В ту же минуту она спохватилась, что ее возмущение несколько запоздало. Впрочем, это уже не имело значения: Симфорьен был жив, а у лежащего перед ней мужчины зуб на зуб не попадал, и он уже никому не мог причинить вреда. Между тем он приободрился и снова взялся за свое:
- Значит, так: ты меня уложила сразу после ужина, ухаживала за мной, глаз, можно сказать, не спускала. Катрин, по счастью, не слышала, как я выходил, Жерсента тоже, она глухая, а горничные ночуют на ферме. В здание вокзала я носа не совал. На платформе закрывался зонтиком. Начальник вокзала и смотритель капюшоны натянули и норовили поскорей убраться с дождя…
Слушая его, Матильда испытывала смутное разочарование. Чего она ждала от этого труса, этого опустошенного человека? На что рассчитывала? Она на него положилась, он казался сильным, обещал счастье; он сулил легкий путь, без серьезных проступков - ничего такого, в чем пришлось бы каяться. А цель рисовалась прекрасной, ей подобного и не снилось. Действительно ли она презирала его за преступление? Было бы ее презрение столь же сильным, если бы он вернулся на коне, гордый содеянным? Был ли ей мерзок преступник или сломленный человек?
- И вот еще что, Матильда! Я вспомнил: она лично с маркизом не встречалась… Она сама говорила, что связаться с ним непросто. Он опасался скандала, действовал через посредников. С этой стороны нам нечего опасаться: он придержит язык за зубами.
- Что тут рассуждать? - сухо перебила она. - Посмотрим, как повернется. Если ничего не произойдет… тогда будем жить, как если бы ты и не приезжал в Льожа… Чудно, но я тебя воображала совсем иным… Конечно же, я понимала, что ты собой представляешь, но приписывала тебе - теперь я это ясно вижу - какую-то силу, могущество… Наивность! Что бы ты там ни совершил этой ночью (я не хочу этого знать, не верю ни единому твоему слову и запрещаю тебе говорить со мной на эту тему), так вот, что бы ты ни сотворил, ты все равно лишь жалкий тип, слабак, который думает только о том, как спасти свою шкуру, и, чуть что, теряет голову.
Градер сидел в постели и молча на нее смотрел. Пусть говорит. Он больше не дрожал и постепенно обретал обычную самоуверенность. При худшем повороте событий Матильда засвидетельствует, что он был дома. К лицу его возвращались краски. По телу разливалось тепло. Отогревшись, змея начала потихоньку высовывать серебристую головку из-под одеяла. Он верно истолковал презрение Матильды. Выходит, он не ошибался! Она заглотала наживку с жадностью, на которую он и не рассчитывал, которая его самого удивила. Ну что ж, не следует ее разочаровывать. Ни в коем случае. Он доведет дело до конца. Он даст ей то, чего она ждала. Даже хорошо, что она держалась с ним так отчужденно, ее участие расслабило бы его еще сильней, он бы окончательно поддался панике… А ее брезгливая жалость, напротив, подхлестывала его, подталкивала к действию, помогала преодолеть изнеможение, в которое он впал, словно после полового акта… Смерть Алины значения не имела. Он это знал. Мерзкая алкоголичка ушла в небытие. Змея проглотила жабу. Событие сегодняшней ночи имело не больше веса в мироздании. Пожалуй, он вложил в него слишком много страсти. Но уж извините! Можно ли хладнокровно убить женщину?
- Матильда, голубушка, - сказал он после долгого молчания, - ты принимаешь физическую слабость за моральную. Не беспокойся, мы пойдем до конца.
Матильда возмутилась: по какому праву он говорит "мы"? При чем тут она?
- Ты лицемерна, дорогая, как все женщины… Но не важно: ты возродила во мне чувство ответственности… Именно ответственности. По отношению к тебе, к Андресу.
Он притворился, что не слышит ее возражений, и продолжал:
- Пока, впрочем, надо выждать, а дальше действовать по обстоятельствам. Если ничего не всплывет, мы с ними разберемся, и очень скоро… Если меня будут допрашивать, я выпутаюсь с твоей помощью… Мне ничего не угрожает…
Матильда спросила шепотом:
- А если обнаружат… ну, место это, где она… Нет, не говори где! Ничего не говори! Скажи только: ты спокоен на этот счет?
Он улыбнулся чему-то своему.
- Самыми укромными и недоступными кажутся нам тайники, где мы прятались в детстве, - сказал он. - Помнишь, как мы изумились, обнаружив силки для птиц на нашем "необитаемом" острове посреди Бальона, - мы еще называли его "Дивным"? Так вот, место, где она сейчас, возможно, и видится мне таким надежным потому, что там ничего не изменилось с тех пор, как я брал вас обеих за руки и мы бежали с обрыва…
- Утес… - тихо сказала Матильда.
- Да, Утес: она такого кладбища недостойна. Это нас троих следовало бы похоронить в теплом, ласковом песке, по которому мы бегали босиком. Итак, сейчас надо выждать. Но я не могу уследить за всем, поэтому ты присмотри за Андресом, он меня беспокоит.
- Он такой же, как всегда.
- Андрес руководствуется инстинктами (я не вкладываю в эти слова ничего дурного). Такие, как он, не выносят разлуки в любви и - что хуже всего - не боятся смерти… смерть воплощает для них то, к чему они стремятся: забвение. Короче, следи.
Матильда, уже державшая руку на дверном засове, обернулась.
- Я как-никак знаю его лучше, чем ты, - сказала она. - Он переживает любовное разочарование… допустим. Но когда ты говоришь о страсти, о том, что он способен на безумства, это вызывает у меня улыбку. И потом, при чем здесь он! Как ты смеешь сегодня, после всего…
Когда она вышла, Градер поймал себя на том, что и в самом деле уже рассуждает так, будто ничего не случилось. События как таковые мало что значат. Главное, сохранить небрежный отстраненный тон в случае, если полиция все-таки до него доберется. С тем он мгновенно провалился в сон, как может провалиться только безмерно уставший человек. Он спал, запрокинув голову, открыв рот, сложив на груди руки, которые даже не удосужился вымыть, и тело его в эту ночь было так же бесчувственно, слепо и глухо, как труп Алины.
XVI
- Малыш Лассю принес вам это от кюре.
Градер внимательно приглядывается к служанке - она первая, кого он видит этим утром… Не замечает в ней ничего необычного. Успокаивается. А вот письмо его настораживает: безумием было довериться кюре в нынешних обстоятельствах, да еще вне исповеди. Впрочем, тайна исповеди должна распространяться на все, что ему становится известным как священнику. Нет, Градер не опасался, что кюре выступит свидетелем обвинения. Однако до чего ж противно вскрывать этот конверт! Может, аббат Форка просто извещает, что получил рукопись? Градер читает. И что же? Обычная пастырская риторика!
"Как бы ни была отягощена грехами жизнь человека, рассказ о ней не удивит того, кто знает людей. Да что людей! Достаточно заглянуть в себя самого. Итак, сударь, не стоит удивляться ничему, кроме чуда, которое заключается в следующем: если бы все, написанное в этой тетради, вы повторили мне, покаянно преклонив колени, если бы вы раскаялись, то от глыбы, придавившей вас своей тяжестью не осталось бы и песчинки, и душа ваша отличалась бы от младенческой только несколькими рубцами.
Нет, вы не прокляты, ни один человек не проклят, пока жив. Подумайте о том, какой непостижимой милостью вас одарили небеса и сколько благочестивых душ живут и умирают в святости, не познав о сверхъестественном ничего, кроме того, что им открыла вера. Иное дело вы! Ведь коли существует реально враг Бога и людей, значит, все остальное тоже существует! Так как же вы не падаете на колени? Рассказ о вашей супруге Адила, благодаря которой вы, может быть, спасетесь, открыл глаза мне, недостойному, кого чтение вашей тетради поначалу повергло (сознаюсь, к стыду своему) в смятение. Все определяет конец: наша смерть проливает свет на нашу жизнь. Ее душа поднялась так высоко, потому что вы увлекли ее на самое дно. Не совершив греха, вознеслась ли бы она на такие вершины? Понимаете ли вы (да, разумеется, понимаете, и вы прекрасно это высветили), что вы были, есть и пребудете вовеки супругом мученицы, святой?.."
Градер читал, и в нем закипало бешенство, сдерживать которое он не умел никогда. Дойдя до слов "мученицы, святой", он изорвал письмо и бросил в камин. Затем осмотрел в зеркале свою худую фигуру в пижаме, всклокоченные волосы и глубоко вздохнул: в груди чуть-чуть похрипывало - застарелый бронхит. Но в целом - крепкий малый; жизнь возвращалась к нему, и не просто жизнь: в его жилах, как это ни удивительно, бурлила молодость. Для него сейчас не было ничего невозможного, и он не сомневался в удаче. Войдя в комнату, Матильда изумилась, увидев его одетым и готовым к борьбе. Он постучал себя кулаками в грудь и радостно воскликнул:
- Вот я и воскрес, старушка!
Она ничего не ответила, отвернулась. Лицо ее выражало горькое отчаяние. Желтоватые пятна проступили на щеках. Ночью она не сомкнула глаз.
- Если бы ты действительно заболел, я бы стала за тобой ухаживать, - сказала она, помолчав. - Но поскольку ты выздоровел, я должна сообщить тебе, что ноги моей в этой комнате больше не будет и откровений твоих я выслушивать не намерена. Самое большее, что я могу, - постараться все забыть. Господи, помилуй меня, грешную! Но не надейся, что я хоть мизинцем шевельну…
- То есть как? Ты пасуешь? Отступаешь, когда мы уже у цели?
- Что между нами общего? Какая такая цель?
Матильда шагнула было к двери, но он прошептал: "Андрес…" Она развернулась в ярости:
- Ты отнял его у меня… Я его потеряла, да, потеряла. Он был моим сыном, любимым сыном. Но пришел ты, посеял смуту, отравил нас ядом. Теперь он меня избегает. Это очевидно: сегодня утром я хотела к нему зайти, а он меня выгнал. Ему даже видеть меня противно. Что ты ему наговорил про меня? О, я догадываюсь: то самое, на что ты однажды намекнул мне, что постоянно проскальзывало в твоих речах… Теперь мы с Андресом не смеем взглянуть друг другу в глаза… В такие трудные для него дни! Когда его бросила эта женщина, когда ему угрожает новая беда: все может обнаружиться с минуты на минуту, потому что твое преступление все равно будет раскрыто! Убийц всегда находят.
Градер схватил ее за плечи и встряхнул:
- Остановись! Тебя услышат… Что ты хочешь сказать? Разве я не должен был защитить себя? Дура! Ты думаешь, что существуют только те преступления, о которых пишут в газетах? Знаешь ли ты процент нераскрытых убийств? А вот я знаю: в море куда больше рыбы, чем ее вылавливают. Ты и представить себе не можешь, сколько ее копошится на глубине, вне досягаемости, - мириады.
Она не слушала его, хотя и продолжала стоять перед дверью, кутая свое красивое отяжелевшее тело в старый коричневый халат. Глаза ее смотрели в пространство. Качая головой, она шептала:
- Я не хотела… Не хотела… Я не понимаю, как… И никто мне не поможет!.. Никто!
- Никто не поможет? - Взгляд его смягчился, в нем появилась грустная ирония. - Никто? Да ты просто слепа!
Матильда вообразила, что он имеет в виду себя, и выпалила одним духом, что не желает быть с ним заодно, что ей противны все его намеки и сам он ей отвратителен. Она, может, даже надеялась, что он ее ударит. Но Градер все так же спокойно заверил ее, что вовсе не себя предлагал в помощники:
- Тут уместно вспомнить слова: "Но стоит среди вас Некто, которого вы не знаете…" Сразу видно, что я учился в семинарии, да? Здесь в Льожа есть некто, кого ты не знаешь. Иди к нему: я разрешаю тебе сказать ему все. Все, слышишь? Даже про то, что случилось этой ночью.
Сначала она подумала, что он бредит, а услышав из его уст имя аббата Форка, насторожилась:
- Если он снискал твою симпатию, это говорит не в его пользу.
- Идиотка! - пробурчал он сквозь зубы, а потом вдруг вскипел: - Что ж, правильно: не ходи. Я глупость сказал. Он же посмешище всего поселка. Он позорит вас всех. Он трус: ему плюют в лицо, а он - ни звука. Его на бойню поведут, он не замычит. Люди приписывают ему все гнусности, которые сами совершают втайне, а он терпит. Не позволяет себе даже закричать, что он невиновен: выродок какой-то, козел отпущения, над ним издеваются, а ему и ответить нечего. Один в пустой церкви бормочет свои молитвы, а благочестивые прихожане, и ты в том числе, избегают его, презирают. И у начальства своего он тоже на плохом счету из-за скандалов этих. Что? - пробормотал он, рассеянно проводя рукой по глазам. - Что ты сказала?
Но Матильда уже ушла.
XVII
В четверг вечером поезд прибыл с большим опозданием. Было уже около десяти, когда до Симфорьена Деба, напряженно ловившего каждый звук, донеслось наконец тяжелое сопение паровоза, шумно выпускающего пар. Заскрежетали колеса. Через двадцать минут Алина взойдет на крыльцо. А через час все будет закончено. Подозревает ли что-нибудь Градер? Катрин уверяла, что он выходит из комнаты только к столу. Однако он не тот человек, кто безропотно позволит накинуть петлю себе на шею. Ему терять нечего, он ни перед чем не остановится.
Старика трясло от страха. Мы строим планы и полагаем, что события будут развиваться так, как мы задумали, а они вдруг поворачиваются к нам самой неожиданной стороной, смешивая все наши карты. Градера предполагалось застигнуть врасплох, спящим. При этом Деба и Катрин совершенно не учитывали особый дар проницательности, который в силу необходимости развивается у подобного рода людей.
Симфорьен подходит к окну, отодвигает занавеску, но ставни заперты, и открыть их ему не под силу. Тогда он приотворяет дверь, выходит на лестничную площадку, освещенную люстрой из вестибюля, спускается на несколько ступенек, перегибается через перила. Внизу, у журнального стола, сидит перед развернутой газетой Андрес, уронив голову на руки.
Старик возвращается в свое кресло; дышит прерывисто, не столько от физических усилий, сколько от волнения и ужаса. Когда он слышит шаги на крыльце, паника его усиливается, ему и самому начинает казаться, что он не вынесет напряжения. Он встает, вцепляется в спинку кресла. Входит Катрин - одна.
- Я никого не встретила, - говорит она, снимая пальто.
- Ты хорошо смотрела? Может, эта алкоголичка напилась и заснула в вагоне…
Катрин уверяет, что прошла по вагонам. В первом и втором классе не было ни души. Деба вздыхает с облегчением: развязка откладывается. Он успокаивает себя:
- Наверное, она просто еще больна… Меня, правда, удивляет, что она не дала телеграммы. Может, из осторожности… От такой особы не знаешь, чего и ждать. Ты не согласна?
Он внимательно посмотрел на хмурое, задумчивое лицо дочери и вдруг заорал:
- Тебе что-то известно!
Она замотала головой, но как-то неуверенно. Он настаивал.
- Ты волнуешься! Дергаешься! - прошептала она. - Обещай мне вести себя благоразумно, не принимать все слишком близко к сердцу.
Сама же она не могла скрыть беспокойства.
- Значит, так… Поезд опаздывал. В ожидании газет на вокзале собралось много народу, в частности, телефонистка, мадемуазель Пибест.
Катрин сделала паузу. Отец дышал тяжело, с присвистом. Надо было проявить выдержку, не говорить ему ничего. Ну а теперь уже лучше выложить все разом.
- Мы разговорились о телефонных звонках из Парижа. Она сказала, что в Льожа такое случается редко…
Симфорьен догадался, у него похолодело внутри еще до того, как она произнесла:
- В понедельник мне никто не звонил из Парижа. Звонили с почты в Люгдюно.
Первые несколько минут старик был не в силах вымолвить ни слова. Потом пробормотал:
- Но голос? Хриплый голос?
Катрин пожала плечами: Андрес ведь рассказывал однажды, что его отец великолепно их всех копирует и у него это очень потешно получается. Разве он не помнит?
- Но в таком случае… в таком случае… Она, может быть, и приехала в понедельник… Да нет! Какой же я дурак! Он конечно же телеграфировал ей из Люгдюно, чтобы она не приезжала, и подписал моим именем…
Катрин ответила:
- Да, возможно… - Из чего старик заключил, что она в это не верит.
Она приоткрыла дверь: с первого этажа доносилось равномерное постукивание.
- Это Андрес, он готовит патроны, - прошептала Катрин. - За ним тоже нужен глаз да глаз. Я вчера сказала об этом маме, и представляешь, что она мне ответила? Что он ее избегает и шарахается от нее, когда она заходит в комнату…
- Твоя мать… - перебил ее Деба.
- Да, да! Не сомневайся! Она нас предала. Будет тебе урок! - бросила Катрин с яростью.
Помолчав некоторое время, она добавила тихо:
- В ночь с понедельника на вторник мама была в комнате Градера, якобы его лечила. Мне она заявила, что он болен. Действительно, насколько я могла видеть из коридора, он лежал весь красный и, похоже, у него был жар. Мама послала меня за банками.
- Если бы он выходил из дома после ужина, ты бы услышала?
- Не обязательно… Вспомни, мы в тот вечер совсем утратили бдительность. Я радовалась, что не надо тащиться на вокзал по такой гадкой погоде.
- И что же ты думаешь?
Вместо ответа Катрин развела руками.
- Если эта особа приехала, как мы и договаривались, в понедельник…
Деба замолчал, их взгляды встретились. Стояла тихая зимняя ночь. Катрин хотела, как обычно, помочь отцу лечь в постель, но он отказался наотрез: им овладел безотчетный детский страх.
- Кто-то поднимается по лестнице, - пролепетал он голосом испуганного ребенка.
- Какой ты, папа, нервный! - проворчала Катрин и выглянула в коридор. - Это мама идет спать… Нет, повернула сюда.
- Пусть войдет! - прошептал Симфорьен.
Когда Матильда появилась в дверях, оба смолкли, пораженные ее видом: блуждающий взгляд, желтые пятна на щеках, растрепанный пучок с торчащей из него шпилькой.
- Катрин, дорогая, спустись, пожалуйста, к Андресу, побудь с ним, найди какой-нибудь предлог. Разговори его, пусть лучше он разозлится, выйдет из себя. Молчание, в котором он замкнулся, меня пугает.
- Э! - перебил ее Деба. - Сиди с ним сама и оставь Катрин в покое. А мне, думаешь, помощь не нужна? Мне разве ничего не угрожает? И ты прекрасно об этом осведомлена, обманщица!
Он приподнялся, опираясь на ручки кресла, и тут же снова откинулся на спинку. Матильда его как будто не слышала.
- Я тебя умоляю, детка, - настаивала она. - Сходи к Андресу. А я подменю тебя здесь.
- Ну уж нет! - вскричал старик. - Чтобы ты отдала меня в руки этому…
Он заикался от ярости и страха. Катрин в нерешительности стояла у двери.
- У меня будет неспокойно на душе после того, что ты сделала… - сказала она матери. - Как ты могла взять сторону такого человека!
- Но, Катрин, он же отец Андреса!
- И что? Мы хотели, чтоб он убрался отсюда, чтобы духу его тут не осталось. Андресу это только на пользу бы пошло…
- Тебе, детонька, не сказали всей правды, - горячо возразила Матильда. - Если бы речь шла только о том, чтобы он уехал! С ним должны были разделаться. Эта девка собиралась сдать его полиции. Я боялась позора для Андреса… Я считала, что защищаю его, а, оказалось, навлекла еще худшую беду. Я думала: предупрежу его отца, и он уедет. Избавит нас от своего присутствия, а сам уж как-нибудь выкрутится… Я хотела, как лучше… Не могла же я предвидеть…