Полчаса спустя все трое вернулись. Только теперь Иван Егоров Журавлев шел отнюдь не по-павлиньему. Наоборот, он плелся нога за ногу, отстав на десяток шагов от весело обсуждавших что-то капитан-лейтенанта и комиссара. Крайнее недоумение, можно сказать, полная растерянность была написана на его рыжебородом лице; он покачивал головой, разводил руками, время от времени останавливался и снова и снова крепко потирал рукой затылок и шею, точно испытывая их на прочность.
Когда они поравнялись со скамейкой, Савич поманил пальцем кока.
- Мелентьев, - сказал он, - найдите Широких или Габова. Скажите: я приказал остричь краснофлотца Журавлева, обрить, обмундировать и вообще привести в воинский вид… И - доложить мне. Исполняйте приказание!
Они вошли в дом, а Журавлев сел на скамыо под усыпанной плодами яблоней и снова молча пощупал шею.
- Скажи на милость, - в полном недоумении тонким голоском жалостно пробормотал он, уставясь в какую-то одну точку перед собою, - Микола милосливый! Ведь поборола Жорова няцистая сила, што ты будешь делать? Тольки взялись - как он ляпне!.. Судрыг, и - ляжу! Ай, вот змяя дужая, ай!.. Ну каво ж тяперь? Огребай тяперь, кашевар, Жоровову бороду, режь яну долой самосильно… Все ровно теперь я целовек ня свой - казенный!
ЖУРАВЛЕВ-АЗРАИЛ
Капитан-лейтенант Савич ведет официальный журнал боевых действий части. Но, помимо того, есть у Савича еще и свой альбом для личных записей. Переплет из добротной темно-коричневой шагрени с маленьким замочком и ключиком к нему. На титульном листе приклеена фотокарточка какой-то барышни в белых кудряшках. Из подписи под снимком видно, что альбом этот в 1940 году принадлежал некой Эрике Тооц. На первых страницах альбома красуются безупречные розаны: они окаймляют гирляндами четверостишия эстонских стихов. По другим страницам там и сям кувыркаются розовые амурчики - мальчишки с крыльями мотыльков - и через символические подковки счастья скачут упитанные свинушки.
А на полях альбома идут пометки и цифры совсем другого порядка:
"Патрон, винт. 7381; патр. ТТ - 200 пачек".
"Вайда - 2-х, один офицер. Топорок - 3-х, плюс один ранен".
В другом месте изображена схема какой-то высотки с трехорудийной батареей, лукаво скрытой за извилистой рекой. Схема набросана кое-как, по-видимому обгоревшим концом спички.
Савичевские записи небрежны, неразборчивы, порою совсем непонятны. Но если бы кто-нибудь доставил этот альбом в немецкий штаб, немцы не обратили бы никакого внимания на изящные рисунки, а к неряшливой капитанской мазне проявили бы живейший интерес.
Таков альбом капитан-лейтенанта Савича. В общежитии его так и называют: "Эрика Тооц". Когда надо вспомнить что-либо важное из прошлого отряда, сотрудники капитана говорят ему: "Товарищ командир, это же у вас в "Эрике Тооц" записано!"
Из "Эрики Тооц" я и узнал одну удивительную историю о делах Ивана Журавлева, печорца, разведчика.
В августе 1941 года отряду Савича было поручено почетное и нелегкое задание: надо было выделить восемь или десять парашютистов из состава бойцов для переброски в глубокий тыл противника. С самого начала было ясно: многие из них не вернутся.
В альбоме Савича это событие отмечено коротко: "Прыгуны. Склока в отряде".
"Склока" действительно была. Как только прибыл приказ, среди бойцов начались "интриги и происки". Люди, до сих пор жившие душа в душу, несмотря на чрезвычайное разнообразие возрастов, душевных складов и мирных профессий, люди эти чуть не переругались друг с другом. Каждый стремился "опорочить" другого, доказать, что не тот, а именно он подходит для переброски во вражеский тыл.
Вайда, комсомолец-осоавиахимовец, шипел на Шагунова: "Он парашюта и близко не видел!" Перетерский как бы невзначай напомнил политруку, что у Короткова дома большая семья, а что он, Павел Перетерский, напротив того, един, как перст, холост и независим; кого же послать, как не его?
Командир и политрук пресекли все эти "подвохи" и "подкопы". Когда после длительных обсуждений список командируемых наконец утвердили, к капитан-лейтенанту явился Журавлев. Теперь он уже ничем не походил на того лешака-печорца, каким он недавно явился в отряд. На его широчайших плечах аккуратно лежал форменный балтийский воротник. Золотые буквы на бескозырке сияли. Клеш на брюках был сантиметров в тридцать пять, никак не меньше установленного. Щеки его были гладко выбриты; казалось, ему даже меньше лет, чем на самом деле.
- Ну что вам, Журавлев? - спросил капитан-лейтенант.
Глядя куда-то в угол потолка, Журавлев сначала завел окольный разговор о стрельбе, о том, что у вчерашней винтовки надо подпилить "на ноготь" мушку, еще о чем-то… И только когда Савич повторил свой вопрос, скобарь низко нагнулся к нему.
- Товарищ нацальник, - убедительно и таинственно зашептал он, - а цем же я-то хуже других? Што ж, они святые, што ли? Велите, товарищ командир, и мне с зонтиком прыгать, а то мне горазд обидно!
Капитан-лейтенант отказал наотрез: список заполнен - это раз, а во-вторых, для выполнения задания намечены прежде всего люди, уже прыгавшие с парашютом.
- Ну пойми ты сам, Журавлев! - убеждал его Савич. - Ведь ты же не летчик, не парашютист, ведь ты же никогда в жизни с самолета не прыгал!
Скобарь кивал на все головой.
- Ндда-а… Какой я летцик! - покорно говорил он. - Это великое дело - по небу лятать. Где нам! Верно, не прыгал, николи не прыгал! Ну, прыгну, товарищ нацальник! Прыгну! Куда прыгать-то? Не вверх же - вниз, на тую же зямлю! Вот, ей-бо, прыгну!
Наконец Савич согласился включить Журавлева во вторую очередь, в резерв, на тот случай, если кто-либо выбудет из списка. Впрочем, капитан был уверен, что этого никогда не случится. Но дело обернулось иначе.
Разговор происходил в пятницу, а во вторник на следующей неделе Савич и Вальде проводили Журавлева с укромного озерного аэродрома в дальний полет.
Было раннее свежее утро. Пахло водой и лесом. На востоке тяжело гремело: били форты крепости.
Первым в кабину сел Джемс Гаррисон, американец, давно живший в СССР. Он сел прямо и строго окликнул:
- Алло! Джонни, ну!
Иван Журавлев поцеловался с Савичем, с политруком и непринужденно стал одной ногой на крыло "эмбеэр", точно это был не самолет, а самая простая псковская "бяда", телега.
- Ай, братки! - вдруг дружелюбно подмигнул он провожавшим. - Цаво я вам скажу? Не голосите вы тут по мне до времени. Я што тэй колобок: от бабки ушел, от дедки ушел, а от этой цухны… и делов нет - уйду! Ну, цаво там? Трогай с богом!..
Вся эта сцена занесена на страницы альбома "Эрика Тооц" в виде одной пометки:
"7/VIII. 07. 04 м. Отлет. Колобок и Джемс".
А в октябрьских записях можно было прочесть следующее:
"Ура! Азраил вернулся! Давно не испытывал подобной радости! Удивительная история".
- Это было в октябре, - рассказал мне Савич. - Ночью, в густом тумане, когда на заливе уже шуршала первая шуга и плыли первые хрупкие льдинки, к берегу осторожно подошел тузик - крошечная лодочка голубого цвета. К недоумению и тревоге ближнего патруля, из тузика выбрались два человека. Один был в женской юбке и белом платке на голове, на другом трещала туго напяленная кожанка, лопнувшая по шву на спине. За плечом висел финский автомат, на поясе болтался нож. Ноги у него были босы. Из-под расстегнутого кожаного пальто виднелась грязная и рваная тельняшка.
Джемс Гаррисон и Иван Журавлев вернулись. Между отлетом и возвращением лежали два месяца.
Капитан-лейтенант Савич не без волнения продолжал рассказ о десантниках:
- Понимаете? Если бы об этих людях можно было уже сейчас хоть десятую часть написать… Эх, какие люди!.. Спрóсите, следили ли за ними? Следили, насколько могли. Вести приходили. Клочками, отовсюду. То наши же летчики, летавшие на разведку вражеского глубокого тыла, стали выражать претензии: мол, летать нельзя - все в дыму, каждая станция в огне, каждый склад пылает, любой цейхгауз - костер. Это они все орудовали. Потом в финской газете "Ууси Суоми" появилось несколько статей на тему: "Советские парашютисты не так уж страшны, как у нас думают". Но, видно, тот, кто писал статейку, заперся предварительно на все замки, прислушивался к каждому стуку, к каждому собачьему бреху. Навели мои ребята там паники!
Затем и в Анкаре, в турецкой газете "Улус", что ли, напечатали корреспонденцию из Стокгольма. "Красный парашютист, - говорилось там, - нисходит с неба, как ангел Азраил, и несет врагу страх и отчаяние".
Поймите же, как мы ждали всех этих азраилов, как горько переживали случайные известия из стана врага о том, что там где-то после отчаянного сопротивления убиты два большевистских парашютиста, что в другом месте красный десантник, взорвавший крупную электростанцию и преследуемый по пятам шюцкоровцами, взорвал их и себя ручной гранатой. Эх, да что вам сказать! Очень дороги они нам, эти герои. Зато вообразите себе, что было, когда вдруг два месяца спустя первым явился наш Журавлев и американца с собой привел.
Вернулись они оба очень довольные друг другом. Когда капитан-лейтенант спросил у американца, как вел себя его напарник, немногословный американец даже встал.
- Кэптейн, я много блуждал по миру, видел людей, - сказал он коротко и торжественно, - но такого, как этот Джон, я вижу впервые. Это стопроцентный воин. Если бы не он, я бы сто раз погиб. Я могу рассказывать про него целые сутки, но все же не исчерпаю всего. Вот вам первое…
И он рассказал о том, как они приземлялись.
Когда самолет, отвозивший двух смельчаков в тыл противника, дошел до назначенного места, оба они выпрыгнули почти одновременно. Иван Журавлев никогда не прыгал с парашютом, но тем не менее он сделал все, что нужно для прыжка. Несколько секунд спустя оба десантника уже висели на некотором расстоянии друг от друга в воздухе и медленно сквозь вечернюю мглу шли на посадку.
Десантники огляделись. Их несло на перешеек между двумя озерами. Перешеек был закрыт сосновым лесом. Ближе лежала открытая поляна. По ее краю, по самой опушке леса тянулась аккуратная полоска железной дороги. Рельсы бросали широкие тени от закатного солнца. Вдали Гаррисон и Журавлев разглядели полустанок и у моста аккуратную, словно игрушечную, водокачку. Совсем под ногами на сизо-зеленом поле стоял какой-то хуторок с черепичной крышей. Поля были похожи на шахматные квадратики, на них виднелись снопы ржи, составленные в бабки. Белая лошадь, точно маленькая букашка, вытоптала правильный кружок вокруг кола, к которому она была привязана.
Иван Журавлев сидел на парашютных лямках, точно это была его привычная домашняя табуретка, и, как ястреб, вглядывался в местность.
- Слышь, друг! - закричал он еще на высоте метров в пятьсот. - Хутор видишь? Овраг сразу за им видишь? Вон он к лесу протягивается. Видишь три древа коло леса на лугу? Ну вот… Как от зонтика освободишься, дуй, брат, к ноци к тем деревьям. Я там ждать буду. Лунем крицать буду, как лунь, вот так… - И он на всякий случай закричал совой. - Мы с тобой хуторишко этот тово… А когда они огонецек увидят да оттуда побегут, мы к той водокацке да к мостику… А?
Опускались они на землю, когда уже наступали сумерки, но было еще довольно светло, и парашютистов могли заметить. Их и на самом деле заметили. С высоты метров в триста американец увидел, как из дома на хуторе (он был неподалеку от станции) выскочил какой-то старый человек с ружьем. Человек этот пронзительно засвистел - с воздуха парашютисты отчетливо слышали каждый звук внизу, - и двое других мужчин, работавших поодаль в поле, бегом кинулись к хутору. Один из них на бегу заряжал винтовку.
- Я уже подумал, - сказал американец, - что наша песенка спета, ибо пока мы, покачиваясь, пролетали над небольшой березовой рощей, враги смогли бы соединиться на лужайке за рощей и открыть стрельбу. Кроме того, прежде чем вступить в бой, мы должны были как-то разделаться с парашютами, оправиться, занять поудобнее позицию. А у них все было готово. Но тут я увидел нечто совершенно неожиданное, такое, чему я не поверил бы, если бы сам не оказался свидетелем…
На высоте метров в двести Иван Журавлев одной рукой отстегнул лямки парашюта, другой рукой достал из-за плеча свой карабин - и раздался выстрел. Старик как раз добежал до дороги возле маленького колодца. Он только взмахнул руками и упал в канаву. Журавлев стрелял почти отвесно: пуля пробила старика с головы до подошвы.
Двое молодцов бежали с правой стороны. Свесившись на лямках, скобарь выстрелил вторично. Передний - он был в черной шляпе, точно пастор, - сел на траву, уронил свою винтовку, хотел было встать, но сразу обессилел и свалился на бок. Остался третий. Этот в ужасе остановился, схватился за голову и быстро побежал назад; у него не было огнестрельного оружия, он размахивал только ножом. Но Журавлев пронесся как раз над ним совсем низко и с воздуха метнул в него гранатой.
- И вот мы приземлились благополучно, - закончил свой рассказ американец. - Если кэптейн мне не верит, - добавил он, - то после войны я готов отвезти его в это место. Я покажу там все, как было. Я не обижаюсь, если вы мне не верите, кэптейн! Ведь мы о таких вещах читаем только в приключенческих романах и знаем, что это выдумки писателей. Но ведь я видел все это своими глазами. Еще раз говорю вам: такого человека я вижу впервые.
Таким образом, напарник одобрил скобаря. Но и скобарь не охаял боевой повадки своего напарника.
- А, братки! - рассказывал он на камбузе, с удовольствием поедая миску за миской гречневую кашу с конопляным маслом. - Ну цаво я табе про него скажу? Целовек ён добрый, смялой целовек, дужой… С таким хоть к леву в клетку иди, не сробеешь… Сам видишь: в каких клящах были, а выдрались. Знаце, парень добрый.
Ну что ж добавить к этому рассказу? Водокачку до конца войны много раз снимали наши летчики: она оставалась разрушенной. Мост финны кое-как восстановили недели три спустя - до этого поездам приходилось огибать его далеко к северу.
А на лезвии финского ножа, лучшего из принесенных Иваном Журавлевым, вырезана гордая надпись:
"Ахти Вирттанен. Кеггусаари. Да здравствует Суоми до Урала!"
Иван Журавлев очень дорожит этим ножом. Он им вскрывает консервы.
ТЕЛЬНЯШКА
Это очень короткий рассказ. Тем не менее в нем соединены две истории. Впрочем, первая из них до известной меры объясняет вторую. Все же вместе, можно думать, учит тому, как полезно для командира узнать русский язык во всех его наречиях и диалектах, а также тому, какова настоящая русская смекалка и как относятся немцы к нам, советским морякам.
Пейзаж прост, скуп: сосны, песок, железная дорога - пятый километр в тылу у противника.
Задание обычное: достать "языка".
Глубокой осенью, отправляя маленькую группу разведчиков за рубеж, капитан-лейтенант озабоченно сказал старшине при Журавлеве:
- Очень важно, Габов, привести "языка". Понятно? "Язык" нам сейчас вот как нужен. Разбейся, но приведи.
Журавлев удивился новому слову, но, как человек вежливый, не стал надоедать вопросами командиру. Он предпочел в дороге обратиться к старшине.
- Товарищ старшина, - спросил он, легко шагая своими неутомимыми ногами лесника по мокрому октябрьскому бурелому, - чего это командир-то велел? Какого еще языка ему нужно?
- Обыкновенного. Немца. Надо выяснить, какие тут новые части у них стоят.
- Привесть ему немца? Капитану? - почтительно осведомился скобарь.
- Ну да, капитану. Надо сделать, брат Журавлев.
- Да уж коли велено, так, видать, надо! - дисциплинированно заметил Иван Егоров. На этом их разговор и окончился.
Старшине Габову никак не могло прийти в голову, что слово "привести" имеет для прирожденного псковича совсем особое значение, что на севере Псковщины сплошь и рядом говорят: "Я вчера много грибов из лесу привел", или: "Смотри-ка, какую я палку себе привел".
Дальнейшие события развернулись так.
Группа, совершив разведку, пришла без потерь, принеся ценные сведения, небольшие трофеи (шкатулку с документами, новой марки мину от ротного миномета), но немца захватить не удалось. Журавлев же - это за ним водилось, и отучить его от партизанских обыкновений было нелегко - где-то отстал и не вернулся вместе с другими.
Никто особенно не встревожился: медведь в лесу не пропадет! Его даже не вздумали записывать в "без вести пропавшие". Журавлева уже знали.
И на самом деле, утром следующего дня он стал перед Савичем, как лист перед травой.
Из разговора выяснилось, что он "взял маленько левее", наткнулся на тяжелую батарею противника, засек ее местоположение, переночевал в стоге сена, долго следил за лесозаготовками врага (немцы строили там блиндажи на высотке), подсчитал число машин, идущих по дороге в К., - словом, сделал немало. Савич пожурил его за излишнюю предприимчивость, проявленную без разрешения начальства, и хотел уже отпустить, считая разговор оконченным.
- Товарищ капитан! - сказал тогда вдруг Журавлев. - А я к вам там фюрера одного привел…
Савич так и подпрыгнул:
- Как фюрера? Немца? Да что ты говоришь? Чего ж ты раньше молчал? Где он?
Пскович небрежно кивнул за окошко по направлению к лесу, вплотную окружавшему савичевский штаб.
- Да эва, на покрестнях, коло заставы ляжить!
- Лежит? - удивился командир. - Почему лежит? Он что, раненый, что ли?
- Дохлый! - безмятежно ответил Журавлев, тщательно свертывая крученку. - Ну, в превеликую силу доволок; думал, всё мое - не доволоксти!
- Как дохлый? - ужаснулся Савич. - Так на кой же мне черт мертвый немец? И ты его от них сюда мертвого на себе тащил? Голубчик мой, да мне мертвых совсем не надо…
Скобарь перестал крутить табак и, открыв рот, недоуменно воззрился на командира.
- Не, он пёрва живой был… горазд живой. Кусался! Идти ни в жисть не хотел…
- И ты что же, убил его?
- Не, зацем бить? Сохрани бог, я его не бил! Так, помял цуток: уж оцень брыкается, никак с ним не сообразишь…
- А он?
- Сдох цаво-то, - огорченно пожал плечом этот удивительнейший человек. - Ну ж, я думаю, хоть ты дохлый, хоть ты живой, а я ж тебя привяду к капитану! Вот и привел. А знал бы, цто он вам не горазд надо, - да стал бы я его зря столько волоксти, падину такую…
- Вот, понимаете, - говорит и сейчас Савич, - и смех и грех с ним! Черт ли его знал, что у него "привести" и "принести" путаются. Ну что ж? Вышли мы на улицу… Лежит немчик. Щупленький такой, лет двадцати… Ефрейтор, Эрвин Хаазе из Билефельда на Рейне. До войны был приказчиком в универмаге. Вот тут у меня письма от его Анны Лизы, карточка, талисман с богородицей какой-то… Как же, спасет богородица от таких лап! Эх ты, Жоров ты, Жоров!..
Над Журавлевым смеялись в отряде целую неделю. Немца зарыли около дороги под сосной.