С каждой минутой разговор становился все задушевнее, откровеннее, начались уверения, излияния, и от этих излияний навертывались непрошеные слезы на блестящие, живые глаза, в которых, несмотря на всю провансальскую чувствительность обоих собеседников, ни на минуту не угасали искорки шутливости и лукавства. Впрочем, этим и ограничивалось сходство двух друзей, так как во всем остальном Бомпар, поджарый, подсушенный, обветренный, покрытый морщинами, которыми его наградила профессия, являл собою полную противоположность Тартарену, низкорослому, плотному, румяному, с гладкой кожей.
Чего только не навидался милейший Бомпар с тех пор, как покинул Клуб! Ненасытное воображение влекло его все вперед и вперед, перебрасывало из страны в страну, подвергало всевозможным превратностям судьбы! И он повествовал о своих приключениях, описывал представлявшиеся ему счастливые случаи, когда он мог бы разбогатеть, рассказывал о том, как он упускал эти случаи, о том, какая неудача постигла, например, его последнее изобретение, дававшее возможность сократить военный бюджет за счет расходов на солдатскую обувь…
- И знаете, каким образом?.. Ах, боже мой, да это же так просто!.. Я предлагал подковать солдат.
- А, идите вы! - ужаснулся Тартарен.
Но Бомпар продолжал совершенно спокойно, с характерным для него видом тихо помешанного:
- Ведь правда, замечательная идея? Ну и вот, а министерство даже не сочло нужным мне ответить… Ах, дорогой господин Тартарен, я так бедствовал, я так нуждался, прежде чем мне удалось поступить на службу в Компанию…
- В какую Компанию?
Бомпар с таинственным видом понизил голос до шепота:
- Тес! Потом, только не здесь… Ну, а что новенького у вас в Тарасконе? - спросил он обычным своим голосом. - Вы мне еще не рассказали, какими судьбами очутились вы у нас в горах…
Настала очередь Тартарена изливать душу. Беззлобно, но с оттенком предзакатной грусти, тоски, охватывающей с годами великих художников, необыкновенных красавиц, всех покорителей народов и сердец, рассказал он про отступничество сограждан, про заговор, имевший целью отнять у него пост президента, и про свое решение совершить геройский подвиг - совершить великое восхождение, водрузить тарасконское знамя выше, чем кто-либо водружал его до сих пор, доказать наконец тарасконским альпинистам, что он всегда был достоин… всегда был достоин…
Тут голос у Тартарена дрогнул, и он вынужден был умолкнуть, но немного погодя продолжал:
- Вы меня знаете, Гонзаг…
Невозможно передать, сколько сердечности, сколько сближающей нежности вложил он в трубадурское имя Бомпара. Это все равно, как если бы он пожал ему руку и приложил ее к своему сердцу…
- Вы меня знаете! Чтэ? Вы знаете, я не струсил, когда нужно было идти на львов, и во время войны, когда мы с вами вместе организовали оборону Клуба…
Бомпар кивнул головой, и лицо его приняло мрачное выражение, - он как сейчас видел все это перед собой.
- Так вот, мой друг, чего не могли сделать ни львы, ни пушки Круппа, то удалось Альпам… Мне страшно.
- Не говорите этого, Тартарен!
- Почему? - с невыразимой кротостью в голосе молвил герой. - Я говорю правду…
Просто, без малейшей рисовки рассказал он о том, какое впечатление произвел на него рисунок Доре, воспроизводящий катастрофу в Сервене, которая так и стоит у него перед глазами. Подобные опасности пугают его, и вот почему, услыхав про необыкновенного проводника, способного предотвратить их, он решил вверить свою судьбу Бомпару.
- Вы ведь никогда не были проводником, Гонзаг? - спросил он самым естественным тоном.
- Как не бывал!.. - с улыбкой ответил Бомпар. - Только я совершал не все, о чем рассказываю…
- Само собой! - поддержал его Тартарен.
- Выйдем на дорогу, - шепнул Бомпар, - там можно говорить свободнее.
Надвигалась ночь. Теплый, влажный ветер гнал разорванные облака по небу, где хотя и смутно, но все еще виден был серый пепел дотлевавшего заката. Приятели шли рядом по направлению к Флюэлену; оба похожие на тени, они двигались молча, натыкаясь на безгласные тени проголодавшихся туристов, шедших обратно в отель, - двигались до тех пор, пока дорога не превратилась в длинный, тянущийся вдоль берега туннель, местами открытый со стороны озера наподобие террасы.
- Остановимся здесь… - Голос Бомпара гулко, подобно пушечному выстрелу, прокатился под сводами туннеля.
Они сели на парапет и невольно залюбовались чудесным видом на озеро, к которому сбегали густо разросшиеся черные ели и буки. Дальше виднелись более высокие горы, вершины которых тонули во мраке, а за ними еще и еще - те представляли собой нечто совсем уже неясное, голубоватое, похожее на облака. Между ними в расселинах залегли едва различимые белые полосы ледников. И вдруг эти ледники засверкали радужными бликами - желтыми, зелеными, красными. Гору освещали бенгальским огнем.
Из Флюэлена взлетали ракеты и рассыпались многоцветными звездами, венецианские фонари мелькали на невидимых лодках, сновавших по озеру, - оттуда доносились звуки музыки и веселый смех.
Точь-в-точь декорация для феерии, заключенной в рамку геометрически правильных, холодных гранитных стен туннеля.
- Какая, однако, забавная страна Швейцария!.. - воскликнул Тартарен.
Бомпар расхохотался.
- Какая там Швейцария!.. Во-первых, никакой Швейцарии на самом деле и нет!
V
Откровенный разговор в туннеле
- Швейцария в настоящее время, господин Тартарен, - а, да что там!.. - просто обширный курзал, открытый с июня по сентябрь, только и всего, казино с панорамами, куда люди отовсюду съезжаются развлекаться, и содержит его богатейшая Компания, у которой миллионов этих самых куры не клюют, а правление ее находится в Женеве и в Лондоне. Можете себе представить, сколько потребовалось денег, чтобы взять в аренду, причесать и приукрасить весь этот край с его озерами, лесами, горами и водопадами, чтобы просодержать целое войско служащих и статистов, чтобы отстроить на вершинах гор отели с газом, с телеграфом, с телефоном!..
- А ведь верно, - вспомнив Риги, вслух думает Тартарен.
- Как же не верно!.. А вы еще ничего не видели… Заберитесь подальше - во всей стране вы не найдете ни единого уголка без эффектов и бутафории, как за кулисами в оперном театре: водопады, освещенные a giorno, турникеты при входе на ледники, а для подъема - сколько угодно гидравлических двигателей и фуникулеров. Только ради своих английских и американских клиентов Компания заботится о том, чтобы некоторые наиболее известные горы - Юнгфрау, Монах, Финстерааргорн - казались дикими и опасными, хотя на самом-то деле риска там не больше, чем в других местах.
- Ну, хорошо, мой друг, а расселины, эти страшные расселины… Если туда упасть?
- Вы упадете на снег, господин Тартарен, и даже не ушибетесь. Внизу, на дне расселины, непременно найдутся носильщики, охотники или еще кто-нибудь; вас поднимут, почистят, отряхнут да еще любезно спросят: "Не надо ли понести вещи, сударь?.."
- Да что вы мне голову морочите, Гонзаг?
Но Бомпар, придав себе еще больше важности, продолжает:
- Содержание этих расселин составляет один из самых крупных расходов Компании.
На минуту в туннеле воцаряется молчание, и вокруг тоже все затихает. Погасают разноцветные огни, не взлетают больше ракеты, и не скользят по озеру лодки. Но зато восходит луна, и под ее неуловимым голубоватым светом с врезающимися в него клиньями глубокой тени все становится каким-то неправдоподобным…
Тартарен не знает, верить или не верить приятелю. Он припоминает все то необычайное, что ему довелось видеть за эти несколько дней, - восход солнца на Риги, комедию с Вильгельмом Теллем, - и ему начинает казаться, что в россказнях Бомпара доля правды есть: ведь в каждом тарасконце краснобай уживается с простаком.
- А как же все-таки вы объясните, мой друг, страшные катастрофы… Сервенскую, например?..
- Это произошло шестнадцать лет назад, господин Тартарен, Компании тогда еще не было.
- Ну, а случай на Веттергорне в прошлом году, когда погибли два проводника вместе с путешественниками?..
- А, черт подери, да ведь надо же хоть чем-нибудь приманить альпинистов!.. Англичане не полезут на гору, где никто никогда не сломил себе шею… Веттергорн с некоторых пор захирел, а после этого незначительного происшествия сборы немедленно поднялись.
- Ну, а как же два проводника?..
- Целы и невредимы, так же как и путешественники. Проводников только убрали с глаз долой, полгода продержали за границей… Дорогостоящая реклама, но Компания достаточно богата, чтобы позволить себе такую роскошь.
- Послушайте, Гонзаг…
Тартарен встал и положил руку на плечо бывшему буфетчику.
- Ведь вы не желаете мне зла. Чтэ? Ну так вот, скажите мне по чистой совести… Сами знаете, альпинист я неважный.
- Очень даже неважный, что верно, то верно!
- А как вы думаете: могу я все-таки без особого риска попытаться взойти на Юнгфрау?
- Головой вам ручаюсь, господин Тартарен… Доверьтесь проводнику, только и всего!
- А если у меня голова закружится?
- Закройте глаза.
- А если я поскользнусь?
- Ну и что ж такого?.. Здесь все как в театре… Все предусмотрено. Опасности ни малейшей…
- Ах, если б вы все время находились при мне и напоминали мне об этом!.. Пожалуйста, голубчик, сделайте доброе дело, пойдемте вместе!..
На что бы лучше! Но, увы, до конца сезона Бомпар связан с перуанцами. Тартарен выразил удивление по поводу того, что Бомпар принял на себя обязанности посыльного, прислужника.
- Ничего не поделаешь, господин Тартарен!.. Наше дело маленькое… Компания имеет право распоряжаться нами, как ей заблагорассудится.
И тут Бомпар давай перечислять все свои превращения за три года: проводник в Оберланде, игрок на альпийском роге, заядлый охотник на серн, ветеран, служивший еще при Карле X, протестантский пастор, проповедующий в горах…
- Это еще что такое? - с изумлением спрашивает Тартарен.
- Да, да! - не моргнув глазом, продолжает Бомпар. - Если бы вы путешествовали по немецкой Швейцарии, то не раз могли бы заметить на головокружительной высоте пастора, проповедующего под открытым небом со скалы или с кафедры, которой ему служит неотесанная деревянная колода. Вокруг него в живописных позах располагаются пастухи, сыровары с кожаными фуражками в руках, женщины, одетые и убранные так, как принято у них в кантоне. Вид прелестный: луга, травянистые или же только что скошенные, потоки, сбегающие с гор на дорогу, стада, позвякивающие тяжелыми колокольцами на каждом уступе, и все это - э-эх! - все это одна декорация, все это фигуранты. Но об этом знают только служащие Компании: проводники, пасторы, посыльные, трактирщики, и в их интересах не разглашать тайны, иначе можно лишиться клиентов.
Огорошенный альпинист молчит, что всегда является у него признаком наивысшего потрясения. В глубине души у него еще остаются некоторые сомнения в достоверности Бомпаровых сведений, но все же он приободряется, - восхождение на Альпы уже не кажется ему таким страшным, и его беседа с Бомпаром становится все веселее. Приятели говорят о Тарасконе, о том, что они оба вытворяли в молодости.
- Кстати о проказах, - вдруг вспоминает Тартарен, - со мной сыграли славную шутку в "Риги-Кульм"… Представьте себе, нынче утром…
И он рассказывает о письме, приклеенном к зеркалу, особенно подчеркивая обращение "Чертов француз".
- Ведь это мистификация! Чтэ?..
- Не знаю… Может быть…
Бомпару дело все же представляется серьезнее. Он спрашивает, не вышло ли у Тартарена на Риги с кем-либо истории, не сказал ли он чего-нибудь лишнего.
- Чего-нибудь лишнего? Да будет вам! С англичанами да с немцами рта не раскроешь - они немы как рыбы: это у них называется хорошим тоном.
Подумав, Тартарен, однако, вспоминает, что он повздорил - и притом крупно - с каким-то казаком, неким Ми… Милановым.
- Маниловым, - поправляет Бомпар.
- А вы его знаете?.. По-моему, этот самый Манилов обозлился на меня из-за русской девушки…
- Да, да, из-за Сони… - озабоченно бурчит Бомпар.
- А вы и ее знаете? Ах, мой друг, это жемчужина, это очаровательная серенькая куропаточка…
- Соня Васильева… Она выстрелом из револьвера убила на улице председателя военно-полевого суда генерала Фелянина, который приговорил ее брата к пожизненной каторге.
Соня - убийца! Этот ребенок, эта блондиночка… Тартарену не верится. Но Бомпар приводит неопровержимые доказательства, описывает во всех подробностях это громкое дело. Вот уже два года, как Соня живет в Цюрихе, где поселился потом ее чахоточный брат Борис, бежавший из Сибири. Все лето она заставляет его дышать чистым горным воздухом. Бомпар часто встречал их в кругу друзей, таких же, как они, заговорщиков, эмигрантов. Васильевы, люди очень неглупые, очень энергичные, все еще довольно состоятельные, возглавляют партию нигилистов вкупе с Болибиным, который убил шефа жандармов, и Маниловым, который в прошлом году устроил взрыв в Зимнем дворце.
- А, прах их побери! - восклицает Тартарен. - Приятные, однако, соседи были у меня в "Риги"!
Да, но это еще только цветочки. Бомпар не сомневается, что пресловутая записка исходила от этих молодых людей. Знает он все их нигилистические фокусы! Царь каждое утро находит подобные предостережения у себя в кабинете или под салфеткой…
- Но к чему все эти угрозы? - бледнея, говорит Тартарен. - Что я им сделал?
Бомпар полагает, что они приняли его за шпиона.
- Меня? За шпиона?
- Ну да!
Во всех нигилистических центрах - в Цюрихе, Лозанне, Женеве - русское правительство содержит многочисленную тайную агентуру и тратит на это большие деньги. Совсем недавно оно подговорило бывшего начальника французской полиции и человек десять корсиканцев под разными личинами следить и наблюдать за русскими изгнанниками с тем, чтобы в конце концов схватить их. А ведь тарасконского альпиниста с его очками и с его выговором не мудрено принять за соглядатая.
- Черт побери! Теперь мне понятно… - бормочет Тартарен. - По пятам за ними всюду ходит проклятый итальянский тенор… Это, конечно, сыщик… А мне-то что же все-таки делать?
- Самое главное - старайтесь не попадаться им на глаза, они же вас предупредили.
- А, пошли они с их предупреждением!.. Первому, кто ко мне приблизится, я размозжу голову вот этим самым ледорубом.
И глаза тарасконца сверкнули во мраке туннеля. Но на Бомпара это не действует успокоительно: он знает, как ужасна ненависть нигилистов, ненависть, которая расставляет ловушки, ведет подкопы, взрывает. Тут недостаточно быть таким молодцом, каков наш тарасконский президент, - отныне будь начеку: осмотри кровать в гостинице, прежде чем лечь, осмотри стул, прежде чем сесть, осмотри борт на пароходе, ибо он может неожиданно подломиться - и ты ушел на дно. А кушанья, а стаканы, вымазанные невидимым ядом!
- Бойтесь киршвассера, которого вам нальют в вашу флягу, парного молока, которое вам принесет пастух. Они ни перед чем не останавливаются, уверяю вас!
- Как же теперь быть? Я пропал! - упавшим голосом говорит Тартарен и, схватив своего приятеля за руку, умоляет: - Посоветуйте мне, Гонзаг!
После минутного раздумья Бомпар намечает план. Выехать завтра чуть свет, переехать озеро, перебраться через Брюннигский перевал и заночевать в Интерлакене. На следующий день - Гриндельвальд и Малая Шейдек. Еще через день - Юнгфрау! А затем, не теряя ни минуты, скорей, скорей в Тараскон!
- Завтра же еду, Гонзаг… - решительно заявляет наш герой, устремив полный ужаса взор к таинственному горизонту, окутанному непроглядным ночным мраком, и к холодно поблескивающей озерной глади, под которой так и чудятся ему всевозможные козни…
VI
Брюннигский перевал. Тартарен попадает в лапы к нигилистам. Исчезновение итальянского тенора и авиньонской веревки. Новые подвиги стрелка по фуражкам. Бах! Бах!
- Сатитесь!.. Сатитесь ше!
- Куда же я, черт побери, сяду? Все места заняты! Меня никуда не пускают…
Это происходило в самом конце Озера четырех кантонов, на Альпнахском берегу, сыром, болотистом, как дельта; почтовые экипажи собираются тут целыми обозами, берут пассажиров, сходящих с пароходов, и переправляют их через Брюнниг.
С утра зарядил мелкий дождь - каждая его капля была не больше острия иголки. Добрый Тартарен, связанный по рукам и ногам своим снаряжением, толкаемый почтовыми и таможенными чиновниками, громоздкий, шумный, точно музыкальный клоун на ярмарке, каждое движение которого заставляет звучать то треугольник, то барабан, то бубен, то цимбалы, бегал от экипажа к экипажу. У всех дверок его встречал один и тот же вопль ужаса, одно и то же недовольное, ворчливое: "ПолнО!" - произносимое на всех языках, и каждый пассажир считал своим долгом расставить пошире локти, чтобы занять побольше места и не пустить такого опасного, такого громыхающего соседа.
Несчастный потел, пыхтел, кричал: "А, черт вас всех дери!" - и отчаянно размахивал руками в ответ на возгласы нетерпения, которые неслись из всех дилижансов: "Пошел!", "All right!", "Andiamo!", "Vorwarts!". Лошади бились, кучера ругались. Под конец вмешался почтальон, краснорожий верзила в мундире и плоской фуражке: он распахнул дверцу полузакрытого ландо, впихнул туда Тартарена, как тюк, и, застыв в величественной позе возле крыла экипажа, протянул руку за Trinkgeld.
Униженный, возмущенный своими соседями, которые встретили его manu militari, Тартарен, сделав вид, что не замечает их, засунул портмоне поглубже в карман и поставил ледоруб рядом с собой, и все это он делал в сердцах, все это выходило у него нарочито грубо, - можно было подумать, что он сошел с парохода, курсирующего между Дувром и Кале.
- Здравствуйте!.. - вдруг послышался знакомый нежный голос.