Паскалон запуган; держа знамя между колен и прячась за него, он озирается, как затравленный заяц… А Тартарен?.. О, Тартарен по-прежнему величествен и невозмутим, наслаждается чтением газет, пришедших с юга Франции, целой пачки газет, доставленных в пансион Мюллера, - все они перепечатали из "Форума" рассказ о том, как он поднимался на Юнгфрау, рассказ, им самим продиктованный, но значительно расширенный и приукрашенный безудержными восхвалениями. Внезапно из груди героя вырывается крик, неистовый крик, и докатывается до противоположного конца вагона. Пассажиры вскакивают. Что это, крушение? Нет, просто-напросто заметка в "Форуме". Тартарен читает ее альпинцам:
- Послушайте: "Говорят, что В.П.К.А. Костекальд, только что поправившийся после желтухи, которой он болел несколько дней, едет в Швейцарию с целью совершить восхождение на Монблан и подняться еще выше, чем Тартарен…" Ах, разбойник! Он хочет затмить мой подъем на Юнгфрау… Ну, погоди, я у тебя из-под ног выбью твою гору… Шамони в нескольких часах езды от Женевы, - я поднимусь на Монблан раньше, чем он! Вы поедете со мной, друзья?
Бравида противится. А, чтоб!.. Довольно с него приключений.
- Больше чем достаточно… - сипит спавший с голоса Экскурбаньес.
- А ты, Паскалон? - ласково обращается к нему Тартарен.
- Учи-и-итель!.. - не смея поднять на него глаза, блеет ученик.
И этот оставляет его!
- Хорошо! - торжественно и грозно изрекает герой. - Я поеду один, и вся слава достанется мне… А ну, давайте сюда знамя!
XII
Отель Бальте в Шамони. Пахнет чесноком! Нужна ли при восхождении на Альпы веревка? Shake handes!Последователь Шопенгауэра. На привале в Гран-Мюле. "Тартарррен! Мне нужно с вами поговорить…"
Колокольня Шамони девять раз прозвонила в вечернем сумраке, дрожавшем от холодного дождя и ветра. На улице было темно, во всех домах погасли огни, освещены были только отели: их подъезды и окна, выходившие во двор, - это бодрствовал газ, а вокруг, при тусклом отблеске, падавшем со снеговых вершин, и матовом мерцании луны на ночном небе, становилось еще темнее.
В отеле Бальте, одном из лучших и наиболее посещаемых отелей в этом альпийском селении, многочисленные путешественники и пансионеры, измученные дневными экскурсиями, один за другим расходились по своим номерам, и под конец в большом зале остались только английский священник, молча игравший в шашки со своей супругой, его бесчисленные дочки в нагрудниках и в фартуках из небеленого холста, усердно строчившие пригласительные записки на ближайшее евангелическое богослужение, и молодой швед, худой и бледный, который сидел у жарко горевшего камина и, попивая грог из киршвассера и сельтерской воды, мрачно смотрел на пламя. Время от времени запоздалый турист в мокрых гетрах и плаще, с которого струились потоки, появлялся в зале, останавливался у большого барометра, висевшего на стене, стучал по нему пальцем, смотрел, какую погоду на завтра обещает ртуть, и, удрученный, шел спать. Никто не произносил ни слова, не было заметно никаких других признаков жизни, кроме потрескивания дров в камине, шуршанья дождя по стеклам окон да сердитого рокота Арва под деревянным мостом в нескольких шагах от отеля.
Вдруг дверь отворилась, и в залу ввалился с чемоданами и плащами швейцар в расшитой серебром ливрее, а за ним четыре продрогших альпиниста, ошеломленных внезапным переходом от мрака и холода к теплу и свету.
- Господи, твоя воля! Вот так погодка!..
- А ну, дайте-ка нам поесть!
- Нагрейте-ка нам постели!
Сливавшиеся голоса тарасконцев шли откуда-то из глубины их кашне, меховых шапок, фуражек с наушниками, и прислуга не знала, кого слушать, пока наконец приземистый толстяк, которого они называли "прррезидэнтом", их всех не перекричал.
- Прежде всего книгу для приезжающих! - приказал он.
Перелистывая ее закоченелой рукой, он вслух называл имена путешественников, за истекшую неделю побывавших в отеле:
- "Доктор Шванталер с супругой…" Опять! "Член Французской академии Астье-Рею…"
Просматривая книгу, он бледнел всякий раз, как ему попадалась фамилия, похожая на ту, которую он искал. Наконец, прочитав еще несколько страниц, этот низкорослый человечек с торжествующим хохотом швырнул книгу на стол и подпрыгнул, как мальчишка, чего уж никак нельзя было от него ожидать при его комплекции.
- Его тут нет, понимаете? Он еще не приехал… А больше он нигде не мог остановиться. Подставили мы ножку Костекальду… "Костекальд, Костекальд, провались в тартарары!.." А теперь, друзья мои, давайте поедим супу!..
И, поклонившись дамам, добрый Тартарен вместе с шумной и голодной депутацией направился в столовую.
Да, да, вместе со всей депутацией, даже с Бравида… Послушайте, да разве могло быть иначе?.. Что бы сказали на родине, если б они вернулись без Тартарена? Каждый из них отлично это себе представлял. И весь буфет на женевском вокзале оказался свидетелем волнующей сцены при расставании: слез, объятий, душераздирающих прощаний со знаменем; следствием же этих прощаний было то, что в ландо, которое П.К.А. нанял до Шамони, набилась вся компания. Дорога здесь чудесная, но тарасконцы сидели с закрытыми глазами, завернувшись в плащи, наполняя экипаж звучным храпом и не обращая внимания на дивные виды, открывшиеся сквозь сетку дождя прямо от самого Саланша, - виды на пропасти, леса, пенистые водопады и то показывавшуюся, то исчезавшую заоблачную вершину Монблана. Пресыщенные подобного рода красотами, наши тарасконцы думали только о том, как бы отоспаться после бессонной ночи под шильонскими замками. Даже и теперь, расположившись на одном конце длинной пустой столовой отеля Бальте, они молча, жадно ели разогретый суп и остатки других обеденных блюд и думали о том, как бы поскорей добраться до постели. Вдруг Спиридион Экскурбаньес, завороженно двигавший челюстями, оторвался от своей тарелки и, понюхав воздух, воскликнул:
- Ух ты!.. Пахнет чесноком!..
- А ведь верно, приятный запах… - подтвердил Бравида.
И тут все тарасконцы, ободренные этим напоминанием об отчизне, этим запахом местных тарасконских блюд, которого Тартарен уже давно не вдыхал, в приливе чревоугодия заерзали на стульях. Запах шел из маленькой смежной комнаты, где ужинал в одиночестве какой-то путешественник - по-видимому, важная особа, потому что колпак шеф-повара ежеминутно показывался в окне кухни, прислуживавшей девушке передавались маленькие накрытые блюда, и она уносила их в отдельный кабинет.
- Наверно, какой-нибудь южанин, - прошептал тихий Паскалон.
А президент, помертвев при мысли о Костекальде, распорядился:
- Пойдите посмотрите, Спиридион… а потом скажите нам…
Громовой хохот раздался в отдельном кабинете, едва лишь переступил его порог славный тарасконский "Гонг", исполнявший приказ своего начальника, и вслед за тем Экскурбаньес вывел оттуда за руку носатого верзилу с плутоватыми глазами, с повязанной вокруг шеи салфеткой, как у заядлого гастронома.
- Э, Бомпар!..
- Эге, Выдумщик!
- Эге-ге, Гонзаг, здравствуйте!.. Ну как дела?
- Я, господа, стало быть, к вашим услугам… - говорил посыльный, пожимая всем руки и усаживаясь за один стол с тарасконцами, чтобы поесть белых грибов с чесноком приготовления г-жи Бальте, ненавидевшей, как и ее муж, общий стол.
То ли здесь имело значение тарасконское кушанье, то ли радостная встреча с земляком, с очаровательным Бомпаром, отличавшимся несокрушимой силой воображения, но только усталость и сонливость с тарасконцев мгновенно стряхнуло, на столе появилось шампанское, и, с пеной на усах, они еще долго потом смеялись, орали, размахивали руками, обнимались, объяснялись друг другу в любви.
- Теперь уж я вас не покину, нет! - говорил Бомпар. - Мои перуанцы уехали… Я свободен…
- Свободны?.. В таком случае пойдемте завтра со мной на Монблан?
- Как? Вы завтра идете на Монблан? - спросил Бомпар без восторга.
- Да, я хочу стащить его у Костекальда… Он явится - глядь, а Монблана-то и нет!.. Так вы пойдете со мной, Гонзаг? Чтэ?
- Пойду… Пойду… Вот только как погода… В эту пору подъем не всегда возможен.
- Ну да, не всегда возможен!.. - проговорил Тартарен, подмигнув и улыбнувшись многозначительной улыбкой, которую Бомпар, однако, не понял.
- Пойдемте пить кофе в залу… Посоветуемся со стариком Бальте. Он это должен знать, ведь он сам когда-то был проводником, двадцать семь раз совершал восхождение.
- Двадцать семь раз! Ух ты! - в один голос воскликнули депутаты.
- Бомпар всегда преувеличивает… - сказал П.К.А. недовольным тоном, в котором можно было уловить оттенок зависти.
В зале дочки священника по-прежнему были поглощены писанием пригласительных записок, папенька с маменькой клевали носами над шашками, а долговязый швед с таким же унылым видом помешивал ложечкой свой грог с сельтерской водой. Нетрудно, однако, догадаться, что нашествие тарасконских альпинистов, воспламененных шампанским, несколько оживило юных письмоводительниц. Никогда еще эти прелестные девушки не видели, чтобы люди, пьющие кофе, так быстро меняли выражение лица, чтобы они так дико вращали глазами.
- А сахару, Тартарен?
- Что вы, командир?.. Вы же знаете… после Африки…
- Ах да, виноват!.. Э! Вот и господин Бальте!
- А ну, присаживайтесь, господин Бальте!
- Да здравствует господин Бальте!.. Хо-хо!.. Двайте шумэть!
Старик Бальте, которого окружили и сдавили незнакомые люди, спокойно улыбался. На широком бритом лице у этого крепкого савояра, рослого, сутулого, плечистого, ходившего медленным шагом, весело и молодо глядели хитрые глазки, что не шло к его лысине, облысел же он после того, как однажды едва не замерз на рассвете в снегах.
- Вам, господа, угодно взойти на Монблан? - спросил он, обводя тарасконцев почтительным и вместе с тем насмешливым взглядом.
Тартарен хотел было ответить, но Бомпар прервал его:
- Время упущено, верно?
- Нет, почему же?.. - возразил бывший проводник. - Вот этот господин из Швеции отправляется завтра, а к концу недели я жду двух американцев, которые тоже хотят подняться. Один из них даже слепой.
- Я знаю. Я встретился с ним на Гугги.
- А вы были на Гугги?
- Неделю тому назад, когда взбирался на Юнгфрау…
Тут евангелические проповедницы вздрогнули, перестали водить перьями по бумаге и повернули головы в сторону Тартарена, который теперь в глазах этих англичанок, завзятых альпинисток, занимавшихся всеми видами спорта, приобретал особый интерес. Он поднимался на Юнгфрау!..
- Знатный поход! - сказал старик Бальте, с удивлением глядя на П.К.А.
А Паскалон, особенно сильно конфузившийся в присутствии дам, пробормотал, краснея и запинаясь:
- Учи-и-итель! Расскажите про эту… как ее… расселину…
Президент улыбнулся:
- Дитя!..
И все же он повел рассказ о своем падении - сперва с небрежным и равнодушным видом, а затем с бурными телодвижениями: задрыгал ногами, изображая, как он повис на конце веревки над пропастью, замахал будто бы связанными руками, призывая на помощь. Девицы вздрагивали и пожирали его глазами, холодными глазами англичанок, которые от удивления становятся круглыми.
Наступившее молчание нарушил Бомпар:
- На Чимборасо при переходе через пропасть мы не связывались веревкой.
Депутаты переглянулись. Этой тарасконадой Бомпар заткнул за пояс всех.
- Ай да Бомпар, ну и ну!.. - в простодушном изумлении пролепетал Паскалон.
Но старик Бальте, приняв сообщение Бомпара о подъеме на Чимборасо всерьез, восстал против такого способа переходить трещины - не связываясь веревкой. Он утверждал, что подъем на ледники невозможен без веревки, без прочной веревки, из манильской пеньки. Кто-нибудь один поскользнется - другие его удержат.
- При условии, если веревка не оборвется, господин Бальте, - вспомнив сервенскую катастрофу, вставил Тартарен.
Но хозяин отеля веско проговорил.
- На Сервене веревка не оборвалась… Это проводник, шедший сзади, обрубил ее ледорубом…
Тартарен возмутился.
- Прошу прощения, сударь, - продолжал Бальте, - но проводник был прав… Он понял, что удержать других невозможно, и перерезал веревку, чтобы спасти жизнь себе, своему сыну и тому путешественнику, которого он с сыном сопровождал… Если б он на это не решился, так было бы семь жертв вместо четырех.
Возгорелся спор. Тартарен считал, что связаться одной веревкой - это все равно что дать клятву на жизнь и на смерть. Воодушевленный присутствием дам, все более и более оживляясь, он подкреплял свои слова фактами, ссылками на присутствующих:
- Вот, например, завтра я свяжусь одной веревкой с Бомпаром - ну, так это с моей стороны не просто мера предосторожности, это обет богу и людям быть с моим спутником заодно и скорей погибнуть, нежели вернуться без него, черт побери!
- Я тоже даю обет, Тартарррен!.. - с другого конца стола крикнул Бомпар.
Торжественная минута!
Священник в сильном волнении встал, подошел к нашему герою и пожал ему руку английским способом - как будто орудовал насосом. Его примеру последовала супруга, а за нею - девицы, причем у них у всех shake hands было столь мощным, словно они накачивали воду на шестой этаж. Должен сознаться, что депутаты особого энтузиазма не проявили.
- Ну, а я того же мнения, что и господин Бальте, - заявил Бравида. - В таких случаях каждый должен беречь свою шкуру, ей-богу! Я вполне понимаю этого проводника, который обрубил ледорубом веревку…
- Вы меня удивляете, Пласид, - строго заметил Тартарен и, наклонившись к самому его уху, прошептал: - Перестаньте, несчастный! На нас смотрит Англия…
Лихой вояка, который в глубине души, конечно, еще таил злобу на Тартарена за экскурсию в Шильон, сделал такое движение, которое означало: "Плевать я хотел на Англию…", - и, вероятно, получил бы изрядную взбучку от президента, возмущенного таким цинизмом, но в это время тоскующий молодой человек, пресыщенный грогом и скукой, заговорил на скверном французском языке. Он тоже считал, что проводник поступил правильно, перерезав веревку: избавить от необходимости жить четырех несчастных, еще молодых, то есть обреченных еще некоторое время влачить свое существование, одним взмахом руки вернуть им покой, вновь погрузить их в небытие - какой это благородный, какой это великодушный поступок!
- Что с вами, молодой человек? - вскричал Тартарен. - Можно ли в ваши годы говорить о жизни с таким равнодушием и презрением? Что она вам сделала?
- Ничего, она мне просто наскучила…
Он изучал философию в Христиании и, проникшись идеями Шопенгауэра и Гартмана, пришел в конце концов к заключению, что жизнь мрачна, нелепа, бессмысленна. Будучи близок к самоубийству, он, по настоянию родных, отложил книги в сторону и отправился путешествовать, но всюду его преследовала скука, всюду он сталкивался с унылым убожеством жизни. Он сказал, что Тартарен и его друзья - первые жизнерадостные существа, которых он встретил.
Добрый П.К.А. расхохотался:
- Такой уж мы народ, молодой человек! Тарасконцы все такие. Благодатный край. С утра до вечера там смеются, поют, а все остальное время пляшут фарандолу. Вот так!.. Во!..
И тут он стал выписывать ногами с изяществом и легкостью крупного майского жука, расправляющего крылья.
Но депутаты не обладали железными нервами и неистощимой бодростью своего предводителя.
- Прррезидэнт опять разошелся… - ворчал Экскурбаньес. - Ведь уж полночь.
Бравида, выйдя из терпения, вскочил:
- А ну, пошли спать! У меня спина разболелась…
Тартарен, вспомнив о завтрашнем восхождении, согласился, и тарасконцы, захватив подсвечник, стали подниматься по широкой гранитной лестнице, ведшей в номера, а старик Бальте пошел готовить провизию и нанимать мулов и проводников.
- Ого! Снег!..
Это были первые слова доброго Тартарена, когда он проснулся на другое утро и увидел, что стекла запушил иней и что в комнате вдруг стало белым-бело. Но, прикрепив зеркальце для бритья к оконной задвижке, он сразу понял свою ошибку: это отсвечивал Монблан, прямо перед ним сверкавший под лучами дивного солнца. Тартарен отворил окно, и в комнату ворвался бодрящий ветер ледников, от которого приятно закололо щеки, а вместе с ним звон бесчисленных колокольчиков и завыванье рогов: это вслед за пастухами брели стада. На Тартарена пахнуло чем-то здоровым, первобытным, чего он до сих пор в Швейцарии не ощущал.
Внизу его дожидались толпившиеся проводники и носильщики. Швед уже сидел на муле, а среди любопытных, сомкнувших вокруг него кольцо, можно было видеть семейство священника, всех этих бойких девиц в утренних туалетах, пришедших еще раз обменяться shake hands с тарасконским героем, занимавшим их воображение.
- Погода отличная! Поторапливайтесь! - кричал хозяин, лысина которого сверкала на солнце, как валун.
Сам Тартарен не мешкал, но для него было далеко не легким делом растормошить депутатов, которые должны были сопровождать его до Пьер-Пуантю - дальше мулы уже не прошли бы. Никакие просьбы и уговоры не могли заставить командира встать с постели; надвинув на уши ночной колпак, повернувшись лицом к стене, он на все упреки президента отвечал циничной тарасконской поговоркой:
- Кто хвалится, что рано встает, тот спит до полудня…
А Бомпар твердил:
- Да ну его, этот Монблан!.. Все враки…
Он встал только после того, как П.К.А. отдал официальное распоряжение.
Наконец караван тронулся в путь по узким улицам Шамони, и выглядело это шествие весьма торжественно: впереди восседал на муле Паскалон с развернутым знаменем, а замыкал шествие важный, как китайский богдыхан, в окружении проводников и носильщиков, шагавших по бокам его мула, добрый Тартарен, одетый по всем правилам заядлого альпиниста, щеголявший новыми очками с выпуклыми дымчатыми стеклами и знаменитой авиньонской веревкой, которую он вновь раздобыл известно какой ценой.