В 1944-м, когда немецкие бомбы падали на Лондон, завязался роман между писателем Морисом Бендриксом и женой его приятеля Сарой.
Спустя два года они встречаются вновь, и Морис, приложив немало усилий, наконец узнает, кто стал его соперником и кто виноват в конце одной любовной связи…
Содержание:
Книга первая 1
Книга вторая 7
Книга третья 13
Книга четвертая 19
Книга пятая 21
Комментарии 30
Примечания 31
Грэм Грин
Конец одной любовной связи
В сердце человеческом есть места, которых еще нет, и страдание входит в них, чтобы они обрели жизнь.
Леон Блуа
Книга первая
1
У повести нет ни начала, ни конца, и мы произвольно выбираем миг, из которого смотрим вперед или назад. Я говорю "мы" с недолжной гордостью писателя, которого (если замечали) хвалили за мастерство; а выбрал я, своей волей выбрал темный январский вечер 1946 года, Коммонз-сквер, Генри Майлза в потоках дождя - или образы эти меня выбрали? По законам моего ремесла прилично, правильно начать отсюда, но если бы я верил в Бога, я бы поверил и в руку, которая тронула меня за локоть, и в голос, сказавший: "Заговори с ним, он тебя не видит".
И впрямь, почему я с ним заговорил? Если "ненависть" - не слишком сильное слово для нас, людей, я ненавидел и его, и жену его Сару. Наверное, после этого вечера он возненавидел меня, как ненавидел иногда жену и того, другого, в которого мы, на наше счастье, не верили. Так что это - рассказ скорее о ненависти, чем о любви, и если я похвалю Генри или Сару, можете мне верить - я пишу наперекор себе, ибо горжусь, как писатель, что предпочитаю посильную правду даже своей непосильной ненависти.
Я удивился, зачем Генри вышел в такую погоду - он любил удобства и, в конце концов, у него была Сара (так я думал). Мне удобства и уют неприятны - одинокому легче, когда ему не слишком хорошо. Мне было чересчур уютно даже в моей комнате на плохой, южной стороне, среди чужой старой мебели; и я прикинул, не прогуляться ли под дождем, не выпить ли. Наш маленький холл был полон чьих-то шляп, пальто, и я по ошибке взял чужой зонтик - к жильцу со второго этажа пришли гости. Потом я закрыл за собой стеклянную дверь и осторожно спустился по лестнице; она пострадала от бомбы в 1944, и ее все не чинили. По некоторым причинам я помнил, что в ту бомбежку толстое, безобразное викторианское стекло выдержало удар, как выдержали бы наши деды.
Выйдя, я заметил, что зонтик не мой - он протекал, вода лила на макинтош; и тут я увидел Генри. Мне было так легко пройти мимо, он не захватил зонтика и буквально ослеп от дождя. Черные, голые деревья защитить не могли, они торчали, как сломанные трубы, и вода лилась прямо на его темную шляпу, на строгое чиновничье пальто. Если бы я прошел мимо, он бы меня не заметил, и уж точно бы не заметил, отойди я фута на два; но я сказал:
- Генри, вы прямо как чужой! - и увидел в свете фонаря, что глаза его засветились, словно мы давно и близко дружим.
- Бендрикс! - обрадовался он, хотя многие сочли бы, что он меня должен ненавидеть, не я его.
- Зачем вы гуляете в такой дождь? - спросил я. Есть люди, которых так и хочется поддеть - наверное, это те, кто наделен неведомыми нам достоинствами.
- Подышать захотелось… - сказал он и едва успел схватить шляпу, которую неожиданный шквал чуть не унес на северную сторону.
- Как Сара? - спросил я.
Он мог бы удивиться, если бы я не спросил, а вот я бы очень обрадовался, если бы она оказалась несчастной, больной, при смерти. Тогда я думал, что от ее страданий мне будет легче, смерть ее меня освободит. Если бы она умерла, думал я, я мог бы даже полюбить бедного, глупого Генри.
Он сказал:
- Она куда-то ушла, - и я снова стал терзаться, вспомнив те дни, когда он отвечал так другим, а я, я один, знал, где она.
- Выпить не хотите? - спросил я, и он, к моему удивлению, пошел рядом со мной. Раньше мы пили только дома, у него.
- Давно я вас не видел, Бендрикс, - сказал он.
Почему-то все называли меня по фамилии, словно у меня нет имени, хотя мои изысканные родители дали мне вульгарное имя "Морис".
- Давно.
- Больше года…
- С июня сорок четвертого.
- Так долго?
"Дурак ты, дурак, - подумал я, - хоть удивился бы, что я исчез на полтора года!" От северной стороны до южной - меньше пятисот футов. Неужели ни разу не спросил: "Сара, как там Бендрикс? Может, позовем его?", а ответы не показались ему странными, уклончивыми, подозрительными? Я провалился куда-то, словно камень - в воду. Наверное, всплески волны огорчали Сару не больше недели, ну - с месяц, но Генри не понял ничего. Я ненавидел его слепоту и раньше, когда ею пользовался - я знал, что и другие могут воспользоваться ею.
- Пошла в кино? - спросил я.
- Нет, нет, она не ходит.
- Раньше ходила.
"Герб Понтефрактов" был еще разукрашен серпантином и бумажными бантами, а под оранжево-розовыми остатками продажного веселья молодая хозяйка, навалившись грудью на стойку, презрительно разглядывала посетителей.
- Как мило, - сказал Генри, хотя этого не думал, и робко, растерянно огляделся, где бы повесить шляпу. Мне показалось, что он не бывал в баре, это - не кафе, где он завтракает с коллегами.
- Что будете пить?
- Можно виски…
- Нет, нельзя. Тут только ром.
Мы сели к столику, разлили по бокалам ром - я не знал, о чем говорить с ним. Вряд ли я познакомился бы с Генри и с Сарой, если бы не начал в 1939 году роман о крупном чиновнике. Как-то, споря с Уолтером Безантом, Генри Джеймс сказал, что настоящей писательнице достаточно пройти мимо казармы, чтобы написать роман о гвардейцах; я же думаю, что рано или поздно ей надо с гвардейцем переспать. Конечно, с Генри я не спал, но сделал, что мог. В первый же вечер, когда я повел Сару в ресторан, я твердо и холодно решил расспросить как следует жену чиновника. Она этого не знала; она думала, что я искренне интересуюсь ее жизнью, и, наверное, из-за этого я ей понравился. Я спрашивал, когда Генри завтракает, как ездит на службу - в метро, в автобусе, в такси, приносит ли домой работу, есть ли у него портфель с гербом. Так мы и подружились - она была рада, что кто-то всерьез относится к Генри. Он человек значительный, как значителен слон - он крупный чиновник; но есть значительность, к которой очень трудно относиться всерьез. Служил он в Министерстве социального обеспечения, которое называли "домашней безопасностью", и позже я смеялся над этим в те минуты, когда по злобе хватаешь любое оружие. Я нарочно сказал Саре, что спрашивал про Генри только для книги, чтобы его описать, а персонаж - нелепый, комический. Тогда и разлюбила она мой роман. Она была на редкость предана мужу, ничего не скажешь, и в темные часы, когда бес овладевал моим разумом, я злился на безобидного Генри, выдумывал сцены, которые стыдно записать. Однажды Сара провела у меня целую ночь (я ждал этого, как ждет писатель последнего слова книги), и моя случайная фраза испортила то, что иногда казалось нам полным счастьем. Часа в два я уснул, проснулся в три и разбудил Сару, положив ей руку на плечо. Наверное, я хотел все уладить, пока моя жертва не повернула ко мне прелестное, заспанное лицо. Она глядела доверчиво, она забыла ссору, и даже это разозлило меня. Какие мы, люди, плохие, а еще говорят, что нас создал Бог! Мне трудно представить Бога, который не прост, как уравнение, не ясен, как воздух. Я сказал ей: "Лежу, думаю о пятой главе. Жует Генри кофе перед важным заседанием?" Она покачала головой и тихо заплакала, а я, конечно, сделал вид, что удивляюсь - что тут такого, я думаю о моем герое, Генри обидеть не хотел, самые симпатичные люди жуют кофейные зерна, и так далее. Она выплакалась и уснула. Она вообще крепко спала, и даже на это я сердился.
Генри быстро выпил ром, печально глядя на розовые и оранжевые ленты. Я спросил:
- Как провели Рождество? - и он ответил:
- Очень мило, очень мило.
- Дома?
Генри посмотрел на меня, как будто удивился, что я произношу это слово.
- Конечно.
- А Сара в порядке?
- Да.
- Еще рому?
- Теперь я закажу.
Пока он заказывал, я пошел в уборную. Стены были исписаны. Я прочитал: "Чтоб ты лопнул со своей грудастой бабой!", "Доброй вам гонореи, счастливого сифилиса" и поскорей вернулся к веселому серпантину. Иногда я слишком ясно вижу себя в других, и беспокоюсь, и очень хочу поверить в святость, в высокую добродетель.
Чтобы огорчить Генри, я повторил ему надписи, но он просто сказал:
- Страшная штука ревность.
- Это вы про грудастую бабу?
- Про все. Когда нам плохо, мы завидуем чужому счастью.
Я никак не думал, что такому можно научиться в министерстве. Вот и снова я пишу с горечью. Какая скучная, мертвая эта горечь! Если бы я мог, я бы писал с любовью, но если бы я умел писать с любовью, я был бы другим и любви не потерял. Но вдруг над блестящей плиткой столика что-то коснулось меня - не любовь, просто жалость к несчастному; и я сказал Генри:
- Вам плохо?
- Бендрикс, я очень беспокоюсь.
- Расскажите.
Вероятно, он не стал бы говорить, если бы не выпил рому, а может, он все-таки подозревал, что я о нем очень много знаю? Сара не предала бы его, но когда люди так близки, как мы с нею, поневоле что-нибудь да узнаешь. Я знал, что у него родинка слева на животе, потому что мое родимое пятно как-то напомнило об этом Саре; знал, что он близорук, но при посторонних очков не носит (а я был достаточно посторонним); знал, что он пьет чай в десять часов; знал даже, как он спит. Может быть, он понимал это и думал, что лишний факт ничего не изменит?
- Я беспокоюсь о Саре, - сказал он.
Дверь открылась, и я увидел, как льется дождь. Какой-то веселый человек сунул голову в бар и крикнул:
- Эй, как вы там?!
Но никто ему не ответил.
- Она болеет? - спросил я. - Вы вроде сказали…
- Нет, не болеет. Наверное, нет. - Он с неудовольствием огляделся, он не привык к таким местам. Я заметил, что глаза у него красные. Может быть, ему надо бы чаще носить очки - посторонних всегда много; а может, он плакал.
- Бендрикс, - сказал он, - здесь я говорить не могу, - словно привык говорить со мной хоть где-то. - Пойдем куда-нибудь.
- Сара еще не вернулась?
- Скорее всего - нет.
Я заплатил и снова подумал, как же он расстроен - он очень не любил одолжений. В такси он раньше всех вынимал деньги. На улице все еще шел дождь, но дом его был близко. Он отпер дверь под оконцем времен королевы Анны и позвал: "Сара, Сара!" Я ждал и боялся ответа, никто не отозвался, и он сказал:
- Она еще не пришла. Зайдем в кабинет.
Я никогда не был в кабинете. Я был Сариным другом и его видел только у нее, где все так не подходило одно к другому, мебель была самая разная, а не какая-нибудь "старая", вообще казалось, что вещи - сегодняшние, Сара не признавала ни былых вкусов, ни былых чувств. Она держала только то, что ей нужно; а здесь, наверное, никто не трогал ничего. Томики Гиббона навряд ли открывали, томики Скотта, должно быть, принадлежали когда-то отцу, как и бронзовая копия дискобола. А все же он был счастливей меня в своей ненужной комнате - в своей. И я подумал с завистью и грустью, что если ты владеешь чем-то, ты можешь этим не пользоваться.
- Виски? - спросил он, а я вспомнил его глаза и подумал, не пьет ли он лишнего. И впрямь, налил он нам щедро.
- О чем вы беспокоитесь, Генри? - роман о чиновнике я забросил, в материале не нуждался.
- О Саре, - сказал он.
Испугался бы я, если бы он так сказал ровно два года назад? Нет, обрадовался бы - очень уж устаешь от обмана. Я был бы рад открытой борьбе хотя бы потому, что он мог оступиться, ошибиться, и я бы, как то ни дико, выиграл. Ни раньше, ни позже я не мечтал так о победе. Я даже о хорошей книге так сильно не мечтал.
Он поднял на меня красноватые глаза и признался:
- Мне страшно, Бендрикс.
Теперь я не мог относиться к нему свысока - он поступил в школу страданья, в мою школу, и я впервые подумал о нем, как о равном. Помню, на столе у него стояла коричневатая старая фотография, и я удивился, как похож он на своего отца (тот снимался в таком же возрасте, лет за сорок) и как непохож. Дело не в усах - отец был по-викториански спокоен, он был дома в этом мире, он все знал; и снова я ощутил, что мы с Генри - товарищи. Он нравился мне больше, чем понравился бы отец (работавший в казначействе). Мы оба с ним были чужими, изгоями, странниками.
- Что ж вам страшно?
Он сел так резко, словно его толкнули, и с трудом сказал:
- Бендрикс, я всегда думал самое худшее, нет, самое худшее…
В былое время, наверное, я места бы себе не находил. Как незнакомо и как бесконечно тоскливо спокойствие невинности!
- Вы же знаете, Генри, - сказал я, - мне вы можете довериться. - И подумал: вполне возможно, что у нее осталось письмо, хотя я мало ей писал. Это уж наша, профессиональная опасность. Женщины могут преувеличить значимость своего возлюбленного и уж никак не предвидят того унизительного дня, когда нескромное письмо появится в каталоге автографов, ценою в пять шиллингов.
- Посмотрите, - сказал Генри.
Он протянул мне письмо, не мое.
- Читайте, читайте, - сказал он. Какой-то его друг писал: "Человек, которому вы хотите помочь, должен обратиться к Сэвиджу, на Виго-стрит, 159. Он хорошо работает, хранит тайну, а сыщики у него не такие мерзкие, как обычно".
- Не понимаю.
- Я ему написал, что один мой знакомый спрашивает о частном сыске. Как это страшно, Бендрикс! Наверное, он все понял.
- Вы думаете…
- Я еще ничего не делал, но вот письмо, лежит, напоминает. Глупо, правда? Я совершенно уверен, что она его не прочтет, хотя заходит сюда раз десять в день. Я даже не убрал его в ящик. И все-таки - не доверяю. Сейчас она пошла гулять. Гулять, Бендрикс.
Дождь добрался и до него, - теперь он сушил рукав у газового камина.
- Как неприятно…
- Вы всегда дружили с ней, Бендрикс. Часто говорят, что муж хуже всех знает свою жену. Когда я вас сегодня увидел, я подумал: если я расскажу вам и вы засмеетесь, я сожгу письмо.
Он сидел у камина, вытянув мокрую руку, и не смотрел на меня. Меньше всего на свете мне хотелось смеяться, но я бы засмеялся, если бы мог.
- Что же тут смешного? - сказал я. - Хотя и подумать странно…
- Да, очень странно, - сказал он. - Наверное, вы считаете, что я дурак?
Только что я был бы рад засмеяться, а сейчас, хотя мне нужно было только солгать, вернулась былая ревность. Неужели муж с женой так едины, что приходится ненавидеть и мужа? Вопрос этот снова напомнил о том, как легко обманывать Генри. Иногда мне казалось, что он просто вводит Сару в соблазн (ведь если оставишь деньги в номере, соблазнишь вора), и я ненавидел его за то, что когда-то мне помогало.
От рукава поднимался пар. Не глядя на меня, Генри повторил:
- Да, считаете, что я дурак.
Тут вмешался бес.
- Нет, - сказал я, - не считаю.
- Значит, по-вашему, это… мыслимо?
- Конечно. Сара - человек, не ангел.
Он рассердился.
- А я думал, вы ей друг, - сказал он, словно это я написал письмо.
- Конечно, - сказал я, - вы знаете ее гораздо лучше, чем я.
- В каком-то смысле да, - мрачно ответил он, и я понял, что он думает, в каком смысле я знал ее лучше.
- Вы спросили, Генри, не считаю ли я вас дураком, а я сказал, что в самой мысли нет ничего глупого. Я ничем не обидел Сару.
- Да, Бендрикс, я знаю. Я очень плохо сплю. Проснусь и думаю, что делать с этим письмом.
- Сожгите его.
- Если б я мог!
Он еще держал письмо, и я решил было, что он собирается его сжечь.
- Или пойдите к Сэвиджу, - сказал я.
- Он не поверит, что это не для меня. Представьте, Бендрикс, - сидеть в кресле, где сидели столько ревнивых мужей, рассказывать то же самое, что они… Интересно, есть там приемная, чтобы мы не видели друг друга?
"Странно, - подумал я, - он не лишен воображения!" Чувство превосходства пошатнулось, мне снова захотелось поддеть его, и я сказал:
- Может, мне пойти?
- Вам?
Я подумал, не далеко ли я зашел, не заподозрит ли что-нибудь даже Генри.
- Да, - сказал я, играя с опасностью. Что такого, если он узнает немного о прошлом? Ему же лучше, научится смотреть за женой.
- Я притворюсь ревнивым любовником, - сказал я. - Они не так смешны, как мужья. Литература их поддерживает. Они - герои трагедии, а не комедии. Например - Троил. Мое самолюбие в безопасности.
Рукав просох, но Генри не убрал руку, и ткань уже тлела.
- Вы правда готовы на это для меня? - сказал он, и я увидел слезы, словно он не ждал или не заслужил такого благородства.
- Конечно, Генри. У вас рукав горит.
Он посмотрел на рукав, будто тот горел не у него.
- Поразительно, - сказал он. - Нет, о чем я только думал! Рассказать вам и просить… об этом. Нельзя шпионить за женой через друга, да еще чтобы друг притворялся ее любовником.