- Но они такие красивые! - кричал я, уставившись на эмблему. Она состояла из трех отдельных частей, выполненных рельефной вышивкой. Сверху - золотая корона с алым центром и маленькими зелеными пятнышками у основания, В середине, под короной, - золотой якорь, обвитый алым канатом. А под якорем - золотой круг с большим красным крестом в центре. Эти образы и их яркие цвета навсегда отпечатались в моей памяти.
- Не двигайтесь, - сказала Мэри Велланд. - Думаю, мы сможем еще немножечко поднять это веко.
Я замер в ожидании, и через несколько минут ей удалось поднять веко, и я одним глазом увидел всю комнату. На переднем плане я увидел офицера медслужбы Велланд собственной персоной, которая сидела совсем близко и улыбалась мне.
- Привет, - сказала она. - Добро пожаловать в наш мир. С возвращением.
Она выглядела очень мило, куда лучше, чем Мирна Лой, и много реальнее.
- Вы даже красивее, чем я воображал, - сказал я.
- Спасибо, - сказала она.
Назавтра она открыла мне второй глаз, и я лежал у себя в палате и чувствовал себя так, словно начинаю жизнь сначала.
Александрия
20 ноября 1940 года
Дорогая мама!
Я отправил тебе вчера телеграмму, сообщая, что я поднимался на два часа и принимал ванну, - так что, видишь, у меня большие достижения.
Меня привезли сюда около восьми с половиной недель назад, и я семь недель просто лежал на спине, потом постепенно стал садиться, а теперь понемножку гуляю. Когда я прибыл сюда, на меня было страшно смотреть. Глаза не открывались (хотя я все время был в полном сознании). Думали, что у меня трещина в основании черепа, но рентген показал, что ничего подобного. Нос у меня провалился, но здесь работают самые замечательные специалисты с Харли-стрит, которые пошли на войну майорами, и врач ухо-горло-нос вытащил Мой нос из затылка и вылепил его, и теперь он выглядит точно так, как и прежде, только немножко изогнут. Что, разумеется, делалось под общим наркозом.
Глаза у меня все еще болят, если я много пишу или читаю, но мне сказали, что есть уверенность, что я снова вернусь в норму, и снова буду годиться для полетов месяца через три. А пока у меня есть еще шесть или больше недель отпуска по болезни, которые я проведу здесь, в Александрии, где я с утра до вечера ничего не делаю и только наслаждаюсь чудесным солнечным климатом - в точности английское лето, только солнце светит ежедневно.
Думаю, тебе хочется узнать про мое крушение. Я не могу подробно рассказать тебе, что я делал, и как это случилось. Но произошло это ночью неподалеку от итальянской линии фронта. Самолет загорелся, а после того, как он ударился о землю, мне хватило ума, чтобы выбраться из него вовремя, распутать стропы и покатиться по земле, чтобы сбить пламя со своего комбинезона, потому что он загорелся. Обгорел я несильно, но из головы вытекло много крови. В общем, я лежал и ждал, когда взорвутся боеприпасы в самолете. Один за другим взорвались больше тысячи снарядов, и пули свистели, поразив, кажется, все что угодно, кроме меня.
Я так и не отключился, и, по-моему, эта склонность сохранять сознание и уберегла меня, не то я бы сгорел заживо.
На мое счастье, один из наших часовых на передовой заметил пламя, и через какое-то время они пробрались ко мне, забрали и после долгой суматохи доставили в Мерса-Матрух (на карте поглядеть можешь - это на побережье, к востоку от Ливии). Потом слышу, как врач говорит: "О, это же итальянец" (по моему белому летному комбинезону не очень-то разберешь). Я сказал ему, что он несет чушь, и он дал мне немного морфия. Примерно спустя 24 часа я прибыл туда, где сейчас и нахожусь, и живу в большой роскоши, и за мной ухаживают толпы симпатичных английских медсестер…
P.S. Воздушные налеты нас не беспокоят. Итальянцы совсем не умеют прицельно бомбить.
Мэри Велланд была несомненно хороша. Она была добрая и ласковая. Она осталась моим другом до конца моего пребывания в госпитале. Но одно дело влюбиться в голос, и совсем другое - любить человека, которого можешь видеть. С того самого мгновения, как я открыл глаза, Мэри превратилась из мечты в реальность, и моя страсть испарилась.
Все время, пока я оставался в госпитале, я думал только об одном - о возвращении в боевые летные части. Мне сказали, что даже если ко мне и вернется нормальное зрение, останутся ранения головы, которые тоже надо вылечить. Тяжелые ранения головы не так-то просто вылечить, говорили мне, и лучше бы мне согласиться с тем, чтобы меня списали и отправили на родину как непригодного к военной службе.
Теперь я могу признаться, хотя тогда никому не говорил, - в течение нескольких недель после того, как ко мне вернулось зрение, меня мучили жуткие головные боли, но постепенно и они прошли.
Александрия
6 декабря 1940 года
Дорогая мама!
Не писал тебе после единственного письма, отправленного мной несколько недель назад, главным образом из-за врачей, которые сказали, что писать мне не на пользу. На самом деле я поправляюсь очень медленно.
Как я сообщал тебе в моей телеграмме, я стал вставать, но скоро они опять затолкали меня назад в постель, потому что у меня были сильные головные боли. Неделю назад меня снова перевели в мою палату, и вот почти кончились те долгие семь суток, когда я лежал на спине в своей полузатененной палате, не делая совершенно ничего, - даже палец поднять нельзя было, чтобы умыться. Ну, это позади, и я сегодня сижу (сейчас как раз 8 часов вечера), пишу это письмо и пока чувствую себя прекрасно.
Завтра, думаю, они введут мне внутривенно физиологический раствор, сделают пункцию и вольют в меня литры и литры воды - еще одна хитрость, чтобы избавить меня от головных болей.
Тебе не стоит беспокоиться - в целом со мной все в порядке, просто я перенес крайне серьезную контузию. Мне говорят, что я точно не смогу летать около шести месяцев, а на прошлой неделе хотели домой меня отправить как инвалида со следующим пароходом. Но мне как-то не хочется - если меня спишут и отправят домой, то я никогда уже больше не буду летать, да и кому хочется вернуться домой инвалидом. Я хочу приехать здоровым человеком…
Через четыре месяца в госпитале мне разрешили вставать с постели, и я часами стоял в халате у окна. В окно я видел лишь больничный двор, а там смотреть было не на что, но я мог заглянуть через большое окно в длинный широкий коридор в противоположном крыле больницы. Однажды утром я увидел санитара, который шел по коридору с огромным подносом, накрытым белой простыней. Ему навстречу шла пожилая женщина, наверное, из церковного персонала при госпитале. Когда санитар поравнялся с женщиной, он вдруг резко сорвал простыню с подноса и поднес его к лицу женщины. На подносе лежала совершенно голая ампутированная солдатская нога. Я видел, как отшатнулась бедная женщина. Я видел, как мерзкий санитар затрясся от хохота, потом снова накрыл поднос простыней и зашагал дальше. Я видел, как женщина доковыляла до подоконника и склонилась над ним, спрятав лицо в ладонях, но потом собралась с силами и пошла своей дорогой. Никогда не забуду эту короткую сцену - пример отвратительного отношения мужчины к женщине.
Пролежал я в госпитале пять месяцев, и в феврале 1941 года меня наконец выписали. Мне дали четыре недели на поправку, которые я провел в Александрии, где жил среди сплошной роскоши в величественном доме обаятельной и очень состоятельной английской семьи по фамилии Пил. Дороти Пил регулярно посещала Англо-Швейцарский госпиталь и, когда узнала, что меня скоро выпишут, предложила пожить у них. Я согласился, и мне очень повезло - я оказался в роскошном доме среди милых людей, чтобы собраться с силами перед следующим раундом.
После четырех недель у Пилов я явился на медкомиссию ВВС в Каире, и в тот великий день меня еще раз признали годным для службы в авиации.
Но где же теперь моя эскадрилья?
Как оказалось, восьмидесятая эскадрилья больше не стояла в Западной пустыне. Ее перевели через море в Грецию, где она несколько недель доблестно сражалась против итальянских оккупантов. Но теперь к итальянцам в Греции присоединились германские войска, которые быстро подминали под себя маленькую страну. Всем было ясно, что крошечные символические британские экспедиционные войска да горстка самолетов в Греции не смогут долго противостоять мощной немецкой армии.
Куда меня направят? - спрашивал я.
В Грецию, разумеется, ответили мне. Мне сообщили, что 80-я больше не летает на "Гладиаторах". Теперь они оснащены самолетами "Марк-1-Харрикейн". Я должен был очень быстро научиться летать на "Харрикейне", отправиться на нем в Грецию и присоединиться к своей эскадрилье.
Эту новость я узнал в Исмаилии, крупном аэродроме Королевских ВВС на Суэцком канале. Капитан авиации показал мне на "Харрикейн", стоявший на бетонированной площадке, и сказал:
- У вас пара дней, чтобы освоить его, а потом - в Грецию.
- В Грецию - на нем? - уточнил я.
- Разумеется.
- Где я заправляюсь?
- Нигде, - сказал он, - Полетите без промежуточных посадок.
- Сколько длится полет?
- Часа четыре с половиной.
Даже я знал, что "Харрикейн" может пролететь без дозаправки только полтора часа, и сказал об этом капитану.
- Не беспокойтесь, - успокоил меня он. - Мы подвесим дополнительные топливные баки под крыльями.
- А они работают?
- Иногда, - ухмыльнулся он. - Нажмете на маленькую кнопочку, и, если вам повезет, насос перекачает топливо из баков под крыльями в главный бак.
- Что если насос не работает?
- Выскочите из самолета на парашюте и искупаетесь в Средиземном море, - сказал он.
- Ну нет, - сказал я. - Давайте серьезно. Кто меня подберет?
- Никто, - сказал он. - Вам придется рискнуть.
Вот как разбрасываются людьми и машинами, сказал я себе. У меня вообще не было никакого опыта боевых вылетов. Никогда я не бывал даже в боевой эскадрилье. А теперь они хотят, чтобы я залез в самолет, на котором не летал прежде, и полетел на нем в Грецию воевать против хорошо обученных германских и итальянских воздушных сил, имеющих численное превосходство над нами в соотношении сто к одному.
Я окаменел, впервые пристегнувшись к сиденью в кабине "Харрикейна". Это был первый моноплан, на котором я когда-либо летал. И, безусловно, первый современный самолет, на котором я когда-либо летал.
Он многократно превосходил мощностью, скоростью и маневренностью все виденное мной прежде. Никогда прежде мне не приходилось летать на самолете с убирающимися шасси. Никогда прежде не летал я на самолете с откидными подкрылками, которыми можно было сбрасывать скорость при посадке. Не было у меня и летного опыта на самолете, у которого можно было менять скорость вращения пропеллера, или на самолете, оснащенном восемью пулеметами на крыльях. Никогда я не летал ни на чем подобном. Каким-то образом мне удалось оторвать машину от земли и посадить обратно, не разбив ее при этом, но мне казалось, будто я скачу на дикой необъезженной лошади.
Я только начал осваиваться с ручками и рычажками и запоминать, где что находится и что для чего предназначено, как предоставленные мне двое суток кончились, и мне было приказано вылетать в Грецию.
Исмаилия
12 апреля 1941 года
Дорогая мама!
Пышу на скорую руку. Хочу сообщить, что полечу через море к своей эскадрилье. Я уже послал тебе телеграмму с адресом, куда отправлять письма. Может быть, от меня довольно долго не будет вестей, так что ты не волнуйся…
Гораздо больше прыжка в Средиземное море меня беспокоила мысль о том, что мне придется провести четыре с половиной часа, скорчившись в тесной металлической кабинке. Во мне было метр девяносто восемь сантиметров, и, когда я влезал в кабину "Харрикейна", приходилось принимать позу младенца в утробе матери, поджимая колени к подбородку. Короткий полет еще как-то можно было вытерпеть, но четыре с половиной часа над морем по пути из Египта в Грецию - это уже другое дело. Я не был уверен, что у меня получится.
Я взлетел на следующий день с продуваемого ветрами и присыпанного песком аэродрома Абу-Сувейр и через пару часов оказался над Критом. Ноги свело судорогой. Топливо в главном резервуаре было почти на исходе, и я нажал кнопочку, чтобы перекачать его из дополнительных баков. Насос работал. Главный бак наполнялся, и я летел дальше.
После четырех часов и сорока минут в воздухе я приземлился, наконец, на Элевсинском аэродроме, под Афинами, но к этому времени ноги так свело судорогой, что из кабины меня вытаскивали двое сильных мужчин.
Но я наконец-то добрался до своей эскадрильи.
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ПРОТИВНИКОМ
Итак, я в Греции. Как она непохожа на жаркий и песчаный Египет, оставленный мной каких-то пять часов назад. Здесь была весна, молочно-голубое небо и ласкающе теплый воздух. Нежный ветерок дул с моря за Пиреем, а когда я обернулся и посмотрел в сторону материка, то увидал всего лишь в трех-четырех километрах кряж мощных крутых гор, голых, как обглоданная кость. Аэродром, на который я приземлился, представлял собой не более чем поросшее травой поле, и повсюду цвели миллионы синих, желтых, красных полевых цветов.
Два авиатехника, которые помогали мне выбраться из кабины "Харрикейна", отнеслись ко мне с большим сочувствием. Прислонившись к крылу самолета, я ждал, пока судорога отпустит ноги.
- Здорово тебя схватило, да? - сказал один из техников.
- Есть немного, - ответил я.
- С таким ростом нельзя летать на истребителях, - сказал он. - Тебе нужен здоровенный бомбардировщик, там ты хоть ноги вытянуть сможешь.
- Да, - согласился я. - Это точно.
Этот техник был капралом. Он достал мой парашют из кабины и положил на землю радом со мной.
- Я одного не могу понять, - продолжал он. - Ты доставляешь новенький самолет, отличный новенький самолет, только что сошедший с конвейера, летишь на нем из проклятого Египта в эту богом забытую дыру, и что дальше?
- Что? - спросил я.
- Он же сошел с конвейера не в Египте! - выкрикнул он. - Его доставили туда из самой Англии, вот откуда! Он прилетел из Англии в Египет, а потом через Средиземное море сюда, в эту треклятую страну, и все ради чего? Что с ним будет потом?
- И что с ним будет потом? - опешил я.
Эта внезапная вспышка немного обескуражила меня.
- Я тебе скажу, что с ним будет, - все сильнее заводился капрал. - Трах-бах-та-ра-рах! И сгорел твой подбитый самолетик! Взорвался в воздухе! Вот прямо сейчас налетят "Сто девятые" и устроят нам весёлую жизнь! Здесь этот самолет не протянет и недели!
- Не говорите так, - сказал я ему.
- Я должен это сказать, потому что это правда.
- Но откуда такие мрачные пророчества? - спросил я его. - Кто нам это устроит?
- Фрицы, конечно! - закричал он. - Ползут сюда, как муравьи. Фрицев туг видимо-невидимо! У них тысяча самолетов за теми горами, а у нас что?!
- Ну ладно. А что у нас? - заинтересовался я.
- Смешно сказать, - усмехнулся капрал.
- И все-таки, - настаивал я.
- У нас есть только то, что ты видишь на этом чертовом поле! - сказал он. - Четырнадцать "Харрикейнов"! Нет, не четырнадцать! Теперь пятнадцать, вместе с твоим!
Я не мог ему поверить. Нет, не может быть, чтобы во всей Греции осталось всего пятнадцать "Харрикейнов".
- Ты в этом уверен? - спросил я его в ужасе.
- Думаешь, я вру? - Он повернулся ко второму технику, - Сделай милость, скажи ему, вру я или правду говорю.
- Истинную правду, - подтвердил тот.
- А как насчет бомбардировщиков? - спросил я.
- Четыре стареньких "Бленхейма", - ответил капрал, - и все. Четыре "Бленхейма" и пятнадцать "Харрикейнов" - вот и вся славная королевская авиация на всю Грецию!
- Боже милостивый, - ужаснулся я.
- Еще неделька, - продолжал он, - и всех нас спихнут в море, и плыви себе до дому!
- Надеюсь, ты ошибаешься.
- У фрицев пятьсот истребителей и пятьсот бомбардировщиков, - кипятился он, - и что мы можем им противопоставить? Жалкие полтора десятка "Харрикейнов", и я просто счастлив, что не мне на них летать! Был бы ты поумнее, приятель, остался бы в Египте.
Я видел, что он нервничает, и не мог винить его за это. Наземный персонал эскадрильи, механики и техники, не участвовали в боевых действиях, поэтому им не полагалось оружие, и их никогда не учили драться или защищаться. В такой ситуации легче быть пилотом, чем техническим служащим. Пилот, возможно, рискует гораздо больше, но при этом у него в руках отличное оружие.
Капрал, судя по масляным пятнам на руках, был механиком. Он следил за моторами "Харрикейнов", и было видно невооруженным глазом, что он их просто обожает.
- Новенький самолетик, - ласково произнес он, нежно проведя рукой по металлическому крылу. - Кто-то вложил в него немало труда. А теперь идиоты, что просиживают штаны в Каире, присылают его сюда, где он не протянет и двух минут.
- Где тут штаб?
Он махнул рукой в сторону небольшого деревянного строения на другом конце летного поля. Рядом выстроились штук тридцать палаток. Я перекинул свой парашют через плечо и зашагал по полю к домику.
До какой-то степени я знал, что здесь сложилась чрезвычайно сложная ситуация. Мне было известно, что малочисленные Британские экспедиционные войска, подкрепленные столь же малочисленными авиационными силами, были отправлены в Грецию из Египта несколько месяцев тому назад, чтобы сдержать натиск итальянцев, и, пока им приходилось воевать с одними итальянцами, они успешно справлялись со своей задачей. Теперь же британцам нужно было успеть вывести свои войска из Греции до того, как всех их поубивают или возьмут в плен. Опять сплошной Дюнкерк. Но на этот раз военные все сделали по-тихому, прикрывая свой просчет. Я догадывался, что капрал говорил правду, но, как ни странно, меня это ничуть не тревожило.
Я был молодым романтиком, и греческая эскапада казалась мне увлекательным приключением. Мне даже в голову не приходило, что я могу не выбраться из этой страны живым. А ведь следовало задуматься, и, оглядываясь назад, я удивляюсь собственному легкомыслию. Если бы я на мгновение задумался и подсчитал свои шансы на выживание, то понял бы, что они равны один к пятидесяти - такая цифра способна напугать кого угодно.
Я толкнул дверь и вошел в штаб. Там находились трое: майор - командир эскадрильи, капитан и сержант-радист с наушниками на голове. Ни с кем из этой троицы встречаться мне не доводилось. Официально я числился в 80-й эскадрилье более шести месяцев, но до сих пор мне не удавалось подобраться к ней на более или менее близкое расстояние. В последний раз, когда я попробовал сделать это, дело кончилось костром в Западной пустыне.
У майора были черные усы и крест "За летные боевые заслуги" на груди. Еще у него было хмурое встревоженное лицо.
- Ну, здравствуйте, - сказал он. - Заждались мы вас.
- Виноват, прошу прощения за опоздание, - сказал я.
- На шесть месяцев опоздали, - уточнил он. - Койку себе отыщете в одной из палаток. Завтра приступите к полетам. Будете летать, как все остальные.