Лишь далеко за полночь сон смежил его глаза; он слышал, как уехала чета Кнепусов, и пожалел, что согласился остаться.
Но сон - лучшее лекарство для сердечных ран, особенно в молодости.
Когда Кристиан проснулся, солнце ярко освещало портрет. Железная цепь на шее женщины натолкнула юношу на новые размышления.
"Вот так же и я прикован цепью к собачьей конуре, в то время как другие развлекаются в зале! Но я тоже порву цепь! Когда-нибудь я выступлю перед ними великим музыкантом, и они склонятся перед могуществом гения, как во сне Иосифа снопы других склонились перед его снопом. И я тоже закажу свой портрет, но не с символом ярма, которое некогда носил, нет, - я буду изображен рука об руку с Наоми. Она прекрасна, как ангелы Господни, но не так добра, - впрочем, кому из смертных это доступно!"
И он преклонил колена и прочел утреннюю молитву, не преминув попросить также об исполнении своей чудесной мечты.
К одиннадцати часам графиня пригласила всех оставшихся гостей к себе. В старом здании, где она жила вместе со своей прислугой, их ждал шоколад.
В покои графини можно было попасть по винтовой лестнице через башню. За последние столетия здесь мало что изменилось. Стены были украшены зелеными ткаными коврами, на которых был изображен девственный лес - среди ветвей там и сям выглядывали оленьи головы. Большая изразцовая печь была установлена перед замурованным старинным очагом, украшенным двумя каменными сфинксами. Большой шкаф с дверцами, завешенными ковром, скрывал лесенку, ведущую в нижние покои. Столь же старомодно выглядели стулья и диваны, а единственной современной вещью в комнате был гипсовый Наполеон, поместившийся на старинной этажерке в форме пирамиды, каждая ступенька которой была уставлена пузырьками, баночками, коробочками из-под пилюль и тому подобными трофеями, завоеванными ее сиятельством в борьбе с болезнями. Поместить героя среди этих трофеев - не такая уж плохая мысль. Каждый сражается на своем поле боя.
- Вот моя резиденция, - сказала графиня. - Эту зиму новое здание будет пустовать; управляющий со всей челядью переместится в старое, и только здесь будут гореть свечи - увы, у одра болезни.
Гости еще не пришли. Наоми стояла на стуле и рылась в верхнем ящике старинного шкафа, украшенного искусной резьбой.
- Ах ты, плутовка! - сказала графиня. - Настоящий Уленшпигель. Слезай, сейчас гости придут.
- Не каждый день удается заглянуть в святая святых, - шутливо ответила Наоми. - Сегодня ты сама мне разрешила.
- Там всего лишь старый хлам, сувениры полувековой давности.
- А этот женский портрет почему здесь лежит? Какая красавица! Но она похожа на еврейку!
Графиня поглядела на портрет, потом перевела глаза на Наоми и серьезно сказала:
- Это твоя покойная мать.
Обе помолчали; первой заговорила Наоми:
- Моей матери не место среди старого хлама.
И она засунула портрет себе за корсаж.
- Закрывай ящик, слезай, гости идут! - сказала графиня. - От волнения у меня ускоряется ток крови, а мне это вредно.
- Расскажи мне о моей матери, - серьезно сказала Наоми.
- И не подумаю. Да это тебя бы и не порадовало.
Графиня повернулась к девушке спиной. В комнате появились первые гости, и разговор прервался.
Кристиана попросили сыграть. Поскольку господин Кнепус отсутствовал, юноша стал импровизировать. Наоми задумалась, Кристиану показалось, что она мечтательно смотрит на него. Никогда еще он не видел ее такой. "Она восхищается мною", - промелькнуло у него в голове, и он заиграл еще более вдохновенно. Другие тоже заметили, что сегодня Наоми необычно молчалива и задумчива.
Решено было, что после шоколада все пойдут играть в волан в большом зале нового здания. Наоми осталась с графиней; она взяла ее за руку и сказала твердо, как взрослая:
- Расскажи мне о моей матери. Я должна и хочу все знать.
- Опять ты пугаешь меня до смерти! Я сама ничего не знаю. Иди играть в волан.
- Ты всегда обращаешься со мной как с ребенком, но я уже выросла. И хочу знать, кто я такая. Я ведь не посторонняя, которую вы взяли к себе из милости. Насколько я понимаю, я - дочь твоего сына. Ты приходишься мне родной бабушкой. Я легкомысленна и потому так и не спросила о своей матери. Всего дважды я упомянула о ней в разговоре с отцом, и оба раза он с раздраженным видом выходил из комнаты. Ты тоже не хотела мне ничего говорить, а я в своей детской наивности мирилась с этим, а потом и вовсе забыла; но сегодня, найдя материнский портрет, я хочу узнать больше, и ты мне скажешь!
- Наоми, ты знаешь, как я слаба, - сказала графиня. - Не мучь меня! Я не могу и не хочу выполнить твое требование. Через несколько лет, когда я, скорее всего, уже давно буду лежать в могиле, мой сын сам расскажет тебе обо всем. А теперь сходи в прихожую и принеси мне мое коричневое пальто.
- Я выйду из комнаты, а ты закроешь дверь на щеколду, и я не смогу войти. Ты уже проделывала это раньше. Бабушка, ты знаешь, что я ничего не боюсь. В крепостном рву есть прорубь, и, если ты сейчас же не ответишь на мой вопрос, я пойду и брошусь туда!
- Несносная девчонка! - сказала графиня. - Как ты жестока с больной старой женщиной. Я подчиняюсь тебе, но знай, что это будет удар в твое собственное сердце. - Щеки старой дамы, обычно болезненно бледные, окрасились лихорадочным румянцем, она заговорила быстрее: - Нет, ты не моя плоть и кровь, и не моего сына тоже, хотя он иногда по слабости и глупости сам в это верит… - Весь яд, которым напитывает нашу кровь горечь, звучал в интонации, с которой графиня произносила свою речь. - Твой дедушка - старый еврей из Свеннборга, его дочь была красавица, какой тебе никогда не стать. Она была гувернанткой в нашей усадьбе, она служила у нас, понимаешь, служила! Но она была умна, образованна, и мы обращались с нею как с равной. Мой Фриц влюбился в нее, его отцу это стало известно, и гувернантку уволили. Она вернулась в Свеннборг, а Фрица мы отправили путешествовать; но они переписывались, продолжали любить друг друга, хотя некоторые говорили про твою мать дурно. Был-де в Свеннборге некий музыкант, норвежец, который наведывался к ней и был ее наперсником и даже чересчур близким другом. Фриц вернулся домой; мы думали, что все забыто, он увлекся охотой, но оказалось, что под предлогом охоты он исправно посещал Свеннборг. Я узнала об этом; мне было ясно, что все они погрязли во грехе, ты не можешь этого понять, глупо даже пытаться тебе объяснить. Я рассказала Фрицу, что знала, но он верил в любовь твоей матери, пока однажды сам не застал у нее этого наперсника. Нет, ты не из датского дворянства, может быть, разве что из норвежского! Фриц убедился в ее неверности и повел себя как разумный человек. Когда родилась ты, твоя мать стала писать ему жалобные письма, но Фриц не поверил небылицам. В конце концов она наложила на себя руки, а ты после смерти деда оказалась у нас; л сама ездила за тобой в Свеннборг.
- Благодарю за рассказ, - сказала Наоми спокойно, хотя и была бледна как смерть. - Значит, я из норвежского дворянства, а не из датского! То-то Хакон ярл у Эленшлегера всегда больше нравился мне, чем Пальнатоке.
- Дитя мое, - сказала графиня, - такое возбуждение может тебе повредить. Я никогда не общалась с людьми твоего сословия! Но ты не понимаешь всю историю в целом. Придет время, когда ты будешь плакать кровавыми слезами из-за того, что узнала в эту минуту.
- Я узнала, что моя мать была красавица. Я узнала, что она была разумна и что у нее хватило мужества умереть, когда ее оскорбили слишком глубоко. Ее портрет будет висеть у меня в комнате, всегда украшенный цветами, и я буду часто целовать его. Ну, а теперь я пойду играть в волан.
Она вышла с улыбкой, но на лестнице в башне остановилась и заплакала горючими слезами. Через пять минут Наоми, улыбающаяся и шаловливая, уже играла в волан. Инстинкт подсказал ей, что слезы находят сочувствие только у товарища по несчастью.
VIII
Склонясь, на бледный лик
Она взгляд нежный устремила.
Короны стоил этот миг!
Но в сердце что она таила?
Э. Тегнер
Аксель
"Старая графиня солгала мне, - думала Наоми. - Она хотела унизить меня! Сочинила всю эту историю или сама поверила лживым слухам. Я должна, я хочу все узнать!" И она постаралась выведать правду у графа, который говорил с ней о предстоящей разлуке.
- Мы не увидимся два года, зато когда мы наконец встретимся, я возьму тебя с собой в Париж и Лондон, прекрасный, оживленный Лондон!
- Ты добр ко мне, - сказала Наоми. - И ты единственный, кто сумел подчинить себе мои мысли, мою волю. Остальных, кого я будто бы люблю, я люблю только ради себя самой, ради удовольствий, которые они мне доставляют, и, хотя я не могу обойтись без них, часто они ужасно раздражают меня.
- Они не потакают тебе, как я, - ответил граф.
- Ты? - Она посмотрела ему прямо в глаза. - Ты потакаешь мне? Нет, ты не исполняешь даже моего самого невинного и самого горячего желания. И поэтому я терплю унижения, о которых даже не смею тебе рассказать, зная, что ты тут же станешь жестким и холодным. - Она прижалась щекой к его щеке, навила прядь его волос себе на палец и, казалось, не смела дохнуть. - Ты стыдишься признать открыто, что я твоя родная дочь! А если нет, скажи, по крайней мере, кого мне любить как отца.
- Меня, - твердо сказал граф. - Меня! Ты - мое дитя!
Но взгляд его стал сумрачным, и лоб прорезали морщины, глаза словно бы опровергали то, что говорил язык.
- А кого считают моими родителями люди? Матерью - дочь еврея, а отцом?
- Ты никогда не слыхала его имени, - ответил граф. - Одного норвежца. Он умер. Страшной смертью, какой и заслуживал.
- Умоляю, расскажи мне!
- Нет, - ответил граф и ушел.
"Он тоже ко мне жесток, - подумала Наоми. - Все люди мучают друг друга. Только Норман мой верный и добрый друг, он любит меня больше всех, и его-то посадили на цепь". Она вышла во двор и стала ласкать и целовать пса, потом спустила его с цепи, и они отправились на прогулку вокруг двора. Пес был на верху блаженства: он катался по снегу, вилял хвостом и высоко подпрыгивал; длинный красный язык свисал из широкой пасти, извергавшей клубы пара.
- Мой милый Норман, - вздохнула Наоми. - Что ж, ты и должен меня любить, ведь "Норман" значит "норвежец". Ради одного твоего имени стоило дать тебе свободу.
Кристиан в это время возвращался со своей одинокой прогулки по саду.
Сегодня потеплело, и один из снеговиков, вчера таких горделивых, был ранен в ноги и выронил копье. Зазвонил колокол к обеду, и Кристиан пошел на его зов. Но, едва отворив калитку, он увидел Наоми с собакой, которая громко лаяла и скалила свои острые зубы. Увидев, как он испугался, Наоми громко расхохоталась. Пес повернулся к Кристиану; тот бегом возвратился в сад, умоляя девушку привязать зверя.
- Трусишка! - воскликнула Наоми.
И в это время пес вырвался, бросился всем своим весом на калитку, распахнул ее и погнался за Кристианом. Увидев рядом с собой огромную зверюгу с красной, изрыгающей пар пастью и острыми белыми зубами, юноша вскрикнул. Он инстинктивно попытался залезть на снеговика, обеими руками ухватившись за его упавшее копье, но собака мгновенно настигла его и укусила. Снеговик с глухим звуком рухнул наземь, к счастью для Кристиана: шум и поднявшийся снежный вихрь заставили пса отступить.
Прибежали несколько слуг. Наоми молча стояла у открытой калитки.
- Он весь в крови! Собака укусила его! - кричали вокруг.
- Вот к чему приводят твои дикие выходки, - строго сказал граф.
Кристиана подняли с земли.
- Пристрелите пса! - велел граф.
Наоми бросилась к нему и стала умолять пощадить собаку, потом схватила Кристиана за руку и, жалостно заглядывая ему в глаза, попросила заступиться за ее любимца. Она коснулась губами его щеки, и он не смог ей отказать.
Из ближайшего городка был вызван врач. Боялись, что укус может оказаться опасным; Кристиана окружили заботой и ухаживали за ним как могли. Наоми зашла к нему и села у его постели. Она была молчалива и серьезна; в знак прощения он протянул ей руку и, дабы сказать приятное, повторно выразил желание, чтобы псу была сохранена жизнь.
- Мне кажется, я могла бы полюбить тебя, - с удивительной пылкостью произнесла Наоми, глядя в бледное лицо юноши сверкающими глазами.
Графу пора было уезжать, однако о том, чтобы Кристиан доехал с ним до Оденсе, не могло быть и речи. Господину Кнепусу сообщили о случившемся письмом.
- Страх и печаль убивают меня, - сказала графиня сыну. - Ты покидаешь нас, и я знаю, что больше мы никогда не свидимся. Когда ты вернешься через год или два, зайди в деревенскую церковь, открой наш фамильный склеп, и ты найдешь там одной гробницей больше.
- Ах, матушка, так пишут в романах, - улыбнулся граф.
- Так написано в моем материнском сердце, - торжественно провозгласила графиня.
Отъезд графа был большим и важным событием в усадьбе, однако же мы ограничимся кратким сообщением: он уехал.
Наоми сидела в комнате у Кристиана. Все говорило о его нежности к ней, и от этого в ней самой впервые в жизни тоже пробудился некоторый интерес к нему. Она спросила, кто научил его играть.
- Мой крестный. Он был норвежец, но жил в Свеннборге. - И юноша рассказал, какой это был необычный человек. - Я как-то слышал легенду об одном чародее, который ходил по улицам и играл на скрипке, и все дети выбегали из домов и шли за ним. Он вошел внутрь горы, и дети исчезли вместе с ним. Вот так же, по-моему, играл и мой крестный. Он говорил, что научился играть у водяного. Однажды он рассказал мне одну историю, и я думаю, что речь в ней шла о нем самом, Жил-де когда-то в Норвегии бедный крестьянский паренек, который очень любил играть на скрипке; его отцу это очень не нравилось, он хотел, чтобы сын работал. И вот однажды мальчик взял скрипку и тайком прокрался к реке; оттуда вынырнул водяной и пообещал, что научит его играть еще лучше. Он взял мальчика за руку и стиснул ее так, что кровь брызнула из-под ногтей; но зато после того вечера никто не мог сравниться с ним в игре. Все наперебой приглашали его; он зарабатывал много денег, и отец больше не запрещал ему играть. Но как-то утром, когда он возвращался со свадьбы, водяной поджидал его у моста и потребовал, чтобы паренек нырнул вместе с ним на дно и остался там навсегда: он, мол, принадлежит ему. Паренек побежал что было мочи, водяной - за ним; не догадайся бедняга укрыться в церкви, у самого алтаря, водяной схватил бы его.
- А может быть, твой крестный сам был водяным? - улыбаясь, спросила Наоми.
Глаза ее сверкали, щеки горели. Она расспрашивала Кристиана еще и еще: ведь речь шла о ее отце; Кристиан же видел в этом интерес к собственной судьбе и с удовольствием возвращался к рассказам о своем крестном. Наоми узнала и о поездке на Торсенг, и о встрече в Глорупе, и о том, как наутро крестный висел на дереве; слушая Кристиана, она улыбалась загадочной улыбкой.
- Он был необыкновенным человеком, хотя и несчастным; однако же это гораздо интереснее, чем быть счастливой посредственностью. Ты тоже в детстве пережил много приключений, но теперь все интересное миновало, ты прозябаешь в скучном спокойствии, один день похож на другой. Тот, кто идет по ровной торной дороге, никогда не достигнет высот; во всяком случае, другие толкают его совсем не в том направлении, какое он выбрал бы сам. Будь я на твоем месте, я спрятала бы скрипку в шейный платок и убежала бы от всех этих скучных людей, как две капли воды похожих друг на друга.
- Что бы я мог сделать? Ведь я беден…
- Ты был еще беднее, когда ушел из дому. Тогда ты не умел играть так, как сейчас, и все же странствие вывело тебя на путь к удаче. Ну, допустим, ты денек поголодаешь или поспишь пару ночей на гумне; что с того? Ведь это так интересно! Подумай, с каким удовольствием ты будешь вспоминать об этом, когда станешь знаменитостью! Мир будет восхищаться твоим смелым поступком, а я, кажется, смогу тогда полюбить тебя. Но только в этом случае! Иначе - никогда! Нет и нет! Ты должен достигнуть высот.
Она держала его за руку и развивала перед ним свои романтические взгляды на жизнь, которой совсем не знала. Гордому своевольному ребенку льстила возможность направлять другого; Кристиан был для Наоми чем-то вроде куклы. Через него она хотела воплотить в жизнь собственные романтические мечты. Набми испытывала к Кристиану сильное чувство, не имевшее, однако, ничего общего с любовью. Она рассказывала ему о дальних странах, об известных людях, мужчинах и женщинах, и сожалела о том, что сама принадлежит к последним. "Но во всяком случае, - уверяла она, - я буду не похожа на других!"
Кристиан все больше и больше втягивался в очерченный ею магический круг; в его мыслях и мечтах были только приключения, слава и Наоми.
Его лихорадило. Ночник у постели готов был вот-вот погаснуть; язычок пламени превратился в точку.
"Если я успею прочитать "Отче наш" прежде, чем лампа погаснет, я стану когда-нибудь знаменитым и Наоми выйдет за меня, а если огонек погаснет, быть мне пропащей душой и в том, и в этом мире!" Кристиан сложил руки и стал молиться, не вдумываясь в слова; он не сводил глаз с лампы, пламя трепетало, и он заторопился; молитва кончилась, а лампа все еще горела.
"Но я пропустил "избави нас от лукавого", - вспомнил он, - значит, это не в счет. Я должен второй раз прочитать молитву, тогда мое желание наверняка исполнится". Он помолился еще раз, а лампа все горела. "Я буду счастлив", - обрадовался Кристиан. И тут лампа погасла.
Как-то в середине недели Наоми сказала:
- В это воскресенье ты от нас уедешь. Лекарь говорит, что ты очень скоро будешь так же здоров, как все мы. Помни о своем обещании! Я знаю, ты любишь меня, но я никогда не полюблю заурядного человека, а ты не можешь стать никем иным в мещанском Оденсе, живя у этого глупца господина Кнепуса. Сделай мужественный шаг в широкий мир! Вот тебе сто далеров из моих сбережений, только смотри, никто не знает и не должен знать об этом. Помнишь, ты рассказывал мне о нашей первой встрече в саду, когда я взяла в залог твои глаза и губы? Ты все еще мой, я - частица тебя. Как только ты почувствуешь себя совсем здоровым, решайся на смелый шаг. Предупреди меня об этом, и в ту ночь, когда ты отправишься в странствие, я буду бодрствовать и думать о тебе.
- Я все сделаю! - вскричал Кристиан и обвил рукой ее шею; она сидела неподвижно, с гордой улыбкой, и позволила ему поцеловать свою пылающую щеку.
Окружающий мир отражается в нашей душе таким, каковы мы сами. Если бы мы в тот вечер спросили Кристиана, Наоми и, например, старую графиню, каждый из них вынес бы уверенное суждение, однако же совершенно отличное от двух других.
Кристиан сказал бы, что мир - это Божий храм, где все сердца открыты для любви и веры, где расцветают надежды и сбываются мечты. Поцелуй Наоми был для него крещением, музыка - звуками органа, от которых у души его вырастали крылья.