Пан Бездичек (или Киршнер) жил на Виноградах рядом с водокачкой. Ему было наплевать, что на дворе хлещет, как из ведра, потому что он сидел за своим письменным столом и писал разоблачительную статью против некоего профессора Ондрейчека или как там звали этого специалиста по кельтским захоронениям. Писал и ничего вокруг не замечал, а когда прислуга сказала, что, видать, от этого ливня будет конец света, пан Бездичек только пробурчал в ответ, чтоб она оставила его в покое: мол, недосуг ему заниматься всякой ерундой и нет дела до какого-то там конца света. Я этому Ондрейчеку покажу, сказал он, я его разделаю, как селедку. Эти его захоронения из Оуголиц никакие не кельтские захоронения, а самые обыкновенные германские курганы, а этот идиот еще собирается меня поучать! И он выставил прислугу - мол, нет у него времени выслушивать ее болтовню, и строчил дальше.
Тут к нему прибежал сосед: дескать, все жильцы их дома постановили строить плотину внизу у Кравина, чтобы остановить разбушевавшуюся стихию, и пан Киршнер тоже должен принять в этом участие. Какие вам еще плотины, господи, сказал пан Бездичек, какое мне дело до ваших плотин! Я тут громлю этого тупицу, этого лжеученого Ондрейчека, так что ему уже ни в жизнь не очухаться. В интересах археологии я должен его изничтожить, сударь. Подобный невежда не смеет шельмовать вымершие народы, кричал пан Киршнер (или Бездичек). Меня ваш потоп не интересует, пожалуйста, не надоедайте мне с этим, уважаемый. Он сел и писал дальше. А вода уже была по пояс памятнику Сватоплука Чеха.
Последней пришла к нему его двоюродная сестра, жившая в Флоре, она состояла в какой-то секте, члены которой сходились у одного каменщика на Ольшанах и там вместе совершали моления, чудеса и пророчества. Эта кузина сообщила пану Бездичеку, что наступает конец света и воскресение праведников, как сказано в Апокалипсисе, и чтоб он, Бездичек, шел к ним и с пением торжественных гимнов ждал триумфа праведников. Ничего себе праведники, возмутился пан Бездичек, молиться мо́литесь, а бороться против лженауки, проповедуемой этим Ондрейчеком, так вас нет. Оставьте меня, ради бога, в покое с этим вашим концом света. Пускай их хоть десяток наступит, дайте вот только расправлюсь с этим Ондрейчеком и его кельтскими захоронениями… И он заперся, чтоб никто не отвлекал его от дела.
Между тем вода подымалась все выше и выше, пока не затопила весь мир; человечество погибло; наверно, оно этого заслужило.
Когда вода спала и достигала уже лишь Виноградской площади, на улице, покрытой слоем грязи, появился этот самый пан Киршнер или Бездичек, высохший в щепку; он нес под мышкой рукопись своей статьи, направленной против профессора Ондрейчека, и ужасно сердился, что не находит нигде издателя, который выпустил бы ему брошюру.
Когда человечество с годами снова стало размножаться, новые люди удивлялись, как это пан Киршнер или Бездичек пережил всемирный потоп, а когда его об этом прямо спросили, он удивленно вытаращил глаза: "Какой потоп? Я ничего не знаю. В то время я был занят разоблачением этого неуча Ондрейчека. Представьте себе, этот невежда выступил против моих руновых надписей!"
Между нами говоря, в том, что пан Бездичек пережил потоп, нет ничего особенного. Давно известно, что людская злоба и фанатизм благополучно переживают все потопы и катаклизмы, их не тронет даже конец света.
Интервью
(пер. О. Малевича)
- Интервью? - заметил дирижер Пилат, пожав плечами. - Удивляюсь вам, дорогой мой, неужели вы им верите? У меня немалый опыт в этом вопросе, и, скажу откровенно, если уж мне никак не удается отвертеться от интервью, то потом я стараюсь его не читать. Зачем портить себе настроение! Собственно, иной раз можно живот надорвать со смеху, когда читаешь, что о тебе понаписано, а вместо этого лезешь на стену - такая перед тобой жалкая стряпня, такое беззастенчивое вранье. Порой диву даешься, чего ради понадобилась журналисту столь немыслимая путаница, кажется, он прямо-таки задался целью все переиначить, но зачем, ума не приложу. Будь я политик или некая значительная особа - ну, тогда еще куда ни шло: раз дело касается политики, кое-кому, видимо, до зарезу нужно вложить в ваши уста то, чего вы отродясь не говорили, или выдумать всю беседу с начала до конца - тут ничего не поделаешь. Но я… я, так сказать, человек маленький, музыкант… у меня разногласия разве что с домашними; и все же не бывало случая, чтобы в моем интервью хотя бы половина соответствовала тому, что я в действительности говорил.
Делается это, к вашему сведению, так. Допустим, мне предстоит дирижировать симфоническим оркестром в Лондоне или Париже, - видите ли, когда дирижирует маэстро Пилат, сами концертные агентства подымают шумиху. Не успеешь вымыть в отеле руки, в номер звонит портье, мол, меня спрашивает какой-то господин. И по важному делу. Ясно, говорю себе, - пресса! Имейте в виду, газеты интересуются вами в первый день, на второй - вы уже не новинка, и если хотите, чтобы о вас еще разок упомянули, вам по меньшей мере придется броситься под автомобиль. Что ж, заставляю этого господина минутку подождать - так почему-то принято в подобных случаях, ну и… "Прошу, чем могу быть полезен?" Молодой человек расшаркивается: дорогой маэстро, такая-то газета хотела бы поместить о вас несколько слов…
- Интервью? Принципиально не даю никаких интервью.
- Нет, нет, - защищается молодой человек. - Всего несколько самых непринужденных слов…
Смиренно отдаю себя ему во власть.
- Что ж, сударь, приступайте…
Молодой человек вынимает блокнотик и постукивает карандашом по зубам. Сразу видно, что он обо мне ровно ничего не знает, музыка его не интересует и вообще он понятия не имеет, о чем со мной толковать. С минуту он смотрит на меня неуверенно, потом начинает:
- Не могли бы вы, маэстро, рассказать что-нибудь о себе…
Этот вопрос всегда приводит меня в бешенство.
- Мне нечего о себе сказать, - отвечаю я. - Но если угодно, поговорим о музыке.
Молодой человек благодарно кивает и что-то старательно записывает.
- Когда вы начали заниматься музыкой, маэстро? - спрашивает он далее.
- С детства, - говорю. - Учился игре на фортепьяно.
Молодой человек усердно пишет.
- Ваша родина?
- Маршов.
- Где это?
- В Чехии. В Крконошах.
- Где, простите?
- Крконоше, - объясняю ему, - Крконоше, Ризенгебирге, Monts Geants, Giant Mountains.
- Ага, - говорит молодой человек и поспешно что-то строчит. - Не можете ли вы рассказать о своем детстве? Например… кем был ваш отец?
- Учителем. Играл в костеле на органе. Это были мои первые музыкальные впечатления, - говорю, чтобы поскорее добраться до музыки. - Знаете, старый чешский педагог, музыкант по призванию, самородок - это у нас семейная традиция… - И так далее. Молодой человек пишет и удовлетворенно кивает головой. Как раз то, что нужно его газете. Браво, маэстро!
Наконец-то я отделался от него и облегченно вздыхаю. Гора с плеч. Знаете, я люблю бродить по чужим городам, где никто не обращает на тебя внимания… Признаюсь, во время концерта мне порой хочется зашвырнуть свою палочку - такой испытываешь ужас, такое отвращение к тому, что на тебя смотрят люди. В ком нет настоящей актерской жилки, тот не должен появляться перед публикой. Но это особый разговор… Утром получаю газету. Броский заголовок: "Беседа с маэстро Пилатом". Ладно. "Маэстро Пилат принял нашего корреспондента в роскошном номере отеля X". Стоп, да ведь я разговаривал с этим молодым человеком в холле! "Тем выразительней контрастировали с великолепной, почти изысканной обстановкой его могучая, угловатая фигура, великолепная грива и нечто необузданное во всем облике". Ростом я едва тяну на метр семьдесят, а что касается гривы… ну, да оставим это… "Он принял нас с необычайной, я бы сказал - бьющей через край сердечностью…" Хо-хо, думаю.
Пилат взъерошил седеющую шевелюру, и его смуглое лицо омрачилось. "Мое происхождение, - сказал маэстро, - окутано тайной. Рассказать о себе я почти ничего не могу. Знаю лишь, что родился в Венгрии, неподалеку от Варшавы, на лоне диких гор-великанов. Кругом шумели леса и, словно органы в храме, гремели водопады. Это первое мое музыкальное впечатление, запомнившееся еще с детства. Скажу вам по секрету: мой отец - старый цыган. Он был дитя природы, как его предки. Браконьерство, свобода и страстная игра на скрипке и цимбалах - все это вошло в их плоть и кровь. Я и теперь еще люблю укрыться где-нибудь в таборе своих сородичей и ночью у костра играю, на скрипке старинные песни, памятные мне с детства".
Короче, я бросился в редакцию газеты, разыскал шефа. В кабинете у него я, вероятно, стукнул кулаком по столу или выкинул еще что-нибудь… Во всяком случае, этот господин снял очки и с удивлением воскликнул: "Послушайте, мы пишем для газеты! Нам же необходимо преподнести факты увлекательно! Не понимаю, чем вы недовольны…"
Сейчас-то я не стал бы так горячиться - ко всему привыкаешь… Да, пожалуй, это неизбежно: у тебя своя собственная жизнь, а в глазах прочих она выглядит совсем по-иному; а уж кто приобрел известность, тот и вовсе не принадлежит самому себе! Теперь мне трудно вспомнить, давал я это интервью в Ливерпуле, в Роттердаме или еще где-нибудь, но убежден, что когда я стал там в концертном зале за дирижерский пульт, публика и впрямь видела во мне великана, необузданного дикаря с развевающейся гривой, который со скрипкой в руках пляшет у цыганского костра. Успех я там имел грандиозный, фантастический. Не знаю, право… Возможно, этот молодой человек из газеты был не так уж далек от истины… или, по крайней мере, от того, что заменяет истину широкой публике и обществу.
Десять сентаво
(пер. И. Ивановой)
Нет, нет, это произошло не у нас, у нас ни одна газета ничего подобного себе не позволит, да и общественное мнение, народ, улица, так сказать, у нас не флюгер какой-нибудь. Произошло это в Лиссабоне во время одного из тамошних политических переворотов, когда пал один режим и власть захватил другой, как, собственно, бывает и в других государствах.
Сеньора Варгу это не особенно заботило, поскольку к политике он был равнодушен и лишь возмущался про себя, сетуя на то, что беспокойство, которое снова овладевает умами, отвлекает людей от занятий, по его мнению, куда более благородных и полезных. Словом, дон Маноэль любил покой и свое дело; он возглавлял Общество народного просвещения и неколебимо верил, что через врата просвещения народ придет к благополучию и свободе, что "в труде и учении - наше спасение" и тому подобное.
В то утро он был занят составлением писем - в Монсараж, относительно цикла популярных лекций по астрономии, и в Моура - по поводу беседы о гигиене младенцев, когда домой вернулась с покупками его прислуга, вся красная, с негодующе вытаращенными глазами.
- Вот, дождались, сеньор! - заявила она и бросила на стол помятую вечернюю газету. - Я ухожу от вас, сеньор! Я женщина порядочная и в таком доме служить не стану!
- Что такое? Что такое? - удивился сеньор Варга, поверх очков взглянув на газету. И оторопел: прямо на первой странице он увидел жирный заголовок:
РУКИ ПРОЧЬ, СЕНЬОР МАНОЭЛЬ ВАРГА!
Сеньор Маноэль Варга не поверил глазам своим.
- Откуда вы это взяли, несчастная? - воскликнул он.
Газету дал ей мясник и показал статью, да и все только об этом и говорят. А еще все говорят, и что этого, мол, так оставлять нельзя и презренному изменнику и собаке дону Варге не место на их улице.
- Кто же эти "все"? - в недоумении переспросил сеньор Варга.
- Все, - хозяйки, служанки, мясник и пекарь.
- Я у вас больше не останусь, - яростно взвыла она, заливаясь слезами. - Ведь они же придут сюда и спалят дом - и правильно сделают! Вот тут в газете черным по белому написано, кто что творит и что за всем этим кроется… И это - благодарность за мою верную службу!
- Пожалуйста, оставьте меня одного, - попросил удрученный дон Маноэль. - А если вы и вправду хотите уйти, я вас не удерживаю.
И тогда наконец он смог прочесть, что же было написано в газете.
РУКИ ПРОЧЬ, СЕНЬОР МАНОЭЛЬ ВАРГА!
"Скорее всего, это какой-нибудь другой Варга", - подумал он с робкой надеждой, продолжая читать дальше. Увы, речь все-таки шла о нем. "Народ покончит с вашей так называемой "просветительской" деятельностью, сеньор Варга, которой вы годами отравляли души наших людей! Народ отвергает глубоко чуждое ему, насквозь прогнившее просвещение, которое порождает в нем лишь нравственную порочность, слабоволие и внутреннюю неуверенность; народ больше не позволит вам, сеньор Варга, под видом полезных сведений распространять свои подрывные идеи среди молодежи и простого люда…"
Сеньор Варга выронил газету и опечалился. Что же подрывного в его занимательной астрономии или в лекциях о гигиене младенцев? Он не понимал, да и не пытался этого понять. Он просто верил в просвещение и любил народ, вот и все. Сколько людей ходило на эти лекции, а теперь тут пишут, что никому, мол, они не нужны и что народ с возмущением отвергает их. Сеньор Варга покачал головой и попытался читать дальше. "Если власти не примут мер против ваших безобразий, наш пробудившийся народ сам наведет порядок, и тогда берегитесь, сеньор Маноэль Варга!"
Сеньор Маноэль Варга аккуратно сложил и разгладил газету. Это конец, сказал он себе. Однако он все равно не понимал, что же так вдруг изменилось на свете и в людях и отчего то, что вчера было хорошо, сегодня в одно мгновение стало вредоносным и губительным. Но еще меньше он понимал, откуда ни с того ни с сего в людях взялось столько ненависти. Боже праведный, столько ненависти! Старый дон Маноэль покачал головой и посмотрел в окно на площадь Сао-Жоао. Площадь была очаровательна и мила, как обычно, оттуда доносились веселые крики детей и лай щенка. Сеньор Варга снял очки и медленно стал протирать их. Боже праведный, столько ненависти! Да что же это сделалось с людьми? Верно, за ночь все переменилось. А служанка… сколько лет она живет у него… Сеньор Варга с тоской подумал о своем вдовстве… А живи сейчас покойница жена - неужто и она переменилась бы?..
Сеньор Варга вздохнул и поднял телефонную трубку. Позвоню-ка я своему старому другу де Соузе, решил он, Соуза мне посоветует что-нибудь…
- Алло, говорит Варга.
Молчание.
- Соуза слушает. Что вам угодно?
Сеньор Варга слегка запнулся.
- Только… спросить. Вы читали эту статью?
- Читал.
- Простите… что же мне делать?
Нерешительное молчание.
- Ничего. Вы должны осознать, что… времена изменились, не так ли? И поступайте применительно к обстоятельствам.
Дзинь.
Сеньор Варга не мог попасть петлей трубки на крючок. И это был его лучший друг. Как все может перемениться! "Поступайте применительно к обстоятельствам", но как? Как должен вести себя человек, которого ненавидят? Тоже начать ненавидеть? И как пробудить в себе ненависть, если всю жизнь ты учил любить?
Что же, буду вести себя применительно к обстоятельствам хотя бы с точки зрения соблюдения формальностей, решил дон Маноэль, и он сел за стол и ровным почерком написал, что слагает с себя обязанности председателя Общества народного просвещения. В связи с изменившимися обстоятельствами и так далее. Сеньор Варга перевел дух и надел шляпу. Лучше самому отнести письмо и поскорее с этим покончить.
Варга шел по улице предместья, и ему казалось, что и дома смотрят на него как-то по-другому, чуть ли не враждебно, тоже, видимо, в связи с изменившимися обстоятельствами. Соседи, верно, говорят меж собой: "А-а, это тот самый Варга, который отравляет душу народа". А кто-нибудь тем временем, глядишь, мажет его ворота дегтем - ничего удивительного. Сеньор Варга пошел быстрее, применяясь к обстоятельствам. Видно, придется переселиться в другое место, мелькнуло у него в голове, продать свой домишко… словом, вести себя применительно к обстоятельствам, а?
Сеньор Варга сел в трамвай и забился в угол. Два-три пассажира читали как раз ту самую газету. "Руки прочь, сеньор Маноэль Варга!" "Если меня узнают, - подумал про себя дон Маноэль, - вон тот сумрачный господин наверняка покажет на меня пальцем:
- Видите? Это тот самый Варга, который распространял подрывные идеи! И у него еще хватает совести показываться на людях!
Выйду-ка я лучше из трамвая, - со стесненным сердцем подумал сеньор Варга, ощущая на себе враждебные взгляды, - Господи, как человеческие глаза умеют ненавидеть!"
- Билетик, сеньор! - раздался над ним голос кондуктора.
Сеньор Варга даже вздрогнул и вытащил из кармана горсть мелочи, но тут одна монетка в десять сентаво выскользнула и покатилась под лавку.
Кондуктор стал искать ее.
- Бог с ней, - отсчитывая деньги, торопливо проговорил сеньор Варга, не желая привлекать к себе внимания.
Сумрачный господин отложил газету и наклонился, высматривая под лавкой монетку.
- В самом деле, она того не стоит, - нервно уверял его дон Маноэль.
Что-то проворчав, господин полез под лавку, остальные пассажиры с интересом и пониманием наблюдали за ним.
- Наверно, сюда закатилась, - говорит будто про себя другой господин и опускается на корточки, чтобы лучше видеть.
Сеньор Варга сидит как на иголках.
- Благодарю вас… спасибо, но в самом деле не стоит, - лепечет он.
- Вот она! - восклицает второй господин, засунувший голову под лавку. - Здесь она, негодная, только в щели застряла. Нет ли у вас ножичка?
- Нет, - виновато произносит дон Маноэль, - ну, пожалуйста, прошу вас… она не стоит ваших усилий…
Тут третий господин откладывает газету и, ни слова не говоря, начинает рыться в карманах, достает кожаный футляр, а из него - серебряный ножичек.
- Покажите где, - обращается он ко второму господину, - я ее достану.
Весь трамвай с напряжением и радостью следит, как третий господин ковыряет ножичком в полу.
- Сейчас! - довольно рокочет он, монетка выскакивает и катится дальше.
Четвертый пассажир наклоняется и ловит ее.
- Вот она! - торжествующе объявляет он, красный от натуги, распрямляется и, пыхтя, протягивает ее сеньору Варге. - Пожалуйста.
- Спасибо… благодарю вас, господа, - лепечет растроганный сеньор Варга. - Вы были очень любезны, и вы, господа, тоже, - вежливо раскланивается он на все стороны.
- Не стоит благодарности, - бурчит третий господин.
- Не за что, - отзывается второй.
- Главное, что нашлась, - добавляет первый.
Пассажиры улыбаются и кивают. Главное, что нашлась, ура!
Сеньор Маноэль Варга, розовый от смущения и всеобщего внимания, сидит, не шелохнувшись, и тем не менее видит, что тот с ножичком, подымает газету и принимается читать статью "Руки прочь, сеньор Маноэль Варга!".
Когда Сеньор Варга выходит из трамвая, пассажиры дружески кивают ему, а читатели газет поднимают глаза со словами:
- Аdeus, сеньор!
Примечания
1
Рассказ "Ореол" впервые опубликован в газете "Литове новины" 24 апреля 1938 года.
2
В чешском языке сходные по звучанию слова: gloriola (ореол); и variola (оспа).
3
Прощайте (португ.).