– Ты забыла наш уговор, Таша?
Наталья Николаевна смотрела на мужа с полным недоумением. Что она забыла? Нет, она ничего не забыла. Все будет так, как он хочет. И очень скоро. Она уже взяла свои меры А сейчас ей бы только один глоток прохладительного питья. И – домой!
Продолжать разговор в толпе гостей было, конечно, невозможно.
Дома Наталья Николаевна, готовясь ко сну, распустила свои темно-русые волосы и стала удивительно похожа на прежнюю Наташу Гончарову. Она сама вернулась к недавнему происшествию:
– Я ничего не забыла, милый. Но мне очень трудно справиться с Екатериной.
– Оставила бы ты ее в покое. Ей не прибавишь ни ума, ни такта.
– Вот именно. Но с ней тоже приходится считаться. Она не остановится перед любым скандалом, если ей покажется, что ее супругу нанесена обида.
Наталья Николаевна присела рядом с мужем.
– Но я нашла верный путь. Азинька объяснится с ними обоими. И тогда мне уже никогда не придется танцевать с бароном. И слава господу! А тебе никогда не будет нужды безвинно меня ревновать. Вот какая у тебя умница жена!
Ох, глупая жёнка! Она опять говорила о его ревности. И только! Есть от чего прийти в отчаяние…
На следующий день было большое собрание у Мещерских.
Все тот же круг, все те же люди, все тот же неотвратимый Дантес. Наталья Николаевна не танцевала. Она бы, конечно, отказала, если бы Жорж решился. Он понял, что сегодня не время продолжать рассказ о вещих снах.
Дантес приютился подле Софьи Николаевны Карамзиной. Нужно ли ему повторять, как он счастлив с Катенькой?
Софи слушала и наблюдала. Жорж говорил о жене, а бросал настойчивые взгляды на Наталью Николаевну. Его совершенно перестало стеснять присутствие Пушкина. Он просто не обращал на него внимания. И не мог не заметить: чем меньше он считается с мужем Натали, тем больше растет к нему всеобщее благоволение. Откровенное волокитство сулило ему новые, весьма заманчивые успехи в свете.
Этого нельзя сказать о доме Екатерины Николаевны Мещерской. Но не будет же он менять свое поведение из-за какой-то захудалой княгини. Ее никогда не пригласят на интимный вечер к графине Нессельроде. И все общество, собирающееся у Мещерских, отделено раз и навсегда непереходимой чертой от тех, кто представляет высшую, могущественную знать.
Дантес переходил от одной группы гостей к другой, продолжая безмолвный разговор с Натали.
Наталья Николаевна то опускала глаза, то чуть-чуть розовела.
"Неужто она влюблена?" – мысленно ужаснулась Софи Карамзина.
Софи поискала глазами Пушкина. С ним явно кокетничала Азинька. "И она тоже?" – Софья Николаевна не верила своим глазам.
Софья Николаевна по неопытности судила Азиньку с излишней строгостью. Разве Азинька, обычно такая неприметная в обществе, не могла смеяться и чаще и громче, чем всегда? Разве в ней, ушедшей в скучные домашние счеты, не могло проснуться желание быть веселой и беззаботной? Право же, сам Александр Сергеевич мало знал, какой может быть, когда захочет, Александра Николаевна.
Софья Николаевна, несомненно, судила об Азиньке с излишней строгостью. Лучше бы присмотрелась она внимательно к Наталье Николаевне или к Дантесу. Был такой миг, когда Александра Николаевна слегка коснулась руки Пушкина:
– Как удивительно хороша сегодня Таша! Посмотрите!
Пушкин глянул на Азиньку, потом отыскал глазами жену.
На нее, ничуть не скрываясь, смотрел Дантес. Должно быть, совсем забыл о присутствии Пушкина. Так было вчера, так будет завтра…
Хозяева могли считать, что вечер удался. Не утихали оживленные голоса. Не прекращались танцы. Но кое-кто уже собирался уезжать.
Дантес подошел к жене. Сказал ласково и громко:
– Едем, ma legitime!
Баронесса Геккерен счастливо улыбнулась.
Уезжали в это время многие, в том числе и Наталья Николаевна Пушкина с мужем. Александр Сергеевич был, по-видимому, совершенно спокоен.
Глава двенадцатая
К утру степлело. Оттаяли окна, пропуская тусклый свет. В окнах зажглись огни. При свете этих огней петербургский день робко вступил в свои права.
Александр Сергеевич Пушкин встал раньше обычного. Выпил чай, которым заботливо потчевала его Азинька.
– Азинька, пройдемте в кабинет.
Пушкин вынул из стола деньги.
– Выторговал вчера у шельмы Шишкина две тысячи двести рублей за все серебро.
В заклад пошло на этот раз уже не пушкинское имущество, а ценности, оставленные при отъезде за границу давним другом Соболевским.
– Бог мне простит, – сказал поэт, – а Соболевский, знаю, поймет мою крайность. Но как я ни считал, на домашние нужды более четырехсот рублей не выкроил. Да вы и на эти деньги сотворите чудо.
Подал Азиньке ассигнации, заглянул в глаза.
– Знаю, как вам трудно. Одним утешаюсь – и мне не легче.
– Вам много труднее, Александр Сергеевич, – отвечала Азинька, не отводя глаз.
– Не мне с этим спорить, – согласился Пушкин. – Однако же должна перемениться наша жизнь.
У Азиньки захолонуло сердце. О чем он говорит? Но она ни о чем не успела спросить. Совсем не вовремя приехал Жуковский. Пушкин отправился с ним к Брюллову.
Брюллов усердно потчевал гостей дорожными альбомами, в которых запечатлел свое путешествие по Ближнему Востоку. Карл Павлович развернул лист, на котором был изображен съезд гостей к австрийскому посланнику в Смирне.
Пушкин глянул, схватил акварель и, не расставаясь с нею, хохотал до слез. Своеобразные костюмы гостей-туземцев, их простодушие и наивное щегольство были запечатлены в разительном контрасте с убийственной чопорностью европейских дипломатов.
– Подарите мне это сокровище! – просил Пушкин. – Век вашего благодеяния не забуду!
Но акварель уже была собственностью княгини Салтыковой. Александр Сергеевич расстроился чрезвычайно. Не мог выпустить альбома из рук. Сызнова листал, а дойдя до "Бала у австрийского посланника в Смирне", опять смеялся до слез. Потом сказал с грустью:
– Может же быть этакая незадача! – И совсем притих.
В утешение Брюллов предложил написать портрет Пушкина. У поэта родилась новая надежда: авось напишет, наконец, гений кисти и портрет Наташи. Александр Сергеевич ухватился за предложение. Сеанс назначили на 28 января. Пришлось расстаться с полюбившейся акварелью.
Но и дома, за обедом, Пушкин только о ней и говорил. И чем больше говорил, тем больше, казалось, думал совсем о другом. Потом ушел к себе. Сидел за столом, ни к чему не прикасаясь. Не раз вскакивал и кружил по кабинету. Опять сел. Вынул давнее незаконченное письмо к Луи Геккерену. Положил перед собой чистый лист бумаги. Медленно протянул руку к перу.
"Барон! Прежде всего позвольте подвести итог всему, что произошло…"
Теперь писал быстро, без помарок…
В это время Наталья Николаевна вела с Азинькой в спальне важный разговор.
– Непременно объясни Екатерине и барону мое положение. Ни дня ни медли.
– Чего же ты хочешь?
– Как чего? Пусть Жорж посчитается, наконец, с характером Александра.
– А зачем все это знать Екатерине?
– Вот славно! Да я именно и хочу, чтобы Екатерина знала о моей просьбе. Пусть поймет меня сама и окажет свое влияние на Жоржа. Мне дорого мое семейное спокойствие.
– Изволь, – согласилась Азинька, – я выполню твою просьбу.
Азинька ушла к себе. Никак не могла понять, что разумел Пушкин, когда говорил: "Должна перемениться наша жизнь".
До выезда к Вяземским все еще было далеко. Азиньку неудержимо потянуло в кабинет к Александру Сергеевичу.
Кабинет был пуст. Как всегда, аккуратно прибрано на столе. Над чем он сейчас работает? Кажется, пишет статью о Камчатке для своего журнала. А может быть, для того и забрался на Камчатку, чтобы не видеть, что творится с Натальей?
Занятая своими мыслями Азинька не обратила никакого внимания на то, что в дальнем углу кабинета валялись какие-то разорванные, скомканные листы, может быть в спешке брошенные на пол. Никогда не водилось за Александром Сергеевичем такого беспорядка…
Если бы сложить те порванные большие листы элегантной почтовой бумаги с золотым обрезом, возникли бы строки уничижительного письма, которое еще осенью намеревался послать Луи Геккерену Александр Сергеевич и которое он так долго хранил в своем письменном столе. А если теперь порвал и бросил, стало быть, миновала буря!
Ничего не заметила Азинька. Не знала даже, куда уехал Александр Сергеевич.
Пушкин отправился к баронессе Вревской. Зизи обрадовалась и удивилась. Никак сегодня его не ждала.
– Помните, – сказал Александр Сергеевич, – я обещал вам, что вы будете знать, если мне придется действовать. Время пришло, Зизи!
– Дуэль! – в ужасе вскричала Евпраксия Николаевна и схватила его за руки, словно хотела удержать от безумства.
– Полно, Зизи! Повторяя вызов после отказа от дуэли, я поставил бы себя в неловкое положение.
– Так что же?
– Пощечина, Зизи! Только не поймите буквально. Не буду марать руки.
– Кому?.. За что? – едва может выговорить Евпраксия Николаевна.
– За то, что господин Дантес, пользуясь неопытностью и беспечностью Таши, хочет своими исканиями перед ней, ныне и вовсе скандальными, сделать меня посмешищем. Он действует, имея за спиной усердных покровителей. Вот я и разрушу весь замысел пощечиной, которая раздастся в поучение всем титулованным мерзавцам и сиятельным ведьмам.
Он говорил о неопытности и беспечности жены!
А Зизи не могла нанести ему оскорбления, самого тяжкого из всех возможных. Она не могла повторить ему о Натали того, что так легко срывалось с языка Аннет…
Пушкин уехал. Баронесса Вревская поняла – наступил решительный для него час. Но что может сделать провинциальная помещица, явившаяся в Петербург с опрометчивым обещанием: "Я, маменька, до всего дознаюсь"?
Только еще темнее стало все происходящее вокруг поэта. Хоть бы пришла Аннет!
В то время уже начался вечер у Вяземских. Из всех бесед, увлекательных и задушевных, умных или пустопорожних, что вели между собою гости, стоило бы обратить особое внимание на один короткий разговор, которого, правда, никто из собравшихся не слышал.
Наталья Николаевна Пушкина, не дослушав приветствия Дантеса, бросила ему тихо:
– Вы играете с огнем!
– Вы правы, нам лучше видеться без посторонних глаз.
Натали тотчас от него отошла.
Пушкин беседовал с хозяйкой дома. Он опять вспомнил брюлловскую акварель. Лучше бы и вовсе ему эту прелесть не видеть. Теперь он чувствует себя так, будто его лишили последнего утешения.
Вера Федоровна от души смеялась: бывают же у человека этакие причуды…
Пушкин бросил взгляд туда, где стоял покинутый Натальей Николаевной Дантес, и сказал Вере Федоровне так, будто сообщил самую заурядную новость:
– Он еще не знает, что ожидает его дома.
Вера Федоровна чуть было не пропустила без внимания эти слова, – такой безразличный был у Пушкина голос. И вдруг опомнилась.
– О чем вы говорите?
– Вы скоро узнаете…
И сколько ни расспрашивала встревоженная Вера Федоровна, ничего больше Пушкин объяснять не стал.
Вера Федоровна, как ни отвлекали ее обязанности хозяйки дома, успела шепнуть мужу:
– Пушкин опять что-то затевает. Что бы это могло быть?
– Во всяком случае, не дуэль, – отвечал Петр Андреевич. – По одному делу не дерутся, матушка, дважды. А к прочим его затеям нам не привыкать стать.
Петр Андреевич озабоченно взглянул на жену:
– Надеюсь, у нас не ударят сегодня лицом в грязь ни буфетчик, ни повар! Прошу тебя, возьми все меры!
Глава тринадцатая
– От Пушкина?! – Барон Луи Геккерен не верил собственным глазам. О чем может писать ему этот страшный человек? Кажется, все поводы для писем исключены навсегда.
Но письмо было все-таки от Пушкина, и, конечно, осторожнее было его прочитать.
"Барон, – писал Пушкин, – позвольте мне подвести итог тому, что недавно произошло. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть мне безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, с тем, чтобы вмешаться, когда сочту это уместным. Случай, который во всякое иное время был бы мне очень неприятен, счастливо вывел меня из затруднения: я получил безыменные письма…"
Барон ощутил первые признаки раздражения. Изволь портить глаза, читая докучливое письмо!
"Я увидел, что время пришло, и этим воспользовался, – продолжал Пушкин. – Вы знаете остальное…"
Ничего не хочет знать почтенный барон. Все давно кончено женитьбой Жоржа… Однако… Однако… черт знает, что этот Пушкин позволяет себе писать:
"Я заставил вашего сына играть роль столь плачевную, что жена моя, изумленная такой подлой трусостью и пошлостью, не могла воздержаться от смеха…"
Даже изящный французский язык, которым пользуется Пушкин, не может ослабить силы наносимых оскорблений.
Письмо, однако, все еще оставалось недочитанным. Луи Геккерен заставил себя к нему вернуться.
"Я вынужден признать, барон, – значилось в письме, – что ваша роль была не совсем пристойна. Вы, представитель венчанной главы, отечески служили сводником вашему сыну…"
Барон Луи отказывался верить своим глазам. Но обвинения следовали в письме одно за другим:
"Повидимому, все его поведение (впрочем, довольно неловкое) было направляемо вами. Это, вероятно, вы диктовали убогие любезности, которые он отпускал, и нелепости, которые он покушался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали жену мою во всех углах, чтобы говорить с нею о любви вашего внебрачного отпрыска или почитаемого за такового… вы говорили, что он умирает от любви к ней, вы бормотали: "верните мне моего сына…"
Строчки прыгали перед глазами Луи Геккерена. Лицо барона покрылось мертвенной бледностью. Дыхание почти остановилось. Его оживляла только одна мысль: как отразить нападение? Отщепенец, извергнутый обществом, начинает открытую войну против барона Геккерена де Беверваард, чтимого артистократией всей Европы!
Барону было невдомек, что подобное письмо он мог получить еще два месяца тому назад. Еще тогда обожгло душу поэта каждое признание, слетавшее с уст оскорбленной Таши. Тогда было написано разящее письмо. Правда, теперь только клочья от него валяются, брошенные на пол в кабинете Пушкина. Но Александр Сергеевич снова переписал свое письмо и снова повторил весь грозный счет. Ни от чего не отказался. Ничего не забыл. Ни в чем не разуверился.
Много времени прошло раньше, чем барон Луи Геккерен мог продолжить чтение. Вот они, либералы! О Жорж, Жорж, сколько раз ты был предупрежден об опасности любящим отцом! Теперь муж госпожи Пушкиной преследует барона Геккерена в выражениях, смысл которых требует самой суровой кары. В этом не оставляло никаких сомнений продолжение письма:
"Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу потерпеть, чтобы семейство мое имело хоть какие-либо сношения с вашим. Только на этом условии согласился я не давать дальнейшего хода этому грязному делу и не бесчестить вас в глазах нашего и вашего двора, на что имел и право, и намерение".
Пушкин не обвинял больше голландского посланника в сочинении грязной анонимки. Он бил теперь в одну точку:
"Я не желаю, чтобы жена моя вновь выслушивала ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после гнусного своего поведения, дерзал разговаривать с моей женой, а тем более отпускал ей каламбуры, отзывающие кордегардией, и разыгрывал преданность и несчастливую страсть, в то время, как он просто подлый трус и бездельник…"
Если до сих пор Луи Геккерен, читая и перечитывая письмо, был мертвенно бледен, то теперь лицо его вдруг стало багровым. Жорж совсем недавно уехал к Вяземским, а там, ничего не ведая, может встретить Пушкину и попасть в расставленную ему западню!
Заключительная часть письма могла только усилить наихудшие опасения:
"Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проделкам, если желаете избегнуть нового скандала, перед которым я, конечно, не отступлю. Имею честь быть, барон, вашим нижайшим и покорнейшим слугой.
А л е к с а н д р П у ш к и н"
Жорж, может быть, уже стал в этот час жертвой учиненного ему у Вяземских скандала!
Но какие бы проклятия ни призывал барон Луи на голову Пушкина, мысль его работала теперь деятельно и плодотворно. Он держит в своих руках письмо, которое может обратить внимание властей на этого неистового в своей ненависти к благомыслящим людям отщепенца. Ему не позволят безнаказанно оскорблять полномочного посланника. Надо только доверительно посоветоваться с друзьями, приверженными к тем же высоким и непоколебимым принципам, которые исповедует барон Луи Геккерен. Обуздать и обезвредить Пушкина нужно немедленно. Авось сегодня у Вяземских спасет Жоржа всевышний!
В поисках лучшего пути посланник вспомнил, что он зван к графу Строганову. Чего же лучше для начала? Граф Григорий Александрович, проявивший вместе с супругой столько внимания и любви к семейству Геккеренов, и даст первый совет.
Барон Луи, едва явившись к Строгановым, прочел письмо Пушкина.
– Чем же его остановить? – вопросил он, кончив чтение.
– Пистолетом или шпагой, по вашему выбору, – отрезал граф Строганов.
Это было совсем не то, о чем думал барон Геккерен, и он тотчас сделал неопровержимое возражение:
– Но мое положение, граф…
– Ваш сын, оскорбленный вместе с вами и не меньше вас, будет просить у вас позволения свести счеты с Пушкиным у барьера. Не сомневаюсь в высоком понимании им своего долга.
Этого и вовсе не хотел барон Луи.
– Благодарю вас, граф, за столь лестное мнение о Жорже…
Барон Геккерен присмотрелся: Григорий Александрович воинственно тряс головой и находился в экзальтации, совершенно ему не свойственной. Сколько раз в былые времена он сам готов был хвататься за пистолет или за шпагу, чтобы устранить ревнивого мужа или счастливого соперника. Может быть, он мысленно снова был в Мадриде, этот былой донжуан, скрученный жестокой подагрой… Бог знает, какие поединки виделись ему, когда в волнении чувств он даже взмахнул неразлучной тростью…
– Благодарю вас, граф, за столь лестное мнение о Жорже, – еще раз повторил Геккерен. – Но, может быть, следовало бы предварительно выяснить через уважаемых особ: в здравом ли уме написано Пушкиным его письмо?
– О безумствах Пушкина и так знает весь свет, – продолжал Григорий Александрович, не вникая в истинные намерения барона.
– Вы трижды правы, граф, – согласился Геккерен. – Но если в этих безумствах отчетливо видны разрушительные замыслы и нанесены неслыханные оскорбления полномочному посланнику, то не следовало ли бы вмешаться власти государственной? – посланник наконец высказал свою мысль напрямки.
– Полноте! – отмахнулся Строганов. – У нас либеральничают там, где нужна твердость. Пушкин – первый тому пример. Накажите его достойно и сурово, и тогда, может быть, наши медлительные власти последуют вашему примеру.
– Бедная, бедная Натали! – вздыхала графиня Юлия Петровна, перебирая четки.