Сделай так, чтобы я думала про пятна у Ричарда на щеке. Сделай так, чтобы я видела, как Генри плачет - Господи, дорогой, вот я старалась любить и так напутала! Если бы я любила Тебя, я бы умела любить их. Я верю в легенду. Я верю, что Ты родился. Я верю, что Ты умер за нас. Я верю, что Ты Бог. Научи меня любить. Пускай мне будет плохо, это ничего. Я не могу, чтобы им было плохо. Сделай так, чтобы мне было хуже и хуже, а им - лучше! Господи, дорогой, Ты не можешь сойти с креста, чтобы я была на кресте вместо Тебя? Если бы я страдала, как Ты, я бы, как Ты, и помогала.
4 февраля 1946
Генри не пошел на работу - не знаю, почему. Он повел меня в кафе и в Национальную Галерею, мы пообедали дома, а потом пошли в театр. Он как отец, который взял ребенка из школы. Но ребенок-то он.
5 февраля 1946
Генри думает поехать весной за границу, только не знает - куда, на Луару или в Германию, у него там доклад о том, как вели себя немцы во время бомбежек. Хоть бы весна не пришла! Как бы я этого хотела! Ну вот, опять - "хочу", "не хочу"… Если б я любила Тебя, я бы сумела любить Генри. Ты же стал человеком - и Генри с его близорукостью, и Ричардом с пятнами, не только Морисом. Если бы я любила прокаженных, я ведь сумела бы любить скучных, правда? Да что там, я бы убежала от прокаженного, окажись он здесь, как я бегу от Генри! Все мне надо событий. Я возомнила, что выдержу боль от гвоздей, а не могу выдержать карт и справочников! Господи, дорогой, я ни на что не гожусь. Я такая же потаскуха и врунья, как раньше. Убери Ты меня с дороги!
6 февраля 1946
Сегодня было очень плохо у Ричарда. Он говорил мне о том, как противоречат друг другу разные конфессии, а я старалась слушать, но не сумела, и он это заметил. Он вдруг сказал мне:
- Зачем вы сюда ходите? - а я не подумала и сказала:
- Чтобы видеть вас.
- Я думал, вы ходите учиться, - сказал он, и я объяснила, что это я и имела в виду.
Я знала, что он не верит мне, и боялась, что он обидится, рассердится, но он совсем не рассердился. Он встал с кресла и сел рядом, на диван, чистой щекой ко мне. Он сказал:
- Мне очень важно, что вы приходите. - И тут я поняла, что сейчас он будет за мной ухаживать. Он взял мою руку и спросил:
- Я вам не нравлюсь?
- Конечно, нравитесь, - сказала я. - А то бы я тут не была.
- Вы не выйдете за меня замуж? - спросил он, из гордости - так, словно спрашивал, не выпью ли я чаю.
- Генри обидится, - сказала я, стараясь обратить это в шутку. Он спросил:
- Вы ни за что от него не уйдете? - а я сердито подумала: "Если я из-за Мориса не ушла, какого черта уходить из-за вас?"
- Мы с ним женаты.
- Для нас с вами это ничего не значит.
- О нет, значит! - сказала я. - Я верю в Бога. - Надо же когда-нибудь сказать. - Это вы меня научили. Вы с Морисом.
- Я не понял.
- Вы всегда говорили, что священники отняли у вас веру. Бывает и наоборот.
Он посмотрел на свои руки и сказал:
- Мне все равно, во что вы верите. Верьте, во что хотите. Я вас люблю, Сара.
- Простите, - сказала я.
- Я люблю вас сильнее, чем ненавижу веру. Если бы у нас были дети, я бы разрешил вам их портить.
- Ну зачем вы!
- Я небогат. Больше мне нечем вас подкупить.
- Я люблю другого, Ричард.
- Не так уж вы его любите, если связаны этим дурацким обетом.
- Я все делала, чтоб его нарушить, - сказала я. - Ничего не выходит.
- Вы думаете, я дурак? - спросил он.
- Что вы, почему?
- Потому что я жду, чтобы полюбили такого, - он повернулся ко мне больной щекой. - Вы верите в Бога. Это легко. Вы красивая. Вам не на что жаловаться, а мне за что Его любить, если Он дал вот это ребенку?
- Ричард, - сказала я, - дорогой, это совсем не страшно… - и закрыла глаза, и поцеловала пятна. На минутку меня затошнило, я ведь боюсь уродства, а он сидел тихо, не двигался, и я подумала: "Я целую горе, оно - Твое, не то что счастье. Значит, я люблю Тебя". Я почти ощутила вкус железа и соли и подумала: "Какой Ты добрый! Ты бы мог убить нас счастьем, а дал нам быть с Тобой, в горе".
Я почувствовала, что он резко отодвинулся, и открыла глаза. Он сказал:
- Прощайте.
- До свиданья, Ричард, - сказала я.
- Не приходите больше, - сказал он. - Я не вынесу вашей жалости.
- Это не жалость.
- Я дурак.
И я ушла, незачем было оставаться. Я не могла ему сказать, что я ему завидую, ведь он носит знак горя и каждый день видит в зеркале Тебя, а не ту унылую, земную штуку, которую мы зовем красотой.
10 февраля 1946
"Мне надо писать Тебе или с Тобой говорить", - так я начала недавно письмо, и мне стало стыдно, я его порвала, очень глупо Тебе писать, Ты же знаешь все раньше, чем я подумаю. Любила ли я толком Мориса прежде, чем полюбила Тебя? Или Тебя я и любила все время, касалась Тебя, когда касалась его? Могла бы я Тебя коснуться, если бы сперва не коснулась его, как никого не касалась, ни Генри, ни одного человека? И он любил меня, как никого не любил. Меня - или Тебя? Ведь он ненавидел во мне то, что и Ты ненавидишь. Он был на Твоей стороне, но этого не знал. Он хотел, чтобы мы расстались, - и Ты хотел. Он добивался разрыва и злостью, и ревностью, и любовью. Он ведь меня так любил, и я его так любила, что мы все растратили, у нас ничего не осталось, кроме Тебя. Ни у кого из нас. Я ведь могла бы всю жизнь крутить романы с тем - с другим. Но уже тогда, в первый раз, в Паддингтоне, мы растратили все, что у нас было. Ты был там, Ты учил нас не скупиться, как богатого юношу, чтобы когда-нибудь у нас осталась только любовь к Тебе. Но Ты ко мне слишком добр. Когда я прошу боли, Ты даешь мне мир. Дай мир и ему. Дай ему, забери от меня, ему нужнее!
12 февраля 1946
Два дня назад мне было так хорошо, так спокойно. Я знала, что снова буду счастлива, но вот вчера видела во сне, что иду по длинной лестнице к Морису. Я еще радовалась - я знала, что когда я дойду, мы будем любить друг друга, - и крикнула, что сейчас приду, но ответил чужой голос, гулкий, как сирена в тумане. Я решила, что Морис переехал, и теперь неизвестно, где он, пошла вниз, но почему-то оказалась по грудь в воде, и в холле был густой туман. Тут я проснулась. Покой исчез. Я не могу без Мориса, как тогда. Я хочу есть с ним вместе сандвичи. Я хочу пить с ним у стойки. Я устала, я больше не хочу страдать. Мне нужен Морис. Мне нужна простая, грешная любовь. Господи, дорогой мой, я бы хотела, чтобы мне хотелось страдать, как Ты, но не сейчас. Забери это ненадолго, дай попозже.
Книга четвертая
1
Больше я читать не мог. Снова и снова пропускал я совсем уж невыносимые места. Я хотел выяснить про Денстана, хотя и не столько, но теперь это куда-то ушло, словно скучная дата. Теперь это было неважно. Если я опоздал, то на неделю. "Мне нужен Морис. Мне нужна простая, грешная любовь".
"Что же еще я могу дать? - думал я. - Я ничего не знаю о другой любви. Но если ты думаешь, что я все растратил, ты ошиблась. Осталось достаточно на нашу жизнь", - и я подумал о том дне, когда она паковала вещи, а я тут работал и не знал, что счастье так близко. Хорошо, что не знал; хорошо, что знаю. Теперь я могу действовать. Денстан - это чепуха. Тот уполномоченный - тоже. Я подошел к телефону и набрал ее номер.
Ответила служанка. Я сказал:
- Говорит Бендрикс. Можно попросить миссис Майлз?
Она попросила подождать, а я перевел дух, словно долго бежал. Я ждал ее голоса, но снова услышал служанкин - та говорила, что миссис Майлз нет дома. Не знаю, почему я ей не поверил. Я подождал пять минут, потом натянул на трубку платок и позвонил еще раз.
- Попросите, пожалуйста, миссис Майлз.
- Ее нет дома.
- Когда ее можно застать? Это сэр Уильям Мэллок.
Она ответила очень скоро:
- Алло! Это я.
- Знаю, - сказал я. - Я не забыл твой голос.
- Вы… А я думала…
- Сара, - сказал я, - я сейчас приду.
- Нет, Морис, не надо. Я лежу.
- Тем лучше.
- Не говорите глупостей. Я болею.
- Значит, надо увидеться. Что с тобой?
- Да ерунда. Простудилась. Морис… - она говорила четко, как гувернантка, и это бесило меня. - Пожалуйста, не надо приходить.
- Сара, я тебя люблю и приду.
- А я уйду. Встану.
"Если я побегу, - подумал я, - я там буду через пять минут, она еще не оденется". Она сказала:
- Я велю служанке никого не пускать.
- Она не похожа на вышибалу. Меня придется выталкивать.
- Морис, пожалуйста… Я очень прошу… Я давно ничего не просила.
- Только позавтракать вместе.
- Морис, я не могу. Я просто не могу сегодня. На той неделе…
- Много было недель. Я хочу видеть тебя сейчас. Сегодня.
- Почему?
- Ты меня любишь.
- Откуда вы знаете?
- Неважно. Я хочу, чтобы ты ко мне ушла. Уйдешь?
- Морис, я могу ответить так, по телефону. Нет.
- По телефону нельзя тебя коснуться.
- Морис, дорогой, пожалуйста! Обещай, что не придешь.
- Приду.
- Морис, мне очень плохо. Очень больно. Я не хочу вставать.
- И не вставай.
- Я непременно встану, и оденусь, и уйду из дому, если…
- Это гораздо важнее для нас, чем простуда.
- Морис, Морис, пожалуйста. Генри скоро вернется.
- Пускай. - И я повесил трубку.
Погода была хуже, чем месяц назад, когда я встретил Генри. Теперь шел дождь со снегом, и острые снежинки словно проникали в петли макинтоша. Они облепили фонари, бежать было трудно, я вообще плохо бегаю, я хромой. Я пожалел, что не взял фонарика, - пришлось добираться целых восемь минут. Только я ступил на мостовую перед домом, открылась дверь и вышла Сара. "Ну, вот, - обрадовался я. - Поймал". Я знал точно, что еще до ночи мы снова будем с ней вместе. А тогда уж - всякое может быть. Никогда я не знал ее, никогда так сильно не любил. "Чем больше знаешь, тем больше любишь", - подумал я. Я вернулся в землю доверия.
Она так спешила, что не увидела меня сквозь снег и дождь. Она свернула налево и быстро куда-то пошла. "Где-нибудь она да присядет, - думал я, - тут я ее и поймаю". Я пошел за ней ярдах в двадцати, она не оглядывалась. Она прошла мимо пруда, мимо разбомбленной книжной лавочки, как будто направлялась к метро. Что ж, если надо, я мог с ней говорить в переполненном вагоне. Она спустилась вниз, но она не взяла сумки и обнаружила, что в карманах нет денег, даже на билет, который давал право ездить до полуночи. Тогда она взбежала вверх, перешла трамвайные пути. Одно не вышло, она вспомнила другое. Я торжествовал. Она боялась, но не меня же, а себя и того, что будет, когда мы встретимся. Значит, я выиграл, и даже мог пожалеть свою жертву. Я хотел сказать: "Не волнуйся, бояться нечего, мы будем счастливы, кошмар почти кончился".
И тут я потерял ее из виду. Я слишком успокоился и дал ей уйти слишком далеко. Она перебежала дорогу (я отстал еще из-за ноги), между нами прошел трамвай, и она исчезла. Она могла свернуть налево, на Хай-стрит, или пойти прямо, к Парк-роуд. Я ее не видел. Я не очень беспокоился - не поймаю сейчас, поймаю завтра. Теперь я знаю про этот идиотский обет, я уверен, что она меня любит, уверен в ней. Если двое любят друг друга, они друг с другом спят, это - формула, доказанная всем человеческим опытом.
На Хай-стрит была кондитерская, я зашел туда, ее не нашел. Тогда я вспомнил про церковь на углу Парк-роуд и понял сразу, что она там. Конечно, я оказался прав - она сидела в боковом приделе, рядом с жуткой статуей Девы. Она не молилась, просто сидела, закрыв глаза. Я разглядел ее в свете свечей у статуи, - в церкви было очень темно, - и сел сзади, как Паркис. Я стал ждать. Я бы годами ждал, раз уж узнал, чем все кончится. Я был продрогший, мокрый, счастливый. Я даже мог смотреть на алтарь, жалеть того, кто висит там. "Она любит нас обоих, - думал я, - но если надо выбирать между мифом и человеком, ясно, кто победит". Я мог положить руку ей на бедро, поцеловать ее - он заключен в алтаре и не может за себя постоять.
Вдруг она закашлялась и прижала к боку ладонь. Я знал, что ей больно, и не мог ее так оставить. Я сел рядом с ней и положил ей руку на колено. Когда приступ прошел, она сказала:
- Пожалуйста, оставь меня.
- Я никогда тебя не оставлю.
- Что с тобой, Морис? В ресторане ты таким не был.
- Я не знал, что ты меня любишь.
- Почему ты думаешь, что люблю? - спросила она, но не сняла мою руку. Тогда я рассказал ей про Паркиса и про дневник - я не хотел ее обманывать.
- Это нехорошо, - сказала она.
- Да.
Она опять закашлялась и от слабости прислонилась плечом ко мне.
- Сара, - сказал я, - все кончилось. То есть нам больше не надо ждать. Мы будем всегда вместе.
- Нет, - сказала она.
Я обнял ее и тронул ее грудь, где сердце.
- Отсюда и начнем, - сказал я. - Я плохо любил тебя, Сара. Понимаешь, я не был в тебе уверен. Я тебе не доверял. Я мало знал о тебе. А теперь доверяю.
Она ничего не сказала, но и не отодвинулась, словно соглашается. Я сказал:
- Вот что, иди домой, полежи дня два, нельзя ходить с такой простудой. Я буду звонить каждый день, справляться. Когда тебе станет лучше, я приду и помогу сложить вещи. Мы тут не останемся. У меня есть двоюродный брат в Дорсете, у него стоит пустой коттедж. Поживем там месяц-другой, отдохнем. Я кончу книгу. К юристам пойдем позже. Нам обоим надо отдохнуть. Я устал, я ужасно устал без тебя, Сара.
- И я, - она говорила так тихо, что я бы не услышал, если бы ее не знал, но слова эти были как музыкальный ключ ко всей нашей истории, начиная с паддингтонской гостиницы. - И я, - горевала она, разочаровывалась, отчаивалась, радовалась, хотела быть всегда вместе.
- Денег мало, - сказал я, - но все ж не очень. Мне заказали биографию генерала Гордона, и мы проживем на аванс месяца три. К тому времени я предложу новый роман и получу аванс под него. Обе книги выйдут в этом году, мы продержимся до следующей. Когда ты рядом, я могу работать. Ну и распишусь я! У меня будет самый вульгарный успех, и нам обоим это не понравится, но мы всего накупим, будем сорить деньгами и радоваться, ведь мы с тобой, вместе.
Вдруг я понял, что она спит. Измучилась от борьбы и заснула у меня на плече, как бывало столько раз в такси, в автобусе, на скамейке. Я сидел тихо, чтобы ей не помешать. Ничто не могло разбудить ее в темной церкви. Пламя свечей едва колыхалось перед статуей, мы были одни. Она давила мне на руку, и я никогда не знал такого наслаждения, как эта боль.
Говорят, если нашепчешь что-нибудь спящему ребенку, это на него повлияет; и я начал шептать, негромко, чтобы ее не разбудить, но все же надеясь, что слова проникнут в подсознание. "Сара, - шептал я, - я тебя люблю. Никто никогда тебя так не любил. Мы будем с тобой счастливы. Генри переживет, мы ведь только раним его гордость, а она заживает быстро. Он найдет, чем тебя заменить - ну, будет собирать античные монеты. Мы уедем, Сара, уедем. Этому не помешаешь. Ты любишь меня, Сара", - и я замолчал, думая, надо ли покупать новый чемодан. Тут она проснулась и закашлялась.
- Я заснула, - сказала она.
- Иди домой, Сара. Тебе холодно.
- Это не дом, Морис, - сказала она. - Я не хочу отсюда уходить.
- Тут холодно.
- Ничего. Тут темно. В темноте я во что угодно поверю.
- Поверь в нас.
- Вот именно.
Она опять закрыла глаза, а я взглянул на алтарь и сказал, как сопернику: "Видишь, какие побеждают доводы".
- Ты устала? - спросил я.
- Да, очень.
- Не надо было от меня бежать.
- Это не от тебя. - Она пошевелила плечом. - Пожалуйста, Морис, теперь ты уйди.
- А ты иди ложись.
- Да, сейчас. Я не хочу выходить с тобой. Я хочу тут попрощаться.
- Обещай, что скоро ляжешь.
- Обещаю.
- И позвонишь?
Она кивнула, но смотрела она на свою руку, словно брошенную на колени. Я заметил, что пальцы скрещены, и подозрительно спросил:
- Ты не лжешь?
Потом я разнял ее пальцы и спросил снова:
- Ты хочешь опять от меня убежать?
- Морис, дорогой, - сказала она, - у меня нет сил. - И она заплакала, прижимая кулачки к глазам, как ребенок.
- Прости, - сказала она. - Уходи, пожалуйста. Морис, пожалей ты меня!
Сколько можно приставать к человеку? Как настаивать после такой мольбы? Я поцеловал спутанные волосы, и соленые, влажные губы тронули уголок моего рта.
- Благослови тебя Бог, - сказала она, а я подумал: "Она это вычеркнула, когда писала Генри". Если ты не Смитт, отвечаешь так же, как попрощались с тобой, и я машинально сказал то, что сказала она; но, выходя, увидел, как она сидит у самой кромки света, словно нищий, который зашел погреться, и представил, что Бог и впрямь ее благословляет - или просто любит. Когда я стал записывать, что с нами было, я думал, я пишу про ненависть, но та куда-то ушла, и я знаю одно: Сара ошиблась, она меня бросила, и все же она лучше многих. Пусть хоть кто-то из нас двоих верит в нее - она в себя не верила.
2
Следующие дни мне было очень трудно сохранять разум. Теперь я работал ради нас двоих. Утром я устанавливал минимум, семьсот пятьдесят слов, но уже к одиннадцати получалась тысяча. Удивительно, что творит надежда, - роман целый год едва тащился, а теперь подходил к концу. Я знал, что Генри уходит на службу примерно в половине десятого и Сара могла звонить до половины первого. Он стал приходить к ленчу (это мне сказал Паркис), и до трех она звонить не могла. Я решил до 12.30 перечитывать то, что сделал накануне, а когда ждать не надо, ходить в Британский музей, собирать материал по Гордону. Читать и выписывать проще, чем писать, не так поглощает, и мысли о Саре становились между мной и миссионерством в Китае. Я часто думал, почему мне предложили написать именно эту биографию. Лучше бы выбрали того, кто не верит в Бога, как Гордон. Я мог понять, почему он упорно сидел в Хартуме, - здесь его ненавидели политики, но Библия на столе - это чужой мир, не мой. Может быть, издатель надеялся и на то, что мое циничное отношение к его Богу принесет скандальный успех. Что ж, я ему угождать не собирался - это и Сарин Бог, а я не буду побивать каменьями даже миф, даже призрак, раз она его любит. В те дни я не питал к Нему ненависти - ведь победил-то я.
Как-то я ел свои сандвичи (почему-то я всегда пачкал их химическим карандашом) и вдруг услышал знакомый голос, тихий, чтобы не помешать читателям:
- Надеюсь, сэр, теперь все хорошо, простите за нескромность.
Я поднял глаза и увидел незабвенные усы.
- Очень хорошо, Паркис, спасибо. Сандвич хотите?
- Нет, сэр, что вы…
- Ладно, ладно. Считайте, это расходы.