- Черт возьми, я совсем забыл вас предупредить, что я собирался послать некоторые из этих фигурок в Париж, с тем чтобы их скопировали там настоящие скульпторы. Я никак не предполагал, что ваш друг отважится взять на себя столь сложные работы. Признаться, я несколько удивлен его смелостью, но еще более удивлен тем, что у него, кажется, это неплохо получилось… По-моему, сделано превосходно. Однако в таких делах я не лучший судья, чем вы, и хочу показать это своей внучке, которая весьма недурно рисует; у нее хороший вкус.
И граф позвонил.
- Что, барышня сейчас в гостиной? - спросил он у вошедшего слуги.
- Нет, ваше сиятельство, барышня в башенке, в своем кабинете, - отвечал тот.
- Попросите ее ко мне, - сказал граф.
"В башенке!.. - подумал Пьер. - Значит, она была там и тогда, когда я работал в мастерской. А дверь все еще не поставлена!"
Сердце его бешено забилось, когда Изольда вошла в комнату.
- Взгляни-ка, дитя мое, - сказал граф, протягивая ей головку, - что ты об этом скажешь?
- Очень хороша! - ответила мадемуазель де Вильпрё. - Вероятно, это одна из головок со старой панели, которую рабочие очистили?
- Она вовсе не со старой панели, - торжествующе ответил Пьер, - эту головку сделал мой товарищ.
- А не вы? - сказала Изольда, глядя на него.
- У меня нет к этому таланта, - ответил он ей. - Сделать бордюр, орнамент из листьев, вырезать отдельных животных я еще могу. Но человеческую фигуру… это умеет только мой друг. Будьте добры, сударь, скажите, какого вы мнения…
От смущения Пьер нечаянно сказал "сударь" вместо "сударыня" и еще больше смутился, увидев, что Изольда улыбнулась его оговорке. Впрочем, она сразу же вновь стала серьезной.
- Знаете, дедушка, - сказала она, - ведь это очень любопытно и сделано просто замечательно. Здесь есть та наивность чувств, которая ценнее всякого мастерства. Настоящий скульптор никогда не уловил бы так стиля подлинника, как сумел это сделать ваш рабочий. Тому захотелось бы здесь что-то исправить, что-то улучшить: и то, что в этой головке как раз наиболее пленительно - ее безыскусственность, показалось бы ему недостатком. Она получилась бы у него жеманной, ему никогда не удалось бы сделать ее такой простой, естественной и изящной, несмотря на ее безыскусственность. Она кажется таким же творением неизвестного мастера пятнадцатого века, как и ее модель, - тот же характер, то же незнание правил, то же простодушие и бесхитростность замысла. Право же, она выполнена в превосходном стиле, и совершенно незачем искать другого скульптора для реставрации фигур в часовне. Нужно только положить этому рабочему хорошую оплату, он вполне того стоит, ибо головка эта свидетельствует о подлинном мастерстве. Вам удивительно везет, дедушка, вот вам еще новое доказательство.
Пьер слушал Изольду, и слова ее музыкой звучали в его ушах. Эти похвалы, которые она расточала его другу, каждое ее слово, каждое выражение - все это было словно прекрасный сон. Перед ним была та самая женщина - умная, тонко чувствующая, вызывавшая его восхищение еще до того как он увидел ее воочию, еще в те часы, что он провел среди ее книг, в тиши ее кабинета. Пока она разговаривала с дедом, он осмелился взглянуть на нее, и теперь она показалась ему прекрасной, совсем такой, какой он ее и воображал. С каким жаром говорила она о том, что переполняло сердце Чертежника, который был к тому же другом Коринфца! Он чувствовал себя равным ей, когда она говорила таким образом об искусстве.
"Так, значит, мы можем представлять для нее какой-то интерес, - думал он, - и если бы даже оказалось, что она презирает нас за отсутствие манер и грубое платье, все же ей приходится признать, что для создания прекрасных вещей рабочему, кроме рук, нужен еще и талант".
Он был так горд, так счастлив успехом Коринфца, словно это был его собственный успех - да и то, вероятно, он радовался бы меньше, - и от радости совсем осмелел:
- Как мне хотелось бы, чтобы Коринфец был сейчас здесь и слышал, что вы говорите о его работе, - сказал он. - Я старался запомнить все слова, которые вы здесь произносили, чтобы в точности передать их ему, но не все из них понял и, боюсь, не сумею их повторить.
- Черт возьми, да я и сам многих не понимаю, - сказал граф, - язык наш теперь что ни день обогащается всякими хитрыми словечками. Дитя мое, не можете ли вы растолковать своему старику деду, что вы хотели этим сказать?
- Дедушка, - отвечала Изольда, - ведь бывают - не правда ли? - в жизни вещи, которые чем менее они совершенны, тем лучше. Разве простодушный смех ребенка не в тысячу раз пленительнее, чем любезная улыбка титулованной особы? Самое трудное в искусстве - это сохранить природную грацию, и именно ею мы так дорожим в творениях прошлого. Конечно, не все они бывают одинаково хороши. По деревянным скульптурам, которыми украшена наша часовня, видно, что создатель их не имел почти никакого понятия о принципах и правилах искусства. А между тем на них смотришь с интересом, они доставляют удовольствие. И это происходит потому, что ремесленники тех далеких времен, и в частности тот неизвестный мастер, который делал резьбу на этой панели, обладали чувством красоты и жизненной правды. Да, там встречаются слишком большие головы, неестественно повернутые руки и ноги, неверные пропорции, и все же головы удивительно выразительны, руки изящны, ноги словно движутся. В них есть сила, есть движение. Орнаменты просты и сделаны очень смело. Одним словом, во всем чувствуется врожденный талант и та святая безыскусственность, которая составляет прелесть ребенка и силу художника.
Старый граф поглядел на Изольду, затем невольно бросил взгляд на Пьера, движимый неодолимым желанием с кем-нибудь поделиться удовольствием, которое доставили ему столь разумные речи внучки. Счастливая, понимающая улыбка озаряла красивое лицо молодого рабочего, делая его еще привлекательнее. Заметила ли это мадемуазель де Вильпрё? Граф увидел, что Пьер все понял, и окончательно убедился в этом, услышав, как он воскликнул:
- Вот теперь я смогу слово в слово повторить все это Коринфцу!
- Недаром, видно, прозвали его Коринфцем, - сказал граф, - он оправдывает свое прозвище. Меня интересует этот юноша. Где он учился?
- Там же, где и мы все, - на больших дорогах, - отвечал Пьер, - мы ходим из города в город и в каждом останавливаемся - работаем и учимся. У нас есть свои мастерские и свои школы, где одни обучают других. Что же до особых талантов Коринфца, свидетельством которых является эта головка, здесь ему учиться было не у кого. В один прекрасный день он обнаружил их у себя и сам стал совершенствоваться в ремесле.
- Может быть, он сын какого-нибудь художника, впавшего в нищету? - спросил граф.
- Его отец был столяр, так же как и он.
- И, по-видимому, он беден, этот славный Коринфец?
- Да нет, не так уж беден - он молод, силен, усерден в труде и верит в свое будущее.
- Но ведь у него ничего нет?
- Ничего, кроме собственных рук и инструментов.
- И таланта, - прибавила Изольда, задумчиво разглядывая статуэтку.
- Ну что ж, стоит, значит, развивать этот талант, - сказал граф. - Надо бы послать его в Париж в какую-нибудь художественную мастерскую, а позже определить к дельному скульптору. Кто знает, может, он станет ваятелем и когда-нибудь прославится? Мы подумаем насчет этого, не правда ли, дитя мое?
- Еще бы, конечно, - отвечала Изольда.
- А пока скажите ему, чтобы он продолжал, - сказал граф Пьеру. - Я как-нибудь приду взглянуть, как он работает, мне это будет интересно, а ему, быть может, придаст бодрости.
Пьер слово в слово передал другу весь этот разговор, и Амори всю ночь снилось, что он уже скульптор. Что до Пьера, то ему снилась мадемуазель де Вильпрё. Она являлась ему разной - то холодной и презрительной, то ласковой и простой, и не знаю уж почему, но во всех этих снах фигурировала дверь в башенку. Снилось ему, будто молодая хозяйка замка стоит на'пороге своего кабинета и манит его к себе, а он будто поднимается к ней совершенно непонятно как - без всякой лестницы, одним усилием воли. И она показывает ему какую-то толстую книгу, в которой начертаны фигуры и таинственные знаки. Но в тот самый миг, когда, вдохновленный улыбкой юной сивиллы, он пытается прочитать их, дверь резко захлопывается и на ее створке вдруг появляется лицо Изольды - только оно деревянное. И он говорит себе: "Безумец, как я мог принять скульптуру за живое существо!"
Пробудившись от этого тягостного сна, удрученный невольным смятением, вновь охватившим его душу, еще недавно столь ясную, он решил навесить наконец дверь, чтобы раз и навсегда избавиться от подобных сновидений. Первой же его заботой по приходе в мастерскую было вытащить ее из дальнего угла, куда она была спрятана. Петли на ней оказались в порядке, и он, приставив лестницу к хорам и поднявшись туда, тотчас принялся за дело.
Он стоял лицом к мастерской и громко стучал молотком, когда в комнату вошла мадемуазель Изольда, которой нужно было найти какой-то счет, внезапно понадобившийся ее деду; и когда Пьер повернулся, он вдруг увидел ее. Она стояла около стола и, не обращая на Пьера ни малейшего внимания, перебирала свои бумаги. И, однако, не могла же она не заметить его - ведь он так громко стучал молотком!
Но вот стук прекратился. Пьеру понадобилось измерить величину куска, недостающего в верхнем наличнике, и для этого ему пришлось повернуться к кабинету лицом. Стоя на площадке, где он чувствовал себя более уверенно, Пьер, не отрываясь, смотрел на мадемуазель де Вильпрё, рассчитывая, что она этого не заметит. Она стояла к нему спиной, но он видел ее хрупкий, тонкий стан, ее прекрасные черные волосы, к которым она относилась так равнодушно, что попросту стягивала их лентой на затылке, хотя в ту эпоху была мода на взбитые коки, придававшие их носительницам заносчивый, воинственный вид. Есть нечто трогательное в женщине, лишенной кокетства, и Пьер обладал достаточно тонким вкусом, чтобы понимать это, и умилялся он, как видно, довольно долго, если судить по тому, что наступившая тишина заставила мадемуазель де Вильпрё оторваться от своих занятий. Так бывает иной раз с теми, кто, заснув при сильном шуме, внезапно пробуждается, как только шум прекратится.
- Вы смотрите на этот алтарный столик? - оглянувшись на него, спросила она самым естественным тоном, совершенно не предполагая, что он может смотреть на нее.
Пьер смутился, покраснел и почему-то произнес "нет", хотя собирался сказать "да".
- Так взгляните на него поближе, - сказала Изольда, даже не расслышав его ответа, и, сев за свой стол, снова принялась за бумаги.
С решимостью отчаяния Пьер шагнул в кабинет. "Никогда больше не увижу я этой комнатки, где пережил столько блаженных часов, - думал он, - попрощаюсь по крайней мере с этими стенами, взгляну на них в последний раз".
- Прекрасная вещь, не правда ли? - сказала Изольда, не поднимая головы.
- Это Рафаэлева мадонна? - спросил Пьер, совершенно теряя голову и не понимая уже, что он говорит. - О да! Она просто удивительна!
Изольда, пораженная тем, что этот столяр больше интересуется гравюрой, чем столиком, подняла на него глаза. Она заметила, что он взволнован, но не поняла почему и приписала это застенчивости - черте, которую уже успела в нем заметить; с присущей ей доброжелательностью, унаследованной от деда, она решила приободрить его.
- Так вы, значит, любите гравюры? - спросила она его.
- Люблю, а эта в особенности мне нравится, - отвечал Пьер. - Как счастлив был бы мой друг, если бы мог увидеть ее.
- Хотите, я вам ее дам, чтобы показать ему? - предложила Изольда. - Возьмите.
- Но я не смею… - пробормотал Пьер, вконец смущенный этой добротой, которой он не ожидал от нее.
- Берите, берите. Снимите же ее, - сказала Изольда, вставая. И, собственноручно сняв гравюру со стены, она протянула ее Пьеру. - А могли бы вы скопировать вот это? - добавила она, показывая на деревянную резную рамочку, в которой заключена была гравюра.
- Это работа краснодеревщика, - ответил он, - но мне кажется, я сумел бы сделать что-нибудь в этом роде.
- В таком случае я попрошу вас сделать их несколько, у меня есть еще другие старинные гравюры, тоже очень хорошие. - И, говоря это, она открыла папку с гравюрами и стала показывать их Пьеру.
- Вот эта нравится мне больше всего! - сказал он, задерживаясь на гравюре Маркантонио .
- Вы правы, это самая лучшая, - отозвалась Изольда. Ей доставляло все большее удовольствие обнаруживать в этом ремесленнике здравый смысл и тонкость вкуса.
- Боже, до чего прекрасно! - воскликнул он. - Я ничего не понимаю в этом, но чувствую, сколько здесь величия. Какое счастье иметь возможность часто смотреть на такие красивые вещи!
- Не так-то уж часто они и встречаются, - сказала Изольда, желая утешить его в той тайной горечи, которая почудилась ей в этом восклицании.
Пьер продолжал смотреть на гравюру, вызвавшую у него чувство восхищения, но думал он уже не о ней. В этой атмосфере обманчивой близости с той, которая все более властно овладевала всем его существом, каждое мгновение протекало для него будто век блаженства, и он наслаждался этим мгновением, трепеща от счастья. Реальность времени словно исчезла для него, вернее - мгновения эти были вне реальной действительности, как это иногда случается с нами во сне.
- Раз она так вам нравится, я могу подарить вам ее, - сказала Изольда, - вот, возьмите ее себе. - Своим восторгом Пьер затронул ее артистическую душу.
Пьер предпочел бы, чтобы она сказала "пожалуйста", и он вынудил ее сказать это, отказавшись не без гордости от ее подарка.
- Возьмите, пожалуйста, - сказала Изольда, - вы доставите мне этим большое удовольствие. И не бойтесь лишить меня ее, я достану себе такую же.
- Ну хорошо, - сказал Пьер, - за это я сделаю вам рамку.
- За это? - переспросила мадемуазель де Вильпрё, находя такое выражение несколько фамильярным.
- А почему бы не "за это"? - сказал Пьер, который в затруднительных случаях всегда проявлял то чувство собственного достоинства и тот такт, которые так присущи избранным натурам. - Я не обязан ведь принимать ее в подарок.
- Вы правы, - сказала Изольда с внезапной искренностью. - Я возьму у вас рамку, и с большим удовольствием. - И, увидев, какой гордостью озарилось вдруг лицо молодого рабочего, она прибавила. - Если бы дедушка был здесь, он был бы доволен, что я подарила вам эту гравюру.
Эта беседа, невинная и опасная, быть может, продолжалась бы и далее, если бы не маленькая маркиза Дефрене, внезапно впорхнувшая в комнату. Увидев Пьера, беседующего с Изольдой, она как-то странно вскрикнула.
- Что с вами, дорогая моя? - спросила Изольда таким внезапно холодным тоном, что кузина смешалась.
- Я думала, вы здесь одна… - пролепетала она.
- Ну и что же? Разве здесь кто-нибудь есть? - ответила ей Изольда, понизив голос, чтобы рабочий не услышал жестоких этих слов. Но он услышал их, услышал скорей сердцем, нежели ухом. Оскорбительный ответ Изольды смертельным ударом поразил это сердце, переполненное любовью и блаженством. Он бросил гравюру в папку, швырнул папку на стул с выражением отвращения, которое не ускользнуло от мадемуазель де Вильпрё, и, схватив свой молоток, с лихорадочной быстротой навесил дверь. Затем, не простившись, даже не взглянув на обеих дам, он вышел из мастерской с сердцем, полным ненависти к своему кумиру и презрения к самому себе за то, что поддался безрассудным своим мечтам.
ГЛАВА XIX
Когда дамы остались одни, между ними произошел довольно странный разговор.
- Вы произнесли фразу, весьма оскорбительную для этого бедного юноши, - сказала маркиза, глядя вслед Пьеру Гюгенену.
- Он не расслышал ее, - отвечала Изольда, - а если и расслышал, то не понял.
Но Изольда знала, что сама себя обманывает. Она заметила, в каком негодовании выбежал из ее комнаты этот столяр. И так как, несмотря на все светские предрассудки, внушенные ей средой, в глубине души она была доброй и справедливой, ее охватило теперь глубокое раскаяние и какая-то непонятная тоска. Только гордость мешала ей сознаться в этом.
- Говорите что хотите, - настаивала Жозефина, - но этот рабочий очень обиделся, сразу видно.
- А если обиделся, то напрасно, - сказала Изольда, стараясь оправдаться в собственных глазах, - я сказала это без всякого намерения обидеть его. Я ответила бы вам совершенно так же, будь здесь любой мужчина, кроме моего дедушки или брата.
- Ну, положим, дорогая кузина, - возразила ей Жозефина, - никогда бы вы не позволили себе ответить так, будь на месте этого бедняги подмастерья кто-нибудь другой; но с таким мужчиной можно не стесняться, все сойдет!
- А если даже я и виновата, то в этом прежде всего виноваты вы, Жозефина, - немного раздраженно сказала мадемуазель де Вильпрё. - Если бы не ваше неуместное восклицание, я никогда не ответила бы так глупо!
- Господи боже мой, да что же я такого особенного сказала? Я и вправду была поражена, увидев, как оживленно вы беседуете со столяром. Каждый бы удивился на моем месте. Вот я невольно и вскрикнула; а когда заметила, что этот юноша покраснел как маков цвет, то очень пожалела, что вошла так внезапно. Но откуда же мне было знать…
- Дорогая кузина, - резко оборвала ее Изольда с раздражением, которого никогда в жизни еще не испытывала, - позвольте сказать вам, что все эти ваши объяснения, догадки и сами ваши выражения нелепы и весьма дурного тона. Сделайте одолжение, перемените тему разговора. Если бы я попросила дедушку разобраться в этом, он, возможно, лучше меня понял бы, что вы имеете в виду, но, полагаю, вряд ли пожелал бы объяснить мне это.
- Вы говорите со мной очень оскорбительным тоном, - отвечала Жозефина, - никогда еще я не слыхала от вас подобных выговоров, дорогая Изольда. Видно, я в самом деле сказала что-то в высшей степени неуместное, раз вы так на меня обиделись. Все дело в том, что я получила дурное воспитание. Но меня удивляете вы, кузина, при вашем уме вы могли бы быть ко мне снисходительнее. Однако, если я чем-то вас задела, простите меня…
- Нет, это я прошу, умоляю простить меня! - взволнованно воскликнула Изольда и крепко обняла Жозефину. - Я неправа, неправа во всем. Одна вина влечет за собой другую. Я произнесла недостойные слова, от этого мне стало больно, и вот теперь я заставляю страдать другого. Поверь, мне сейчас больнее, чем тебе…
- Ни слова больше об этом! - воскликнула маркиза, целуя кузине руки. - Достаточно одного твоего слова, Изольда, и я все готова забыть.