- Я сказал, Адам Иваныч, возьмите какие хотите проценты.
- Менее я ни с кого не беру без залога. Тысяча шестьсот семьдесят пять рублей, да на тысячу двести рублей за полгода процентов шестьсот тридцать рублей, а на шестьсот тридцать процентов триста двадцать… Всего-то придется вам отдать мне через полгода три тысячи… три тысячи… семь… восемьсот… двадцать пять рублей. Согласны?
- Согласен…
- Так напишите мне сегодня заемное письмо на эту сумму, а старое я вам возвращу…
Через час заемное письмо было написано, деньги получены, и Онагр сделался по- прежнему беззаботен и счастлив, и по-прежнему у него только одна мысль о соблазнительной красоте Катерины Ивановны и об интриге с светской дамой.
Он везде за нею - и в театре, и на гулянье, и в концерте, и у нее дома, и на бале у
Горбачевых, и на вечеринке у вдовы Калпинской… Играет ли прекрасная на рояле, он, облокотившись на рояль, смотрит на нее, томится и бормочет: "Charmant!" Танцует ли она с другим, он непременно около нее и беспрестанно с нею заговаривает о том, что "сердце, полюби однажды, не властно разлюбить". На эту тему настроены все его разговоры с нею.
Дмитрия Васильича он нисколько не боится, хотя и не чувствует в себе особенной храбрости.
Правда, Дмитрий Васильич очень нежен с своей супругой и не отказывает ей ни в чем, но он редко видится с нею: у него столько занятий! Он или на службе, или на бирже, или играет в вист с генералитетом и толкует о разных коммерческих оборотах с своим искренним приятелем, прекрасным человеком. На Петра Александрыча он не обращает ни малейшего внимания. Все бы, кажется, хорошо, и Катерина Ивановна смотрит на него довольно благосклонно, только решительного объяснения между ими не было. Он ждет, чтоб она начала, - а она не начинает: может быть, и он решился бы начать, да ему никак не удается застать ее наедине. Утром у нее сидит добродетельный старичок с огромным ртом, читает ей свои нравственные сочинения и толкует о тленности земных благ и о прочем; вечером у нее безвыходно господин высокого роста и крепкого сложения… Несносный человек! сидит и молчит или вдруг заговорит совсем некстати: "Когда, бывало, у нас в полку", или "Когда, бывало, у нас в эскадроне", потом трет свой подбородок о волосяной галстук, расправляет усы и - о, дерзость! - иногда даже в присутствии ее курит трубку… А месяц уходит за месяцем…
Впрочем, Петр Александрыч не слишком беспокоится о своей неудаче. У него воображение заменяет действительность. Он необыкновенно живописно рассказывает своим друзьям офицерам и даже статскому с изнеженными движениями о своих коротких отношениях с Катериной Ивановной, которую он называет то Катенькой, то Катишь. Для того же чтоб придать большую вероятность своим рассказам, часто с раннего утра отправляет свои сани с блестящим кучером к подъезду г-жи Бобыниной с приказанием кучеру стоять там до вечера. "Это хорошо, - думает он, - пусть все полагают, что я у нее безвыходно!"
Офицер с серебряными эполетами мучительно завидует Петру Александрычу и, воспламененный его рассказами о Катерине Ивановне, начинает также чувствовать к ней некоторое влечение и делает ей глазки сквозь очки.
Так проходит около года. Между тем долги Онагра растут. Ему нет спасенья от кредиторов; он просыпается часу в одиннадцатом и хочет выбежать из дома, - но его передняя уже взята приступом. В передней страшный шум; голос Гришки заглушается несколькими голосами. Петр Александрыч завертывает голову в одеяло и боится пошевельнуться. К тому же страшный ростовщик вооружил против него квартал - и образ следственного пристава стал являться пред ним, как тень Банко.
Однажды, в самую отчаянную минуту для Петра Александрыча, когда он, бледный и совершенно потерянный, стоял среди шорника, портного, золотых дел мастера и сапожника, которые поочередно приступали к нему с угрозами, - Гришка, в оборванном сюртуке, подал ему письмо.
"От кого еще?.. Не напоминает ли кто-нибудь об долге? Почерк на конверте незнакомый".
С трепетом распечатал он конверт.
- Это от маменьки!.. Извините, господа, - сказал он шорнику, портному, золотых дел мастеру и сапожнику, - я сейчас только прочту это письмо и поговорю с вами… Я заплачу вам все деньги, ей-богу, все, через неделю, через несколько дней… Посидите здесь…
Он вышел в другую комнату и начал читать письмо:
"Спешу уведомить тебя, друг мой милый Петенька, о несчастии, постигшем нас…"
У Петра Александрыча потемнело в глазах.
- Несчастие! А шорник, портной, золотых дел мастер и сапожник сердито перешептываются между собою… Они, жестокосердые, не тронутся никаким несчастием… А ростовщик и управа благочиния?..
"…В ночи с 8 на 9 ноября волею божиею скоропостижно скончался от удара братец
Виктор Яковлевич. Антошка, камердинер его, сказывал мне, что накануне за обедом братец слишком много кушал буженины, которою он лакомился всегда с особенным удовольствием, и после обеда тотчас рассердился на буфетчика Прошку и побил его: еще, говорят, он никогда так не сердился. Натурально, вся кровь бросилась в голову, а желудок не успел сварить, оттого и сделался удар. То же думает и уездный лекарь наш, а он в своем деле преискусный. Мне к утру дали знать об этом горестном происшествии. Я, в чем была, села в коляску и, сама не помня как, доехала часам к трем. Когда я увидела моего голубчика на столе, так и зарыдала и упала без памяти. Исправник наш, спасибо ему, поднял меня и дал мне понюхать спирту, потом, как следует, в присутствии его и других земских чиновников все комоды и сундуки покойного опечатали. Деньгами нашли сто семьдесят пять тысяч ассигнациями, серебряною и золотою монетою. Вчера только предали тело погребению. Все было устроено прилично, и обед был хороший и сытный; нарочно для сего вынули из погреба бутылок двадцать вина самого лучшего. Больше писать не в силах, еще не могу оправиться от горести. Думаю, дружочек, что ты сам не приедешь сюда, а пришлешь на все мне доверенность. Зачем тебе забираться в глушь от столичных увеселений?.. Целую тебя, бесценное мое сокровище, и проздравляю с наследством. Теперь ты сделался богачом и можешь играть большую роль в свете, а мое материнское сердце, глядя на тебя, будет только радоваться… Не забудь отслужить по дяденьке панихиду".
Петр Александрыч прочел письмо, схватил себя за голову, осмотрелся кругом - и сказал вполголоса:
- Что такое… это сон или маменька шутит? На лице его выступили красные пятна.
Он прочел письмо в другой раз, в третий, схватил сигару и бросил ее, схватил шейный платок и стал повязывать его сверх галстука, потом снял - и бросил.
- Так дяденька умер, в самом деле умер! У меня тысяча восемьсот душ и сто…
Сколько? - он посмотрел в письмо: - сто семьдесят пять тысяч: денег!..
В ближней комнате послышались голоса шорника, портного, золотых дел мастера и сапожника.
Онагр пришел наконец в себя, значительно прищелкнул языком и с чувством собственного величия, хотя еще с мыслями не совсем ясными и с растрепанной головой, вышел к своим кредиторам.
- Вон все, сейчас же все! - сказал он повелительно, - деньги вам будут заплачены моим управляющим. Я получил тысячу восемьсот душ и сто… шесть… семьдесят пять тысяч денег…
Кредиторы сомнительно посмотрели друг на друга. Шорник шепнул немцу- сапожнику:
- Известно, хвастает! Немец-сапожник возразил:
- Йа! Квастун, квастун!
Петр Александрыч, услышав это обидное слово, в ужасном негодовании затопал ногами и закричал громовым голосом:
- Вон, все вон!
Шорник прошептал:
- Ах, батюшки, помешался, помешался! - растолкал кулаком немцев, толпившихся у двери, и первый выбежал на улицу.
Испуганные немцы последовали его примеру.
ГЛАВА V
Обаятельная сила денег. - Отрывок из петербургской философии. - Маскарад в
Большом театре
Бог знает почему многие из нас пренебрегают словом человек. Это слово прекрасное и глубоко знаменательное, а оно, не имея никакого смысла отдельно, только с тремя прибавлениями, - получает в нашем обществе важный смысл: человек с именем, человек с чином, человеке деньгами.
Имя, чин и деньги - великие три слова! Перед ними открыты все двери, им везде поклон с улыбкой, почет и привет, им - крепкое рукопожатие, для них незваная пламенная любовь и непрошеная искренняя дружба!
Укажите же, читатель мой, место среди нас просто человеку?
- Человек! - закричал Онагр, лежа в неописанной неге на вычурном и резном диване.
Гришка - тот самый Гришка, который ходил в засаленном и оборванном сюртуке, теперь завитой, как баран, во фраке тонкого сукна и с аксельбантом, очень беспокоившим его, - явился пред Петром Александрычем…
- Что, еще не приносили вазы от Мадерни?
- Нет, сударь.
- Хорошо, пошел!
"Гостиная у меня, кажется, недурна, - подумал Петр Александрыч, - диван от Гамбса, бронзовые часы из английского магазина, обои от Шефера… Ваза будет здесь очень кстати…
Все любуются моей гостиной, - это очень приятно! А какой фрак сшил мне Руч, - у! какой, фрак!.."
Онагр поднялся с дивана. На нем был красный шелковый халат, малиновая бархатная шапочка с золотою огромною кистью, болтавшеюся по глазам, и азиатские туфли, беспрестанно сваливавшиеся с ног.
Онагр подошел к окну… Снег падал на улице хлопьями, вода с шумом стекала на тротуар из железных желобов. Барыня, приподняв салоп, отважно переходила через улицу, утопая в грязи и в снеге; коллежский регистратор в светло-серой шинели с кошачьим воротником тащился, отряхиваясь и протирая глаза, залепленные снегом; горничная с платком на голове и в кацавейке бежала в мелочную лавку; мастеровой, завернувшись в свою синюю сибирку, исполински шагал чрез грязь и лужи…
"Бедные! и не боятся простуды! им ничего - грубый народ! Я так выеду сегодня в карете, иначе невозможно! А сильно тает; впрочем, скоро весна: уж февраль на исходе".
Онагр опять лег на диван.
"Какие Гамбс славные пружины делает. Мастер на это, нечего сказать. На других мебелях мне что-то и сидеть неловко… За кем бы приволокнуться? Знаю я одну премиленькую девочку… впрочем, и Катерину Ивановну не оставлю, ни за что не оставлю…
Теперь она не уйдет от меня".
Такие мечты толпились в голове Онагра, и, убаюканный ими, он не слыхал, как очутился перед ним Дмитрий Васильич Бобынин.
Онагр немножко удивился этому неожиданному посещению. Он видел у себя в первый раз Дмитрия Васильича.
- Я давно к вам сбирался, милый мой Петр Александрыч, - сказал Дмитрий Васильич, пожав руку его с особенным чувством, - да мои дела, хлопоты… Служба отнимает у меня все время, так что я не могу посвятить его немногим искренним приятелям…
- Как в своем здоровье Катерина Ивановна?
- Покорно вас благодарю. Она здорова: маленькая у нас что-то было прихворнула, теперь, однако, поправилась… Вы как поживаете?.. Кончены все ваши хлопоты? вы уж введены во владение?
- Введен…
- Ну, слава богу… Maman-то вашей бедной сколько было дела! Прекрасное именьице вам досталось, прекрасное… Виктор Яковлич был хозяин, - ведь я его коротко знал. Село
Долговка лучшее село в губернии: в нем восемьсот душ, да земли - позвольте - земли… да… верно, около девяти тысяч десятин. Кажется, так?
- Право, не знаю.
- Вам надо иметь хорошего управляющего… у меня есть в виду человек… мы об этом когда-нибудь поговорим с вами посерьезнее… отличный, надежный человек. Послушайте-ка,
Петр Александрыч…
Бобынин взял Онагра за руку и начал прохаживаться с ним по комнате.
- Я душевно люблю и вас и вашу маменьку и от всего сердца желаю вам добра…
Позвольте мне дать вам небольшой совет.
- Что такое-с?
- Видите ли: теперь вы человек с большим состоянием, все невольно обращают на вас внимание… третьего дня спрашивал о вас один директор - мой знакомый… вам бы хлопотать о хорошеньком местечке по службе; теперь для вас это легко, - а то вы служите без жалованья, нештатное место…
- Помилуйте, - перебил Онагр, наморщась, - ездить всякий день в департамент - это смертная тоска.
- Кто ж вам об этом говорит? Сохрани бог! с какой вам стати мучить себя!.. Вы теперь должны служить собственно только для блеска, где-нибудь по особым поручениям; честолюбие будет удовлетворено - и прекрасно.
- Это недурно, Дмитрий Васильич! - сказал Онагр. - Как же бы это устроить?
- Ничего нет легче, и это нам не бог знает чего будет стоить; я переговорю с директором, мы это дельце и обработаем. Тогда я вас уведомлю о подробностях. Вам теперь можно устроить превосходно свою карьеру: о бедном хлопотать не станут; бедный сам пробивается.
- Разумеется, для бедных есть чернорабочие должности… Покорно вас благодарю,
Дмитрий Васильич; мне без вас это не пришло бы в голову.
- Я всегда рад вам служить, и маменька ваша будет этим довольна.
- Уж конечно!
Дмитрий Васильич посмотрел на часы.
- Ай-ай! Как я у вас засиделся: четверть второго. От вас мне еще нужно заехать на аукцион.
Дмитрий Васильич взялся за шляпу.
- Да… как вы думаете устроить ваш капитал?
- Я как-нибудь… я и сам не знаю.
- В ломбард отдавать не стоит… что четыре процента?.. Позвольте… ах! я и эту статью могу вам выгодно обработать. Без меня только не предпринимайте ничего решительного, а то обманут. Прощайте, мой милый Петр Александрыч, не забывайте нас - до свидания. Да без церемонии являйтесь к нам, мы всегда вам рады, как родному. Не беспокойтесь: в передней у вас немного холодно, простудиться можно.
"Чудесный человек этот Бобынин! - подумал Онагр, - отчего же он мне прежде не совсем нравился?"
Лишь только вышел Дмитрий Васильич, как дверь из передней с шумом отворилась, и в залу Онагра вбежали офицер с золотыми эполетами и офицер с серебряными эполетами.
- А, друзья! откуда?
- Я объявлю тебе новость, братец, - сказал офицер с золотыми эполетами, бросаясь на стул, - я с Машей совсем покончил, решительно поссорились; надоела, все ревнует. Знаешь фигурантку Лизу? такая быстроглазенькая, с левой стороны во второй паре третья с края; я начал волочиться за нею - вчера получил от нее записочку. Хочешь, покажу?
Офицер с серебряными эполетами ходил по комнате и рассматривал новые мебели и вещи в гостиной Онагра.
- Славные часы! что ты, мон-шер, заплатил за часы?
- Не знаю, недорого; кажется, рублей тысячу.
- Гм! И диван прелестный, а что за диван заплатил?
- Четыреста.
- Гм! Надо мне купить себе эдакий. А эти кресла с железной спинкой?
- Сто с чем-то, с какой-то безделицей.
- Гм! цвет сукна, мон-шер, мне не нравится: напрасно ты не взял вер-де-пом, у всех вер-де-пом.
- Посмотри, братец, - сказал офицер с золотыми эполетами Онагру, вынимая из кармана сафьянную коробочку и открывая ее, - купил для Лизы гранатовую браслетку.
Недурна? как ты находишь?.. Что твоя Катишь поделывает? Вы с ней все по-прежнему?
- По-прежнему? Чего! с каждым днем все больше и больше привязывается ко мне. Не знаю, чем это кончится!
- А Дмитрий Васильич?
- Он у меня сейчас был.
- Мы его встретили. Мастерски ты, Петя, ведешь себя; и с мужем приятель и с женой…
Богатые дядюшки у тебя умирают…
- И мне, может быть, скоро достанется пятьсот душ, - заметил офицер с серебряными эполетами.
- Полно, братец, сочинять: я шестой год слышу от тебя это всякий день.
- Что ж шестой год! я не сочиняю…
- Не хотите ли завтракать, господа? - сказал Онагр.
- Пожалуй, я от завтрака никогда не отказываюсь. Офицер с золотыми эполетами взял
Онагра за талию, приподнял его и произнес с особенным чувством, которое передать невозможно:
- Ах, душечка, если б ты увидел Лизу!
Завтрак был на славу; однако все трое более пили, чем кушали.
- В воскресенье, messieurs, маскарад в Большом театре. Страсть моя маскарады: я все хожу в маскарадах с французскими актрисами, - сказал офицер с серебряными эполетами.
- В самом деле, маскарад? Я и забыл! Лиза непременно там, и я буду. А ты, Петя, поедешь?
- Как же не ехать?..
Маскарад в Большом театре! Как весело, под гром музыки, прохаживаются оба пола: женский пол в масках и в черных домино, а мужской пол - без масок: женский пол сам по себе, а мужской - сам по себе. Тишина и простор царят в огромной зале, только слышится однообразный шум шагов, шелест шелковых домино да бряцанье шпор. Живописно колышутся в зале белые и черные султаны: ярко горят при усиленном освещении золотые и серебряные эполеты и аксельбанты. Львы в темных фраках и в узких желтых перчатках;
Онагры в светлых фраках с блестящими пуговицами; какие-то два господина в сюртуках и в масках; чиновник с разряженной, как на бал, супругой под ручку, и оба без масок; испанец в плисовой мантии, взятой напрокат за два с- полтиной; пастушка, претолстая, в корсете, который у нее сзади не сходится, и с пречудовищными ногами в башмаках с бантиками…
Этой картиной любуются сверху дамы и барыни, образующие своими отдельными группами цветущие оазисы середи пустыни лож… Маскарад еще не расходился. Слышите ли? начинается шушуканье, глухой говор… несколько женщин из этой толпы уже об руку с мужчинами; несколько пар пронеслось мимо вас; раздался пронзительный женский писк; проскользнула ножка, пленительно выставившаяся из-под распахнувшегося домино, промелькнула чудесная талия… вот и знакомец наш, господин высокого роста и крепкого сложения. Он ведет даму в коричневом домино с голубыми бантиками, потирает свой подбородок о крепкий волосяной галстук и подергивает усами, а сзади этой пары - Онагр. Он идет и думает:
"Неужели это Катерина Ивановна? Кажется, что она?.. Охота же ей ходить с этим усачом. Разве не нашлись бы для нее кавалеры?.."
- Бо-маск, я вас узнал, - сказал Онагр, подойдя к коричневому домино.
Господин высокого роста шевельнул усом, а его дама обернулась к Онагру и запищала по-французски:
- Неправда, вы ошибаетесь…
"Шутки! - подумал Онагр, - это, точно, она".
- Вы не умеете скрыть своего голоса, - продолжал он, - но я и без того узнаю вас, как бы вы ни замаскировались.
В эту минуту мимо Онагра прошел лев. Лев говорил своей маске: ты. Это ты немного смутило Онагра.
Коричневое домино оставило своего усача и взяло за руку Онагра.
- За кого вы меня принимаете?
- Твое имя начинается с буквы…
На местоимение твое он сделал сильное ударение.
- С какой?
- С буквы К… Коричневое домино засмеялось.
- Потому что у меня коричневое домино?.. Угадали?
- Полноте притворяться… Вас… тебя можно узнать по твоему кавалеру…
Она вздрогнула.
- Отчего по моему кавалеру?.. Я его не знаю, я первый раз встретила его здесь.
Онагр начал колебаться.
"А может быть, это и не Катерина Ивановна? Кто ее знает?.."
- Тебе весело здесь, бо-маск?