Разобрать, когда Терлецкий говорит серьезно, а когда шутить изволит, Литвинову, как и большинству друзей и коллег Владислава Терентьевича, удавалось далеко не всегда ("Разве что когда шутит, очень уж серьезное выражение лица состраивает").
- Ну-ну, вам виднее, - пожал плечами Литвинов и двинулся далее по маршруту, продуманно уготованному для высокого гостя.
Центральное место в зале - так сказать, в качестве эпицентра в эпицентре - занимало "Окно". Конечно, совсем не такое, какое стояло у Литвинова на самолете, а блестящее, сверкающее, никелированное, к тому же с разрезами, позволяющими видеть внутреннее устройство некоторых блоков. И, разумеется, с задействованным экраном.
- Смотрите, - предложил Терлецкий. - Вася, машина прогрета? Включи… Передвигаем излучатель, и на экране…
- Спасибо, - вежливо отклонил любезное предложение Терлецкого Литвинов, - я не замминистра. И, кроме того, это уже видел. Много раз…
Но если "Окно", даже в демонстрационном варианте, особого впечатления на Литвинова не произвело, то в кабинете Главного конструктора у него, что называется, отвисла челюсть. В кабинете был сервирован по всем правилам банкетного искусства стол на десять - двенадцать… так и хотелось сказать - не человек и даже не персон, а - кувертов, так это все было здорово устроено: со стоящими на тарелках пирамидками накрахмаленных салфеток, с несколькими ножами и вилками у каждого прибора ("Тут принцип пользования такой - от периферии к центру", - небрежным тоном разъяснил Терлецкий не очень эрудированному в области светского этикета Литвинову) и с уже заготовленной батареей украшенных многими звездами коньячных бутылок.
- Все по указаниям Виктора Аркадьича, - сообщил Терлецкий, с довольным видом поглядывая на Литвинова, которого наконец что-то в объятом приготовлениями КБ действительно поразило.
- Вот уж не подозревал за ним таких талантов.
- И, между прочим, напрасно. Вы обратили внимание, как меняется содержание профессии Главного конструктора? Вот хотя бы на памяти нашего поколения. Где-то в двадцатых годах он свои гениальные творения сам задумывал, сам рассчитывал, сам чертил, сам клепал, как говорится, на коленке. Ну, помогали ему два, три, четыре человека. Что от него тогда требовалось? Знания, конечно. Творческая жилка. Инженерная голова. Эрудиция. Вот, пожалуй, и все. А сейчас? Сейчас техника пошла такая, что вдвоем-втроем ее не спроектируешь и тем более не склепаешь. Конструкторские бюро многотысячные. У нас и то шестьсот человек. Так мы прибористы, агрегатчики. А в самолетных или двигательных КБ - тысячи и тысячи. Чтобы таким коллективом командовать, надо организатором быть! И лидером, как психологи выражаются, не только формальным, но и неформальным - чтобы не только он сам себя лидером считал, но чтобы и коллектив так на него смотрел. И прогнозистом он, бедолага, обязан быть: за пять лет чуять, что будет в его отрасли техники нужно, а что не нужно, что пойдет, а что отомрет, что закажут, а чего не закажут. Да и дипломатом приходится становиться, иначе ни с начальством, ни со смежниками, ни с заказчиком - ни шагу. Ну и, конечно, все, что раньше требовалось, - знания там, инженерная голова, эрудиция - это все тоже при нем осталось, никуда не делось,
Терлецкий перевел дух и добавил:
- А иначе чем вы, дорогой мой, объясните такую вещь. Были в те самые годы - двадцатые, тридцатые - отличные, талантливые конструкторы, скажем, в вашей области, самолетные. Делали они машины, и летали эти машины отлично, даже в серии шли, летчики их любили. А потом почти все эти конструкторы, за исключением единиц - их мы теперь Генеральными знаем, - отсеялись. Кто перешел на вторые, на третьи роли, а кто и совсем из конструкторского дела ушел. Почему? А вот по тому самому! Новым требованиям не соответствовали… Так что не посмеивайтесь. Принять замминистра, который завтра нашим отцом и благодетелем должен стать, это тоже дело не последнее.
- Входит в круг обязанностей Главного?
- А что вы думаете - входит. Обязательно входит.
Вновь назначенный заместитель министра Евграфов подъехал к подъезду вавиловского КБ точно - минута в минуту - в назначенное время. Вопреки традициям, за ним не тянулся хвост "сопровождающих лиц". Приехали только три или четыре работника министерства - непосредственные помощники Евграфова, а в качестве представителя высшего руководства - Лев Сергеевич Шумов, о котором, учитывая занимаемый им ныне пост, видимо, правильнее было бы уже говорить не "приехал", а "посетил".
С Шумовым Литвинова связывала давняя и прочная дружба. Когда-то молодой, совсем еще зеленый испытатель Литвинов и столь же молодой ведущий инженер Шумов летали вместе на стареньком двухместном биплане. Испытывали какое-то оборудование - набирали высоту, пикировали, снова набирали, снова пикировали. Испытание было из самых несложных, но для обоих едва ли не первым. Потому и засело в памяти. Оба любили вспоминать: "Эх, лихо мы тогда пикировали!.." Хотя пикировали нельзя сказать чтобы с предельной крутизной или с выходом на очень уж малой высоте. Да и впоследствии у обоих набралось - на земле и в воздухе - немало поводов для воспоминаний куда более острых. Но все равно ранние воспоминания содержат в себе что-то особенное… В последующие годы Литвинов не раз с удовольствием наблюдал, как спокойно, ответственно, невозмутимо ведет себя при самых сложных обстоятельствах Шумов. Дорожил его дружбой, дружбой глубоко порядочного, доброжелательного, верного своим друзьям человека. Импонировало Литвинову и то, что, делая много добра людям, Шумов не только не афишировал этого, но, напротив, прилагал все усилия к тому, чтобы его помощь оставалась анонимной.
Со временем Шумова начали выдвигать - он, как с удовлетворением сформулировал Белосельский, "пошел вверх". Выдвижение это не было молниеносным - через ступеньки Шумов не перепрыгивал. Но было неуклонным.
Так называемых "звездных часов" в жизненном пути Шумова на первый взгляд как-то не просматривалось. Просто на каждом очередном посту он, что называется, "оправдывал". Был из тех имеющихся на каждом заводе, в каждом институте, в каждом конструкторском бюро людей, у которых всегда все получается.
А "звездные часы"… Перелистав инженерную биографию Шумова чуть повнимательней, все-таки можно было найти в ней и означенные часы.
Старожилы хорошо запомнили историю, которая в свое время имела резонанс весьма широкий. Дело было довольно давно - когда Белосельский находился в самом зените своей летной славы, Федько и Литвинов числились молодыми, хотя и многообещающими, а Шумов успел зарекомендовать себя надежным ведущим инженером с задатками (пока лишь, задатками) сильного организатора. Эти-то задатки и натолкнули нескольких многоопытных министерских зубров на мысль "перевести часы" в одном довольно каверзном деле с себя на молодого, перспективного, быстро растущего (на превосходные степени зубры, остро жаждавшие выйти из игры, тут не скупились)…
Суть же дела, вокруг которого развернулся весь этот политес, была несложна. На далеком сибирском заводе сдавалась заказчику - гражданской авиации - головная серия из двадцати новых транспортных самолетов. Вернее - в том-то и дело! - не сдавалась. Должна была сдаваться, но дело застопорилось по причине, которая на первый взгляд могла показаться ерундовой: не укладывались в заданные пределы характеристики установленного на этих самолетах навигационно-штурманского оборудования. Попытки уговорить заказчика отложить доведение этого оборудования "на потом" (летали же всю жизнь без него, пролетаете еще немножко) успеха не имели. Да и самим работникам завода, предпринявшим эти попытки, было ясно, что это несерьезно. На новых, по тем временам скоростных, заоблачно высотных самолетах ориентироваться в полете по старинке, держась железных дорог, рек и прочих наземных ориентиров, или по компасу ("курс и время"), или даже пеленгируясь по радиостанциям, уже не годилось. Да и вообще самолет - это единый, цельный комплекс! Вынимать из него произвольно составные части нельзя.
Словом, назревал очередной большой аврал. И по всем установившимся традициям полагалось отправить для его ликвидации команду во главе с поднаторевшим в таких делах человеком, который, проявив должную напористость и силу воли, заставит всех там, на месте, крутиться поэнергичнее, в чем-то уговорит представителей заказчика, достанет, используя свои широкие полномочия, что-нибудь нужное… Благо опыт в таких делах, слава богу, имелся.
Но конкретные персоны, чьи кандидатуры на роль подобных спасателей были наиболее вероятными, понимали, что на сей раз испытанные авральные приемы могут ре сработать. Выступать в роли "несправившегося" никому из них не хотелось. И тут в чью-то умную голову и пришла благая мысль - подставить кого-нибудь из молодежи; с них, в случае чего, и спрос будет меньше… Трудно было бы установить, кто именно произнес фамилию Шумова (хотя через несколько лет автор этой идеи сам признался бы в своем авторстве более чем охотно).
Министру предложение, видимо, понравилось: на счету Шумова к этому времени уже было несколько "заметных" работ - четко проведенных испытаний, в которых он был ведущим инженером.
Вызвав к себе Шумова, министр начал с того, что обрисовал ситуацию. Обрисовал откровенно, без умолчаний. Вскользь упомянул о последствиях срыва этого задания ("Тут уж, будь покоен, всем сестрам по серьгам достанется!"). Дал понять, что не склонен выдвигать нереальные лозунги:
- Мы не говорим о всех двадцати. Сдай три, четыре, пять машин. Покажи, что задача решается. С опозданием, не в сроки - за это нас, конечно, тоже по головке не погладят, - но решается. А то получается что? Полный утык! И никакой перспективы. Понял?
- Понял, - ответил Шумов. К разговорам с министром он был тогда еще не привычен, а потому не без некоторого усилия продолжил: - Но, извините, тут, мне кажется, какое-то недоразумение. Я же самолетчик. Не специалист по оборудованию…
- Ты специалист по летным испытаниям, а значит - по всему, что есть в самолете и около него. Вот так! - возразил министр. И помолчав немного, чтобы дать Шумову возможность освоиться с неожиданным для него оборотом дел, добавил: - Знаешь, Эйнштейн говорил: "Кто делает великие открытия? Новые люди. Неопытные. Даже - не очень знающие… Потому что опытный знает: того-то и того-то сделать нельзя. А неопытный просто не знает, что нельзя… Вот он приходит - и делает".
Рассказанную министром мини-новеллу Шумов знал в несколько иной редакции, но понял, что выкручиваться сейчас не надо. Надо ехать. Пусть даже в качестве обладателя таких сомнительных качеств, как неопытность и неполнота знаний, на которые - то ли в шутку, то ли всерьез - делает ставку министр.
И неопытный Шумов, по-быстрому собрав чемоданчик, вылетел на далекий сибирский аэродром, где происходили события, еще вчера никаким боком его не касавшиеся.
Прибыв на место действия, он повел себя поначалу странно. Вопреки ожиданиям работников завода и изготовителей злополучного, упорно не поддававшегося приведению в работоспособное состояние оборудования ("еще одного толкача прислали!"), он не стал, следуя установившимся традициям, созывать оперативок и пятиминуток, устраивать накачек, а равно и диспетчерских совещаний. Не стал и призывать запарившихся людей, у которых и без того и силы и нервы были на исходе, "с завтрашнего дня начать работать по-новому".
Вместо всего этого он засел за документацию - "нырнул в бумаги". Как объяснял потом сам, хотел получить ответ на главный вопрос: есть ли у всех этих неподдающихся устройств некий общий камень преткновения или на каждой машине - свои грехи. И как только понял, что последнее ("свои грехи"), воспрял духом: "Если, скажем, на "семерке" не ладится с блоком индикации, в то время как на всех остальных машинах он работает, значит, нет принципиальных причин, чтобы не работать ему и на "семерке". Нет принципиальных причин! Это самое главное… И, наверное, не надо кустарно шаманить вокруг каждой машины. Надо…
Представление Шумова о том, что именно надо, выразилось в несколько странной шифровке, которую он направил в министерство на второй день после приезда. Он просил (обещана же была вся возможная помощь!) срочно направить в его распоряжение нескольких специалистов, в том числе довольно неожиданного в сложившихся обстоятельствах профиля - например… по прикладной математике.
Шли дни, а долгожданных сообщений о сдаче хотя бы одного-единственного самолета с завода не поступало… Зато поступило нечто другое. На официальном языке это другое именовалось "сигналом", а в просторечии - телегой.
"Недомыслие или саботаж?" - вопрошали авторы сигнала, подписанного несколькими работниками завода. А времена, надо сказать, были еще такие, что слово "саботаж" вполне могло быть истолковано отнюдь не как метафора…
На последовавший за этим телеграфный запрос - если не грозный, то, во всяком случае, довольно нервный, - что он делает? - Шумов ответил по существу: "Комплексный стенд и единую методику". И добавил, что попытки отладить такую сложную, качественно новую аппаратуру методами, как он выразился, холодного сапожничества ни к чему не приведут и привести не могут.
- Это кто же холодные сапожники?! - взыграли опытные министерские зубры, поднаторевшие в расшивке узких мест волевыми (впоследствии их назвали волюнтаристскими) методами.
Однако министр, может быть, в глубине души уже начавший сомневаться в безошибочности своего выбора, внешне этого никак не проявил. Он посмотрел на календарь - до истечения "сверхпоследнего" срока оставалось уже не тридцать, а двадцать дней, покачал головой, бросил туманное замечание: "На переправе лошадей не перепрягают", - и постановил: "Пусть действует, как считает нужным. Не мешайте ему".
Первый самолет был сдан - сдан чисто, без малейших натяжек на четырнадцатый день этого, прочно запомнившегося Шумову месяца. Второй - на шестнадцатый. На семнадцатый день было сдано еще два самолета… Последний, двадцатый улетел с заводского аэродрома за четыре дня до окончания месяца.
Возвращение Шумова из командировки не стало триумфальным, в сущности, по его собственной вине. Очень уж явно он дал понять, что считает не свои действия достойными особого восхищения, а действия своих предшественников достойными осуждения. Или, вернее, даже не осуждения, а, так сказать, снятия с вооружения: "Вчера так расшивать авральные ситуации было можно, а сегодня уже нельзя - не та техника, не те времена"… Жизнь показала, что он был прав. Каких-нибудь несколько лет спустя никто и представить себе не мог иного подхода к капризничающей технике. Но то через несколько лет, а в дни сдачи "той двадцатки" (под этим шифром оставшейся в анналах устной истории завода, да и за его пределами) то, как действовал Шумов, выглядело - да и было по существу - новаторством. Впрочем, сам Шумов таких слов не любил. Полагал, что в авиации так называемое (он обязательно говорил: "так называемое") новаторство - норма. "За это нам зарплата идет. Причем - основная. Без премиальных"…
Поначалу Шумов воспринимал каждое очередное продвижение по службе с естественным удовлетворением и только по присущей ему сдержанности характера внешне бурных проявлений восторга по этому поводу не выдавал. Но по прошествии некоторого времени - и соответствующего количества ступенек вверх - стал относиться к этому все более прохладно. И, наконец, настал день, когда он запротестовал. Вернее, попытался протестовать, ибо, как справедливо заметил в своих мемуарах еще маршал Шапошников, "у начальства отказываться можно только до предела, который определяет само начальство". Протесты Шумова, хотя он этот предел иногда и переходил, тем не менее терпеливо выслушивали. Но, выслушав, во внимание обычно не принимали.
В один прекрасный день он отправился в очередной отпуск. Уехал в хорошем настроении: вроде бы удачно отбившись от очередного выдвижения. Но в разгар туристической поездки в тихом, старинном русском городке его перехватили взбудораженные местные власти: поступила команда - Шумова найти и немедленно направить назад - принимать очередную новую должность. Вручая телеграмму, под которой стояла подпись, до того встречавшаяся им только в газетах, представители городского руководства не скрывали естественного в такой ситуации трепета… Словом, бегство не удалось.
Однажды в летной комнате Нароков высказал сомнение: полностью ли искренен Шумов, так упорно сопротивляясь новым, все более высоким назначениям? Нет ли в этом позы?.. Нет, Шумов был искренен вполне. Его действительно не устраивало, что на каждой очередной ступеньке этой уходящей вверх служебной лестницы он оказывался все дальше от конкретного дела, к которому был крепко привержен, - от живых самолетов, "которые летают"…
Приехав с Евграфовым к Вавилову, Шумов принял участие в осмотре КБ, держась в группе гостей, а не в соответствии со своим рангом на полшага впереди. Впрочем, на ранги (даже на свой собственный, что, как мы знаем, случается не очень часто) он вообще смотрел трезво, без придыхания, с вавиловским же КБ был хорошо знаком, бывал здесь не раз; поэтому главным экскурсантом так или иначе оставался Евграфов. К нему-то в первую очередь и обращался Вавилов, переходя от одного стенда к другому:
- Это, Василий Никифорович, идет в серии… Вот поглядите, пожалуйста, в окуляр. Теперь нажмите кнопку. Видите?.. А теперь потяните ручку…
Все шло в лучшем виде. "Игрушки" срабатывали безотказно: загорались разноцветные лампочки, выскакивали яркие флажки. События развивались, казалось бы, в точном соответствии с предсказаниями Терлецкого. Единственное, что несколько настораживало Литвинова, это выражение лица Шумова. Нет, оно, разумеется, было безукоризненно серьезным, но в глубине шумовских глаз Литвинов, хорошо зная своего друга, безошибочно читал полное веселье. Шумов явно развлекался.
А Евграфов невозмутимо выполнял все, что ему говорил Вавилов: смотрел в окуляры, нажимал кнопки, поворачивал ручки. Наконец осмотр подошел к концу, и Главный конструктор широким жестом пригласил гостей и нескольких собственных, заранее об этом предупрежденных сотрудников в кабинет.
В дополнение к тому, что Литвинов видел час назад при первом посещении этого помещения, в нем кое-что прибавилось: закуски на столе и две миловидные ("И об этом подумал", - отметил про себя Марат) официантки в беленьких передничках и с кружевными наколками в виде этаких кокошничков на головах.
Но Евграфов прошел не к блистательному банкетному, а к гораздо более скромному письменному столу Главного конструктора, сел за приставленный к нему спереди маленький столик ("Демократичен. Места хозяина не занимает", - снова констатировал про себя Марат) и попросил Вавилова:
- А теперь, Виктор Аркадьевич, мы с Львом Сергеевичем хотели бы посмотреть технические требования на "Окно". И сводку несогласованных отступлений. И расчеты по обоснованиям… - Замминистра много чего хотел посмотреть.
И начался дотошный технический разговор. Евграфов влезал во все детали. Раза два, когда слегка запарившийся от неожиданности Вавилов говорил:
- Ну, здесь суть дела, если не вдаваться в подробности… - Евграфов вежливо прерывал его:
- Нет уж, Виктор Аркадьевич, пожалуйста, давайте будем вдаваться…
В графике, схематически набросанном мелом на доске, гость ухватил неточность:
- Здесь точки перегиба быть не может. Она должна быть правее, где эпсилон переходит за единицу.
Замминистра оказался в курсе дела. Вполне.