- Ну что за грязные мысли у тебя, парень! - И, не удостоив его взглядом, продолжал: - Так вот, эфенди, стала эта баба со мной ещё больше заигрывать, а на самом деле хотела меня ограбить. И отдал я ей своё сердце. Начал преподносить подарки, засахаренные каштаны, потом туфли, затем всё, что только её душе угодно было. Ничего не жалел. Только, при ближайшем рассмотрении, баба-то такой пройдохой оказалась. А ведь выдавала себя за порядочную. Не буду тянуть, скажу прямо, эфенди, узнал я, что она спуталась с одним щёголем из нашего квартала. Как-то вечером подвыпил я и думаю: "Эх, была не была!" Перелез через забор во двор, а оттуда прямо в её комнату над садом. Увидела она меня - да как заорёт. Замолчи, будь ты проклята, говорю ей, чего расшумелась?! Ничего плохого тебе не сделаю, хочу только несколько слов сказать. А она слушать даже не хочет. Подняла такой вопль, что все соседи сбежались. Кинулись меня держать, а подлая баба тут и набрехала, будто я револьвером размахивал. При мне точно был револьвер. Да только какой это револьвер - одно название, - старьё, давно надо было выбросить. Вот так и погорел из-за этой развратницы.
Старик, как и налоговый инспектор, был весёлым человеком. Они то потешались друг над другом, то начинали рассказывать про свои печали и горести.
Васыф-эфенди, писарю кадастрового управления, было лет тридцать. Это был высокий, крупно скроенный, простодушный человек. Он начал служить в кадастровом управлении с шестнадцати лет.
- Четырнадцать лет тянул я лямку в своей конторе и дослужился наконец до семисот курушей. Ремеслу я никакому не обучен, вот и приходилось сидеть тихо и терпеть всё. Человек я смирный, послушный, от работы не бегаю. Мой начальник и взвалил на меня все дела. Но ему мало этого: гоняет меня на базар то за мясом, то за овощами, - и так целый день: сбегай туда, отнеси это, принеси то! Будто и впрямь я ему слуга. У меня самого семья большая, не оставлю же я её с голоду помирать - потому и терпел, как ни трудно приходилось. А ему всё никак не угодишь. Однажды из-за какого-то пустяка пожаловался на меня управляющему. "И как вам не грешно было, - говорю. - Вы хотите лишить меня последнего куска хлеба". Он распалился, стал поносить меня последними словами. Ну, тут я не выдержал. Повалил его на землю и давай топтать. В кровь избил. Посадили меня в тюрьму, это ещё полбеды. Запретили брать на государственную службу - вот это хуже!
Васыф-эфенди, как и большинство канцелярских служащих, был по природе своей неподвижен и инертен, крайне мнителен и недоверчив.
- Кончилась моя жизнь теперь, - жаловался он мне. - Придётся с голоду помирать, - и плакал, как ребёнок.
Наш четвёртый сосед был какой-то чудной субъект, самодовольный и очень заносчивый. Получил девять месяцев за мошенничество, но считал себя "политическим", потому до разговоров с уголовниками не опускался.
Когда меня поместили в их камеру, он пришёл в такое негодование, что написал жалобу начальнику тюрьмы: дескать, его содержат в одной камере с обыкновенными ворами. Об этом я узнал через несколько дней от налогового инспектора.
Глава двадцать седьмая
Проходили дни и недели. Я чувствовал себя посторонним в этом новом для меня мире, мне были чужды его радости и печали, были непонятны споры между окружавшими меня людьми. Я стыдился себя, своего положения, но не испытывал ни раскаяния, ни страха. Всех этих людей, что были рядом со мной, я видел как будто во сне - они были мне чужими, больше того, порой мне казалось, что их вовсе не существует. Может быть, от любви помутился мой разум? Или я заболел? Не знаю. Я словно оцепенел. Я валялся в полудремоте на нарах, и не только малейшее движение, но даже мысль о нём уже представлялась мне невыносимой пыткой. Я потерял аппетит, не ел и не пил, однако разум мой и тело пребывали в каком-то странном, непроходящем состоянии опьянения. Порвав связь с внешним миром, я открыл в своей душе новый мир, и он был поистине удивителен. Для человека, попавшего в этот мир, уже не существовало ни запретов, ни ограничений, ему неведома была усталость, и только невозможно было понять, то ли человек движется навстречу неизвестному, то ли таинственная даль движется навстречу ему самому. Даже прижимая Ведию к своей груди, я не испытывал такого острого, такого полного счастья, ибо тогда я не был только самим собой.
Наверно, я просто заболел от тоски и тревоги.
Наступил февраль. Дожди, не прекращавшиеся почти несколько недель, перестали идти. Выглянуло солнце. Из щелей старой, разваливающейся стены напротив окна вылезла зелёная травка, запахло весной.
Ко мне подошёл надзиратель и сказал, что какая-то женщина, прибывшая из Карамюрселя, получила разрешение на свидание со мной.
Сердце бешено забилось. Я не в силах был подняться с нар. Конечно, это Ведия! Хоть я себе в этом и не признавался, но её визита ждал все эти недели. Ради неё я исковеркал свою жизнь. Должна же она была ради меня пренебречь опасностью.
Ещё утром, услыхав запах весны, увидев солнце, я понял: в этот день должно произойти что-то необычное!
Прошлым летом, когда я лежал больной в своём пансионе на улице Гедикпаша, Ведия тоже пришла ко мне, назвавшись родственницей из Карамюрселя. Поди, опять закуталась в большой чёрный чаршаф, какой носят в провинции.
Шагая за надзирателем, я видел перед собой тонкое, бледное лицо Ведии с покрасневшими от солнца щеками. Именно такой она была в тот день.
Напрягая всю свою волю, чтобы не выдать себя нечаянным взглядом или неосторожным движением, я вошёл в тюремную канцелярию. На свидание ко мне пришла вовсе не Ведия, а моя тётушка Хатидже из Карамюрселя.
Увидев моё разочарованное лицо и печальные глаза, тётушка, с трудом сдерживая слёзы, стала утешать меня:
- Ничего, Иффет, не горюй! В жизни всякое бывает.
Мы просидели в канцелярии около получаса. Тётушка ни за что не хотела верить, что я пытался совершить кражу.
- Я знаю, Иффет, тебя оклеветали.
Может, она не хотела верить моим словам? Или же из-за любви ко мне не могла даже допустить мысли о том, что я могу так низко пасть? Или просто делала вид, что не верит, - из жалости ко мне? Этого понять я не мог.
Чтобы переменить разговор, я стал её расспрашивать о житье-бытье в Дамладжике. У бедной тётушки оказались тоже крупные неприятности: вот уже несколько лет дела на ферме шли плохо, хозяйство вели зятья и так запустили его, что тётушка была теперь кругом в долгах. Придётся вскорости ферму продать, а на деньги, что останутся после уплаты долгов, купить в Стамбуле для себя небольшой домик.
Я рассеянно слушал её и думал о своём: "Ах, тётушка, тётушка Хатидже, в моём несчастье и вы, сами того не ведая, виноваты. Не окажись я в Дамладжике и не услышь тогда легенду о мельнице, может, я и не поступил бы так".
Чтобы повидаться со мной, бедная тётушка Хатидже, несмотря на преклонный возраст, отважилась приехать из далекого Карамюрселя. Казалось, это должно было доставить мне радость, но всё получилось наоборот: свидание с тётушкой вызвало в моей душе горькие чувства. Я понял, что человек, которого я до сих пор так любил, на которого молился, для меня потерян навеки. На мне стоит клеймо пострашнее, чем язвы прокажённого, и я должен всю жизнь носить знак позора на своём челе. Я не смею глядеть в глаза человеку, как бы ни любил его! И должен виновато опускать голову, а на меня он будет смотреть только с жалостью.
Именно в ту минуту, когда я увидел перед собой тётушку, я понял, что Ведия навсегда потеряна, мои надежды надо похоронить.
Почему же так случилось? Только потому, что пришла тётушка, а я мечтал увидеть Ведию?
С того дня я уже не ждал её. Я остался в полном одиночестве, у меня не было больше никаких надежд.
Глава двадцать восьмая
Я отбыл свой срок. В воскресенье, после полудня меня и писаря Васыф-эфенди выпустили на волю.
- Не дай Бог сюда вернуться! - вырвалось у моего товарища. - Видно, тюрьма на роду мне была написана. - И из глаз его хлынули слёзы.
До трамвайной остановки на площади Султан-Ахмеда мы шли вместе. Здесь наши пути расходились. Ему надо было в Эдирнекапы, на западную окраину города, где жила его семья. Я же вообще не знал, что мне делать и куда идти.
Стоял прекрасный майский день. Люди толпами шли к морю подышать свежим воздухом.
Васыф-эфенди свернул самокрутку и подошёл прикурить к какому-то старичку, ожидавшему трамвай. Вернувшись, он шепнул мне на ухо:
- Понимаешь, Иффет-бей, я вдруг застеснялся просить у него огня, будто на лбу у меня написано, что я из тюрьмы. Уф, до чего тяжело, клянусь аллахом!
Я испытывал точно такое же чувство. Мне казалось, что все знают, кто мы такие, и оглядываются на нас. С каким нетерпением я ждал того дня, когда выйду из тюрьмы, стану опять свободен, смогу идти, куда хочу. А теперь я стеснялся людей, боялся их, не решался шагнуть в толпу и смешаться с ней. Городская улица, площадь внушали мне панический страх.
Васыф-эфенди дёрнул меня за рукав.
- Может, пройдёмся, если у тебя есть время, заглянем в кофейню, выпьем по чашечке кофе на берегу моря?
Я с удовольствием согласился.
Мы не решались расстаться друг с другом. С людной площади свернули в пустынные улочки и, петляя по ним, дошли до маяка Ахыркапы.
Васыф-эфенди предложил посидеть в небольшой кофейне на открытом воздухе, под развалинами городской стены. Посетителей оказалось немного. Это были главным образом бедняки-христиане, пришедшие сюда всей семьей, со своими харчами, чтобы отметить праздник весны. Мальчишки носились как угорелые, девочки чинно собирали цветы около крепостной стены.
Внизу, прямо под нами, в другой кофейне какой-то молодой пожарник под завывание зурны пел газели. У музыканта был чахоточный вид, и играл он плаксиво. А вот молодой парень пел здорово. Музыка навела Васыф-эфенди на грустные размышления.
- Выпустить-то нас выпустили, а что делать теперь, неизвестно, - начал причитать он, как бывало, раньше в тюрьме. - Должности нет, денег нет, и делать я ничего не умею, ничему не обучен.
Я, как мог, его утешал: мол, ещё молод, всё впереди, не надо отчаиваться, бог милостив - наступят и хорошие дни.
Васыф-эфенди вроде бы забыл о своём горе и принялся благодарить:
- Спасибо тебе на добром слове. Ты благородный человек.
Бедняга по простоте своей душевной не мог понять, что я говорил больше для самого себя.
В дверях появился невысокий рыжебородый старик с двумя детьми. Увидев Васыфа, он радостно вскрикнул:
- Кого я вижу! Освобождён?
Они обнялись на глазах у всех. Пришедший оказался бывшим сослуживцем Васыфа, когда-то они дружили, и этот тоже пострадал из-за начальника канцелярии.
- Поздравляю, дружище, поздравляю!
С этими словами он снова расцеловал его.
- А это мой товарищ по несчастью. Очень хороший парень, - представил ему Васыф меня. - Шесть месяцев вместе маялись.
Старик сел рядом с нами.
- Бей тоже попал в тюрьму из-за драки? - поинтересовался он.
Васыф уже раскаивался, что сказал про меня, и начал мямлить:
- Да. Было дело. В жизни, знаешь, чего только не бывает.
Случилась у него одна неприятность.
Я отвернулся.
Вскоре они поднялись. Бывшие сослуживцы жили по соседству, - им было по пути. А я хотел ещё посидеть. На прощанье Васыф дал свой адрес, а потом крепко меня обнял. Я обещал сообщить о себе по почте, как только устроюсь. Мы расстались.
Я проводил их взглядом. Солнце уже садилось, тени от крепостной стены вытянулись. Шагая вдоль стены, Васыф и его сослуживец о чём-то оживленно говорили. Я почему-то был уверен, что Васыф рассказывал ему именно о моих "неприятностях".
Улица опустела, смолкли голоса. За пароходом, выходившим в Мраморное море, тянулся длинный шлейф дыма и медленно таял в сумерках. На противоположном берегу зажглись береговые маяки. Прислушиваясь к мерному, тихому ропоту волн, я отдался своим мыслям.
Наконец моя мечта сбылась: я снова на свободе! Но что мне делать с этой свободой? И родственники, и друзья - люди некогда мне близкие, - все стали теперь чужими. Это я понял в тот день, когда меня пришла навестить тётушка Хатидже. Юридический факультет придётся оставить. Если даже меня не выгонят из университета, разве я смогу показаться на глаза своим бывшим товарищам? Просидеть шесть месяцев в тюрьме за воровство, а потом претендовать на должность блюстителя законов и даже самому судить других, - это просто смешно! Устроиться на работу тоже почти невозможно, - кто станет мне теперь доверять? С таким клеймом человек уже не смеет ни о чём просить! Да, может, Джеляль и был тогда прав? И совсем неизвестно: надо ли было подражать Исмаилу, тому самому парню, о котором я слышал в детстве целую легенду.
Казалось, меня подхватил стремительный поток, завертел и понёс. И мысли, мелькавшие в голове, были уже вовсе не моими, а кем-то подсказанными со стороны. Терзавшие меня сомнения толкали на бунт против самого себя. Я жертвовал собой ради любви, и любовь была не только оправданием моего поступка, но источником моей силы. Да, я пожертвовал собой ради неё! Но если теперь этот поступок начинал мне казаться бессмысленным, и уже хотелось зачеркнуть и вытравить прошлое, то как же я выживу тогда, как выдержу всё?
Нет, любовь озаряет душу тайным светом, и я должен её защитить во что бы то ни стало.
Я зажмурил глаза и заставил себя думать о ней. Я принадлежу только Ведии!
***
На улице уже стало совсем темно. Противоположный берег скрылся из глаз. Сзади послышались чьи-то шаги. Я обернулся: неподалеку прохаживались двое полицейских. От неожиданности я вздрогнул и поспешил подняться со своего стула.
На ком стоит клеймо вора, тот не имеет права шататься в столь поздний час по сомнительным местам.
Глава двадцать девятая
Две ночи я провёл у Джелиля и одну у Махмуд-эфенди. Мой бедный учитель, хромая и волоча больную ногу, обошёл чуть ли не весь город в поисках меня. Жил он, по-прежнему, в своём домике в Сарынозеле. Его жена постоянно болела, и хозяйство вела невестка. После смерти сына старики приютили эту несчастную женщину, и она стала для них родной дочерью. Внуку Мухмуд-эфенди было уже десять лет.
Мы засиделись в тот вечер допоздна. У этих бедных, но честных и порядочных людей мне было удивительно хорошо. Не знаю почему, но в этом доме я чувствовал себя в полной безопасности. Я затерялся в Стамбуле, никто меня не сможет найти, и никому здесь нет дела до моего прошлого и до клейма, что меня украшает.
Махмуд-эфенди то и дело предавался воспоминаниям о счастливых днях моего детства. Я заметил, что, говоря обо мне, он старался подчеркнуть мою воспитанность или восхититься моим покладистым характером - одним словом, как-то польстить мне. Я чувствовал, что он хочет меня подбодрить, убедить, что я остался прежним Иффетом, что не всё ещё потеряно. Он выбирал слова, боясь каким-нибудь неосторожным словом разбередить мою рану.
Как мне хотелось, чтобы Махмуд-эфенди вот так же запросто, словно бы ненароком, рассказал и о моих злоключениях. Может быть, тогда я смог бы взглянуть на события, происшедшие за последнее время, как на давно уже минувшие и забытые.
Пока мы разговаривали, внук Махмуд-эфенди, Сади, придвинувшись поближе к лампе, учил уроки. У мальчика были свои заботы: он никак не мог выучить урок по-французски, плохо понимал текст и боялся, что завтра его обязательно накажут.
- Ну-ка, неси сюда учебник, может, я тебе смогу помочь, - предложил я.
Сади сел рядом и открыл свой учебник. Мы вместе стали переводить маленький рассказик. Он назывался "Кот-воришка". Переводя одно предложение за другим, я вдруг заметил, что мальчик начинает краснеть. Я покосился на Махмуд-эфенди: у того тоже был явно смущённый вид. Как ни в чём не бывало, я всё же перевёл рассказ до конца и даже прочитал содержавшуюся в его конце мораль, что красть нехорошо не только человеку, но и кошке.
Наступило гнетущее молчание. Махмуд-эфенди сидел, опустив голову. Даже свет лампы, как мне показалось, вдруг стал тусклым.
Глава тридцатая
Один из вечеров мне пришлось провести у Музаффера.
Около Бахчёкапы я случайно увидел, как он, нагруженный пакетами, выходит из магазина. Я прошёл мимо, сделав вид, что не заметил его. Думаю, что и он сначала тоже решил последовать моему примеру, но потом почему-то передумал и окликнул меня:
- Иффет!
Мне ничего не оставалось, как подойти к нему.
- А я тебя разыскиваю. Куда ты запропастился? Хотел тебя навестить, но не знаю адреса.
- Меня только четыре дня как выпустили.
- Вот и по моим подсчетам так выходило. Я уже начал беспокоиться. И не заходишь, и о себе знать не даёшь. - Я молчал.
- Нет, Иффет, ты просто неисправим!
Пока я сидел в тюрьме, брат приходил ко мне раза три, не больше, и приносил передачи. Теперь ему было совестно, что он не мог меня за эти дни разыскать, и пытался взвалить вину на меня. До отплытия парохода оставалось мало времени, и брат, взяв меня под руку, потащил к пристани. Я не стал сопротивляться и помог ему нести пакеты.
- Жена на тебя очень сердится, Иффет. Если бы ты знал, как она расстроилась, узнав, в какую ты попал беду. Хоть одну ночь, но ты должен у нас переночевать обязательно.
- Приеду как-нибудь. А жене своей скажи спасибо.
- Когда ты приедешь? Едем сейчас же.
Я колебался. Об этом визите я ещё думал в тюрьме. Я чувствовал себя виноватым перед семьёй брата, мне казалось, что и Музаффер, хоть он тут уж совсем ни при чём, будет тоже стыдиться за меня перед людьми. Но если я не поеду к ним, то это может показаться ещё более странным и непонятным. Чтобы избавиться от всех этих мук и сомнений, я решился: чем скорей, тем лучше.
- Хорошо, агабей, поехали сейчас. Я сказал, что в салоне очень жарко, и предложил перейти на палубу: в первом классе можно было встретить кого-либо из знакомых, а мне не хотелось ставить брата в неловкое положение.
Музаффер стал жаловаться на свою жизнь.
- Дела у тестя идут неважно. Жена нервничает, хнычет. Я до сих пор не могу устроиться на службу. Теперь найти место просто невозможно. Одним словом, я очень и очень стеснён.
Что мой брат в стеснённых обстоятельствах, я уже знал. Но он рассказывал мне это, наверное, чтобы я не вздумал рассчитывать на его помощь и выпутывался сам, как мог. Напрасно старался. Я и не рассчитывал.
Жена брата встретила меня, как ни в чём не бывало. Её отец шутил по-прежнему глупо и фамильярно:
- Ага, попался, негодник! Сейчас мы тебе надерём уши.
Минуту я стоял в замешательстве, потом, справившись с собой, рассмеялся и в тон ему ответил:
- Не слишком ли много будет: из тюрьмы и тотчас же на виселицу? Помилосердствуйте!
Жена брата покраснела.
- Ну и отмочил! Ну и отмочил! - Старик развел руками.
Я был доволен, что мне представился случай сразу всё поставить на свои места, сказать о главном вот так, шутя, как будто и в самом деле ничего не произошло. Это было куда лучше, чем оправдываться и, стыдясь самого себя, говорить какие-то жалкие слова.
Мой племянник Незих заметно вырос. Он бесцеремонно залез ко мне на руки, растрепал мои волосы и снял очки.
- Оставь дядю в покое! - попыталась его урезонить мать.