Изучение его гороскопа, на котором пять планет сразу были в сочетании со Скорпионом (читая это место, отец всегда качал головой) в девятом разделе зодиака, отводимом арабами религии, - показало, что Мартин Лютер ни в грош не ставил это дело, - - а из гороскопа, приуроченного к сочетанию Марса, - тоже ясно было видно, что ему пришлось умереть с проклятиями и богохульствами - вихрем которых душа его (погрязшая в грехе) унесена была на всех парусах прямо в огненное озеро ада.
Лютеранские богословы сделали на это маленькое возражение, указав, что душа, принужденная уплыть таким образом с попутным ветром, принадлежала, очевидно, другому человеку, родившемуся 22 октября 1483 года, - поскольку из метрических книг города Эйслебена в графстве Мансфельд явствует, что Лютер родился не в 1483, а в 1484 году, и не 22 октября, а 10 ноября, в канун Мартинова дня, почему и назван был Мартином.
- Я должен на минуту прервать свой перевод, ибо чувствую, что не сделай я этого, мне, как и аббатисе Кведлинбургской, не удастся сомкнуть глаз в постели. - - Надо сказать читателю, что отец всегда читал дяде Тоби это место из Слокенбергия не иначе, как с торжеством - не над дядей Тоби, который нисколько ему не противоречил, - но над целым миром.
- Вот видите, братец Тоби, - говорил он, возводя глаза к небу, - христианские имена вещь вовсе не такая безобидная; - если бы этого Лютера назвали не Мартином, а каким-нибудь другим именем, он был бы осужден на вечные муки. - Отсюда не следует, - прибавлял он, - что я считаю имя Мартин хорошим именем, - далеко нет - оно лишь чуточку получше нейтрального имени - но хоть и чуточку, - а, вот видите, это все-таки оказало ему услугу.
Отец знал не хуже, чем ему мог бы доказать самый искусный логик, какая это слабая опора для его гипотезы; - но удивительна также слабость человека: стоит такой гипотезе подвернуться ему под руку, он уже при всех своих стараниях не может от нее отделаться; именно по этой причине, хотя в Декадах Гафена Слокенбергия есть много столь же занимательных историй, как и переводимая мною, ни одна из них не доставляла отцу и половины такого удовольствия: она угождала сразу двум его самым причудливым гипотезам - его именам и его носам. - Смею утверждать, что, перечитай он всю Александрийскую библиотеку, если бы судьба не распорядилась ею иначе, все-таки он не нашел бы ни одной книги и ни одной страницы, которые одним ударом убивали бы наповал двух таких крупных зайцев.
Оба страсбургских университета трудились в поте лица над последним плаванием Лютера. Протестантские богословы доказали, что он не встретил попутного ветра, как утверждали богословы папистов; а так как всякому известно, что прямо против ветра плыть нельзя, - то они занялись определением, на сколько румбов Мартин отклонился в сторону, если его плавание вообще состоялось; обогнул ли он мыс или был прибит к берегу; поскольку же выяснение этого вопроса было весьма назидательно, по крайней мере для тех, кто смыслил в такого рода мореплавании, они несомненно продолжали бы им заниматься, несмотря на величину носа чужеземца, если бы величина носа чужеземца не отвлекла внимание публики от вопроса, которым они занимались, - им пришлось последовать общему примеру.
Аббатиса Кведлинбургская с четырьмя своими спутницами не была для этого препятствием; ибо огромный нос чужеземца занимал в воображении этих дам столько же места, как и щекотливый вопрос, ради которого они приехали, - дело с прорехами на юбках, таким образом, заглохло - словом, типографщики получили приказание разобрать набор - все споры прекратились.
Четырехугольная шапочка с шелковой кисточкой наверху - против ореховой скорлупы - вы уже догадались, по какую сторону носа расположатся оба университета.
- Это выше разумения, - восклицали богословы, расположившиеся по одну сторону.
- Это ниже разумения, - восклицали богословы, расположившиеся по другую сторону.
- Догмат веры, - восклицал один.
- Чепуха, - говорил другой.
- Вещь вполне возможная, - восклицал один.
- Вещь невозможная, - говорил другой.
- Могущество божие бесконечно, - восклицали носариане, - бог все может.
- Он не может ничего такого, - возражали антиносариане, - что содержит в себе противоречие.
- Он может сделать материю мыслящей, - говорили носариане.
- Так же, как вы можете сделать бархатную шапочку из свиного уха, - возражали антиносариане.
- Он может сделать так, чтобы два да два равнялось пяти, - возражали папистские богословы. - Это ложь, - говорили их противники. -
- Бесконечное могущество есть бесконечное могущество. - говорили богословы, защищавшие реальность носа. - - Оно простирается только на то, что возможно, - возражали лютеране.
- Господи боже, - восклицали папистские богословы, - он может, если сочтет нужным, сотворить нос величиной в соборную колокольню города Страсбурга.
Но колокольня страсбургского собора больше и выше всех соборных колоколен, какие можно увидеть на свете, и антиносариане отрицали, что человек, по крайней мере среднего роста, может носить нос длиной в пятьсот семьдесят пять геометрических футов. - Папистские доктора клялись, что это возможно. - Лютеранские доктора говорили: - Нет, - это невозможно.
Сейчас же начался новый ожесточенный диспут - о протяжении и границах атрибутов божиих. - Диспут этот, натурально, привел спорящих к Фоме Аквинату, а Фома Аквинат - к дьяволу.
В разгоревшемся споре не было больше и речи о носе чужеземца - он послужил лишь фрегатом, на котором они вышли в залив схоластического богословия - и неслись теперь на всех парусах с попутным ветром.
Горячность прямо пропорциональна недостатку подлинного знания.
Спор об атрибутах и т. д., вместо того чтобы охладить воображение страсбуржцев, напротив, распалил его в высочайшей степени. - Чем меньше они понимали, тем в большем были восторге. - Они познали все муки неудовлетворенного желания - когда увидели, что их ученые доктора, пергаментарии, меднолобарии, терпентарии - по одну сторону, - папистские доктора - по другую, подобно Пантагрюэлю и его спутникам, снарядившимся на розыски бутылки, уплыли всей компанией и скрылись из виду.
- Бедные страсбуржцы остались на берегу!
- Что тут было делать? - Медлить нельзя - суматоха росла - беспорядок всеобщий - городские ворота открыты настежь. -
Несчастные страсбуржцы! Разве было на складах природы - разве было в чуланах учености - разве было в великом арсенале случайностей хоть одно орудие, которое осталось бы не примененным для возбуждения вашего любопытства и разжигания ваших страстей, разве было хоть одно средство, которым не воспользовалась бы рука судьбы, чтобы поиграть на ваших сердцах? Я макаю перо в чернила не для оправдания вашего поражения - а для того, чтобы написать вам панегирик. Укажите мне город, настолько изнуренный ожиданием, - который, не слушая властных голосов религии и природы, проведя без еды, без питья, без сна и без молитв двадцать семь дней сряду, мог бы выдержать еще один день!
На двадцать восьмой день обходительный чужеземец обещал вернуться в Страсбург.
Семь тысяч карет (Слокенбергий, по всей вероятности, допустил некоторую ошибку в своих числовых данных), семь тысяч карет - пятнадцать тысяч одноколок - двадцать тысяч телег, битком набитых сенаторами, советниками, синдиками - бегинками, вдовами, женами, девицами, канониссами, наложницами, все в своих каретах. - Во главе процессии аббатиса Кведлинбургская с настоятельницей, деканшей и подуставщицей в одной карете, а по левую руку от нее страсбургский декан с четырьмя высшими должностными лицами своего капитула - остальные следовали за ними в беспорядке, как попало: - кто верхом - кто пешком - кого вели - кого везли - кто спускался по Рейну - кто одной дорогой - кто другой - все высыпали с восходом солнца на большую дорогу встречать обходительного чужеземца.
Теперь мы быстро приближаемся к катастрофе моей повести - говорю катастрофе (восклицает Слокенбергий), поскольку правильно построенная повесть находит удовольствие (gaudet) не только в катастрофе или перипетии, свойственной драме, но также во всех существенных составных частях последней - у нее есть свои протасис, эпитасис, катастасис, своя катастрофа или перипетия, вырастающие друг из друга в том порядке, как впервые установил Аристотель. - Без этого, - говорит Слокенбергий, - лучше и не браться за рассказывание повестей, а хранить их про себя.
Во всех десяти повестях каждой из десяти моих декад я, Слокенбергий, так же твердо держался этого правила, как и в настоящей повести о чужеземце и его носе.
- Начиная от его переговоров с часовым и до отъезда из города Страсбурга, после того как он снял свои штаны из ярко-красного атласа, тянется протасис, или пролог - - где вводятся Personae Dramatis и намечается начало действия.
Эпитасис, в котором действие завязывается крепче и нарастает, пока не достигнуто высшее напряжение, называемое катастасис и для которого обыкновенно отводится второй и третий акты, охватывает тот оживленный период моей повести, что заключен между первой ночной суматохой по поводу носа и завершением лекций о нем трубачовой жены на большой городской площади; а период от начала диспута между учеными - до заключительной его части, когда доктора снялись с якоря и уплыли, оставив опечаленных страсбуржцев на берегу, - образует катастасис, в котором события и страсти вызрели уже настолько, что готовы взорваться в пятом акте.
Последний начинается с выезда страсбуржцев на франкфуртскую дорогу и кончается разрешением путаницы и переходом героя из состояния волнения (как его называет Аристотель) в состояние душевного мира и спокойствия.
Это, - говорит Гафен Слокенбергий, - составляет катастрофу или перипетию моей повести - и эту ее часть я собираюсь сейчас рассказать.
Мы покинули чужеземца крепко уснувшим за пологом - теперь он снова выходит на сцену.
- Что ты насторожил уши? - Это только путник верхом на лошади, - были последние слова чужеземца, обращенные к мулу. Тогда мы не сочли уместным сказать читателю, что мул поверил на слово своему хозяину и без дальнейших если и но пропустил путешественника и его лошадь.
Этот путешественник изо всех сил торопился еще до рассвета достигнуть Страсбурга. - Как это глупо с моей стороны, - сказал он про себя, проехав еще с милю, - воображать, будто сегодня ночью я попаду в Страсбург. - - Страсбург! - великий Страсбург; - Страсбург, столица всего Эльзаса! Страсбург, имперский город! Страсбург, суверенное государство! Страсбург, с пятитысячным гарнизоном лучших войск в мире! - Увы! будь я в эту минуту у ворот Страсбурга, мне бы не удалось получить доступ в него и за дукат - даже за полтора дуката - это слишком дорого - лучше мне вернуться на постоялый двор, мимо которого я проехал, - чем лечь спать неизвестно где - или дать неизвестно сколько. - Рассудив таким образом, путник повернул коня и через три минуты после того, как чужеземец пошел спать в отведенную ему комнату, прибыл на тот же постоялый двор.
- У нас есть свиное сало, - сказал хозяин, - и хлеб - - до одиннадцати часов вечера было также три яйца - - но один чужеземец, приехавший час тому назад, заказал себе из них омлет, и у нас ничего не осталось. - -
- Не беда! - сказал путешественник, - я так измучен; мне бы только постель. - Такой мягкой, как у меня, вам не сыскать во всем Эльзасе, - отвечал хозяин.
- Я бы ее предложил чужеземцу, - продолжал он, - потому что это лучшая моя постель, - если б не его нос. - Что же, у него насморк? - спросил путешественник. - Нет, насколько я знаю, - воскликнул хозяин. - Но это походная кровать, и Джасинта, - сказал он, взглянув на служанку, - вообразила, что в ней не найдется места для его носа. - Как так? - вскричал путешественник, отступая назад. - Такой длинный у него нос, - отвечал хозяин. - Путешественник пристально посмотрел на Джасинту, потом на пол - опустился на правое колено - и прижал руку к сердцу. - - Не подшучивайте над моим беспокойством, - сказал он, вставая. - Это не шутка, - сказала Джасинта, - а роскошнейший нос! - Путешественник снова упал на колени - прижал руку к сердцу - и проговорил, возведя глаза к небу: значит, ты привел меня к цели моего паломничества. Это - Диего.
Путешественник был брат той самой Юлии, к которой так часто взывал чужеземец, едучи поздно вечером из Страсбурга верхом на муле; по ее поручению и предпринял он путешествие, с целью разыскать Диего. Он сопровождал сестру из Вальядолида через Пиренеи во Францию, проявив не мало изобретательности, чтобы следовать по многочисленным извилинам и крутым поворотам тернистых путей влюбленного.
- Юлия изнемогала от тяжелого путешествия - и не в состоянии была сделать ни шагу дальше Лиона, где, обессиленная тревогами чувствительного сердца, о которых все говорят - но которые мало кто испытывает, - она заболела, но нашла еще в себе силу написать Диего; взяв с брата клятву не показываться ей на глаза, пока он не разыщет Диего, Юлия вручила ему письмо и слегла.
Фернандес (это было имя ее брата) - даром что походная постель была такая мягкая, какой не сыскать во всем Эльзасе, - всю ночь пролежал в ней, не смыкая глаз. - Чуть забрезжил рассвет, он встал и, узнав, что Диего тоже встал, вошел к нему в комнату и исполнил поручение своей сестры.
Письмо было следующее:
"Сеньор Диего.
Были ли мои подозрения по поводу вашего носа основательны или нет - теперь не время разбирать - достаточно того, что я не нашла в себе твердости подвергнуть их дальнейшему испытанию.
Как же я мало знала себя, запретив вам через дуэнью появляться под моим решетчатым окном! Как мало знала я вас, Диего, вообразив, что вы останетесь хотя бы день в Вальядолиде, чтобы рассеять мои сомнения! - Ужели мне быть покинутой Диего за то, что я заблуждалась? И разве хорошо ловить меня на слове, справедливы ли были мои подозрения или нет, и оставлять меня, как вы сделали, во власти горя и неизвестности?
Как жестоко Юлия за это поплатилась - расскажет вам брат мой, когда вручит это письмо; он вам расскажет, как скоро она раскаялась в необдуманном запрете, который вам послала, - с какой лихорадочной поспешностью бросилась к своему решетчатому окну и сколько долгих дней и ночей неподвижно просидела у него, облокотившись на руку и глядя в ту сторону, откуда обыкновенно приходил Диего.
Он вам расскажет, как упала она духом, услышав о вашем отъезде, - как тяжело ей стало на сердце - как трогательно она жаловалась - как низко опустила голову. О Диего! сколько тяжелых дорог исходила я, опираясь на сострадательную братнину руку, чтобы только напасть на ваш след! Как далеко завлекло меня мое страстное желание, не считавшееся с моими силами, - как часто в пути падала я без чувств в братнины объятия, находя в себе силу только для восклицания: - О мой Диего!
Если любезность вашего обхождения не обманула меня относительно вашего сердца, вы примчитесь ко мне с такой же быстротой, с какой вы от меня бежали. - Но как бы вы ни спешили - вы поспеете только для того, чтобы увидеть меня умирающей. - Горькая это чаша, Диего, но, увы! еще больше горечи к ней прибавляет то, что я умираю, не - - -"
Продолжать она не могла.
Слокенбергий предполагает, что недописанное слово было не убедившись, но упадок сил не позволил ей закончить письмо.
Сердце обходительного Диего переполнилось, когда он читал это письмо, - он приказал немедленно седлать своего мула и лошадь Фернандеса. Известно, что при подобных потрясениях проза не в состоянии так облегчить душу, как поэзия, - вот почему, когда случай, столь же часто посылающий нам лекарства, как и болезни, бросил в окошко кусочек угля, - Диего им воспользовался и, пока конюх седлал его мула, излил свои чувства на стене следующим образом:
Ода
I
Безрадостны напевы все любви,
Доколь по клавишам не грянет
Прекрасной Юлии рука.
В своих дви-
жениях легка,
Она восторгом нам всю душу наполняет.II
О Юлия!
Стихи вышли очень естественные - ибо они не имели никакого отношения к делу, - говорит Слокенбергий, - и жаль, что их было так мало; но потому ли, что сеньор Диего был медлителен в сложении стихов, - или оттого, что конюх был проворен в седлании мулов, - точно не выяснено, только вышло так, что мул Диего и конь Фернандеса уже стояли наготове у дверей гостиницы, а Диего все еще не приготовил второй строфы; не став дожидаться окончания оды, молодые люди оба сели верхом, тронулись в путь, переправились через Рейн, проехали Эльзас, взяли направление на Лион и, прежде чем страсбуржцы вместе с аббатисой Кведлинбургской выступили для торжественной встречи, Фернандес, Диего и его Юлия перевалили Пиренеи и благополучно прибыли в Вальядолид.
Нет надобности сообщать сведущему в географии читателю, что встретить обходительного чужеземца на франкфуртской дороге, когда Диего находился в Испании, было невозможно; достаточно сказать, что страсбуржцы в полной мере испытали на себе могущество наисильнейшего из всех неугомонных желаний - любопытства - и что три дня и три ночи сряду метались они взад и вперед по франкфуртской дороге в бурных припадках этой страсти, прежде чем решились вернуться домой, - где, увы! их ожидало самое горестное событие, которое может приключиться со свободным народом.
Так как об этой страсбургской революции много говорят и мало ее понимают, я хочу в десяти словах, - замечает Слокенбергий, - дать миру ее объяснение и тем закончить мою повесть.
Всякий слышал о великой системе Всемирной Монархии, написанной по распоряжению мосье Кольбера и врученной Людовику XIV в 1664 году.
Известно также, что одной из составных частей этой всеобъемлющей системы был захват Страсбурга, благоприятствовавший вторжению в любое время в Швабию с целью нарушать спокойствие Германии, - и что в результате этого плана Страсбург, к сожалению, попал-таки в руки французов.
Немногие способны вскрыть истинные пружины как этой, так и других подобных ей революций. - Простой народ ищет их слишком высоко - государственные люди слишком низко - истина (на этот раз) лежит посредине.
- К каким роковым последствиям приводит народная гордость свободного города! - восклицает один историк. - Страсбуржцы считали умалением своей свободы допускать к себе имперский гарнизон - вот они и попались в лапы французов.