– "Упаточилась" – слово русское, четко написанное.
Так впервые встретился автор "Банкрота" ("Свои люди – сочтемся") А. Н. Островский с лучшим другом и соратником своим И. Ф. Горбуновым.
Горбунов одно время и жил в доме А. Н. Островского. Здесь в 1853 году сотрудники "молодой редакции" "Москвитянина" услышали его первые рассказы из народного быта. Прием был восторженным.
Знатоки и чародеи звучащего русского слова Александр Островский и Пров Садовский сразу же разглядели необыкновенность горбуновского таланта. Они его первые ценители, вдохновители, наставники. Садовский страстно пропагандирует новоявленный талант по всей Москве. В 1854 году в свой бенефис он выводит Горбунова на сцену Малого театра в роли молодого купца в пьесе M. Н. Владыкина "Образованность". А через год при содействии Садовского и Тургенева Горбунов переходит навсегда в петербургский Александрийский театр.
Живя в Петербурге, Горбунов остается москвичом. Кончается театральный сезон, и он устремляется в город своей юности. В Москве у него остались и лучшие друзья – кружок "молодой редакции" "Москвитянина": Пров Садовский, Аполлон Григорьев, Евгений Эдельсон, Тертий Филиппов, Борис Алмазов, Николай Рамазанов и другие. Душой "молодой редакции" был А. Н. Островский. Здесь царил культ слова, культ старинного русского быта. Здесь же родилась и неосуществимая попытка найти истинно русские народные характеры в среде самодурного купечества.
А. Григорьев, обращаясь к "старым" славянофилам, писал: "Убежденные, как и вы же, что залог будущего России хранится только в классах народа, сохранившего веру, нравы, язык отцов, – в классах, не тронутых фальшью цивилизации, – мы не берем таковым исключительно одно крестьянство: в классе среднем, промышленном, купеческом по преимуществу, видим старую, извечную Русь".
Эти славянофильские взгляды сказались даже в пьесах Островского "Не в свои сани не садись", "Не так живи, как хочется" и особенно в "Бедность не порок".
Но почему только один член "молодой редакции" Иван Горбунов не поместил в славянофильском "Москвитянине" ни одного произведения? Почему он первое свое печатное произведение "Просто случай" отнес в журнал западников "Отечественные записки"? Да потому, что не защита "человеческого" в пьяном русском купце, а осмеяние его – вот пафос этого произведения, разделивший Горбунова с славянофилами. В своем творчестве он всегда оставался писателем-демократом, верным учеником Островского. Влияние "молодой редакции" сказалось более на известной аполитичности Горбунова.
Публичные чтения своих сцен Горбунов начал в 1855 году в Москве и Петербурге. Это был какой-то неслыханный взлет артистической славы, Вскоре по приезде в Петербург он пишет отцу: "Теперь у меня приглашение за приглашением; признаться сказать, попринадоело… Не знаю, чем кончится моя карьера, а начата так блестяще, что ни один актер так не начинал своего поприща: "Да какой актер? Из литераторов-то".
Репертуар еще весьма скромен "У квартального надзирателя", "Мастеровой" да начавшая свое триумфальное шествие сцена "У пушки". Вот и все. А слушатели не замечают этой ограниченности. В десятый, в сотый раз несется требовательное: "У пу-у-шки!..", "У пу-ушки!..", "Читайте "У пушки!".
Обостренное чувство слова, чарующая правдивость интонаций, тембра, ритма речи героев, тонкая юмористическая наблюдательность, уморительная мимика, игра глаз – вот что покоряло зрителей в этом "актере из литераторов-то". И как-то сразу всем стало ясно – на русской земле появился талант новый, незнаемый.
Невольно вырвалось словечко "неподражаемый", да так и осталось постоянным эпитетом горбуновского таланта. Подражать Горбунову и нельзя. Полное и мгновенное перевоплощение в своих героев, редкостный дар имитации, богатство мимики, неисчерпаемое многоголосие – это мог только Горбунов. Один он мог делать свои "перемолвки на двенадцать голосов". И всякий, кто не видел, а лишь слышал рассказчика, был убежден, что где-то по-соседству беседуют, спорят, восторгаются и негодуют двенадцать характеров, двенадцать живых людей, а то и целая уличная толпа.
Запечатлеть и выразить характер в одной реплике – это, на зависть всем драматургам и актерам прошлого и настоящего, умел только Горбунов. Рассказы его надо было слушать в его же исполнении. Но и читая их, мы слышим интонацию героев. Городовой уводит в участок астронома-любителя. Толпа обывателей комментирует это событие. Слышится: "На Капказе бы за это…"
Одна реплика. И перед нами старый забитый служака, для которого высочайшая, святая справедливость – офицерская зуботычина.
Где имитация – там и курьезы. Горбунов совсем не знал по-английски. Англичане же, слушая его речи и не понимая ни слова, были абсолютно и приятно убеждены, что их приветствуют на родном языке. У Горбунова даже был, не сохранившийся в записи, рассказ "Заатлантические друзья". На банкете выступают виновники торжества – американцы. У каждого особый тембр и ритм речи в соответствии с характером и темпераментом. И все это на "английском" языке, сымпровизированном Горбуновым.
Писатель и актер Горбунов – "мастер характерной детали, лаконичного сгущенного мазка". Это его стихия. В ней он нашел себя, свое призвание, свое место в искусстве. Большие роли, по-видимому, не укладывались в его исполнительскую технику. Прослужил он в Александрийском театре 40 лет. Островский назначал ему роли во всех премьерах своих пьес. Но только Кудряша в "Грозе" он сыграл с подлинно горбуновским комедийным лиризмом, Кудряш – Горбунов вошел в золотую галерею русских сценических образов.
Горбунов – новатор, первооткрыватель и неподражаемый мастер в другом жанре. Он становится властелином подмостков, антрактов, актером без рампы и декораций. Горбунов упрочил на русской сцене устный эстрадный рассказ. Радуясь за своего талантливого ученика, Островский говорил: "Горбунов читает совершенно моим тоном". Но Горбунов пошел и дальше своего учителя. Он раздвинул возможности звучащего слова, открыл его новую, эстрадную стихию.
Не только редкий дар имитации и импровизации, необыкновенность исполнительского мастерства создали Горбунову крылатую славу. Злободневность сцен из народного быта, гуманизм автора вызывали громадный интерес слушателей в годы борьбы за освобождение крестьян от крепостного рабства. На литературных вечерах, благотворительных концертах, а чаще на дружеской вечеринке повествовал актер-рассказчик о жизни народа. И, выйдя на сцену Александринского театра в антрактах, на бенефисах своих друзей, этот "отец русской эстрады" переносил своих слушателей от репертуарных замков и будуаров, еще частых з то время, в московское захолустье, в деревенскую глушь.
В сценах из народного быта – тонко подмеченная Горбуновым психология незаметного русского человека, горемычная жизнь крестьян и фабричного люда.
Крестьянам и фабричным Горбунова присуще любовное, какое-то просветленное отношение к русской природе. В ней они черпают силу, свою житейскую уверенность. Лес, луг, река, их обитатели с непременными лешими и водяными – это особенный, поэтический мир простого человека. У чудаковатого героя сценки "Безответный" природа – страсть, самозабвение, вся жизнь: "Народ – кто в трактир, кто куда, а я в лес…" Но и эта безобидная, поэтическая любовь приносит герою страдания.
Страдания и слезы – неотвязные и печальные спутники жизни народной в рассказах Горбунова. "Вся-то жизнь наша слезы, – говорит старик в "Медведе", – родимся мы во слезах и помрем во слезах… И сколько я этих слез на своем веку видел и сказать нельзя".
Дореформенные и пореформенные крепостники всегда вызывали ненависть автора. Крестьяне Горбунова еще неспособны на активный протест. Они протестуют своеобразно – отмежевываясь от господ, оберегая свою чистоту, а подчас свои наивные представления, даже темноту свою.
Да и кто развеет эту темноту русского мужика! Ведь "господам служили, а господину зачем наша наука, – резонно рассуждает Прасковья в "Визите"… – Опять же покойница барыня, царство ей небесное, терпеть не могла, кто книжки читает".
Вот почему существование лешего и водяного – это уж вне сомнения, "кого хошь спроси", да к тому же у лешего и вид вполне определенный: "одна ноздря, а спины нет". Как должное воспринимается и слух о явлении в церкви… анафемы с седенькой бородкой, и то, что англичанину все возможно – ведь он верит… в петуха. И эти наивные верования крестьяне оберегают от господ. "Дворянин один в Калуге не верит в лешего", "Но много он знает – дворянин-то?!", "Да что доктора, – утверждает охотник в "Медведе", – для господ они, может, хороши, а нам они ни к че, му… Нашу натуру они не знают, порошки ихние на мужика не действуют". Так улыбка Горбунова просто и своеобразно развенчивала разглагольствования официальной пропаганды о единении и взаимной любви угнетателя и угнетенного.
В юморе Горбунова – раздумье о тоске-печали мужика, у которого, по меткому выражению крестьянина в "Медведе", "душа в грудях заросла". Но и эта "заросшая", темная душа сознает свое человеческое достоинство, а сказать-то о нем может только в песне, да и то, если господ нет дома:
"Ах, нас, крестьян,
Господа теснят!
Мы не ряженые,
Не помаженные,
Ай в нас душа…"
Правдивым и колоритным изображением этой "заросшей души", для которой высшее счастье, "коли запрету от господ нет", которая рвется "на произволенье", Горбунов вносил свой вклад в освободительную литературу шестидесятников. Не случайно его поэтический рассказ "Лес", и овеянный грустным юмором "Утопленник", и трагически-безысходная сцена "На большой дороге" печатались в "Современнике" Некрасова и Чернышевского.
"До конца, до мельчайших подробностей ведомый мне мир", – говорил о "темном царстве" Горбунов. Неприступны для свежего ветра высокие заборы замоскворецкие, плотно прижатые ставни, накрепко захлопнутые двери. Неприступно для нормальных человеческих мыслей и чувств ожиревшее сердце купеческое. Сонная одурь, прерываемая диким хмельным разгулом, – вот стихия "темного царства" в сценах из купеческого быта Горбунова.
К концу масленицы от неуемного блинообжорства купеческий дом "одурел". Молча гладят животы, слышно чье-нибудь громкое икание, да хозяйский сын Семенушка воскликнет: "Манька, я… я забыл, сколько съел…" И последует бабушкино успокоительное; "Ешь, Семенушка, ночью не дадут…"
Беспредельный талант имитатора и мимиста часто увлекал Горбунова на изображение разгульных купеческих оргий. Как никто другой, умел артист-рассказчик вызвать смех-отвращение к забавам захмелевших купчиков. У мужика хмель-забвение – "пей – забудешь горе". Пьяный мужик Горбунова жалок и несчастен. К купцам же Горбунов жалости не находил. Слишком часто видел он, как самодуры "в гостинице "Ягодка" мазали горчицей лицо трактирному служителю". И, отрезвев, купец, не видя в этом ничего плохого, объясняет судье с самодурной наивностью: "Какая же тут моя вина, ежели мы за свои деньги… ежели и смазали маленько – беды тут большой нет; если бы его скипидаром смазали… опять и деньги мы за это заплатили".
"Деньги… За все заплачено…" Вот единственные основания купеческой нравственности – самодурства и своеобразной невежественной гордости. Чем нелепей, невежественней, бесчеловечней поступок – тем больше любование им. Какой-то грамотей-просветитель пытается разъяснить обывателям московского захолустья причины солнечного затмения. О его невесело начавшемся утре мы узнаем из одной реплики купеческого прихлебателя, восхищенного "подвигом" своего Ивана Ильича: "Спервоначалу зашел в трактир и стал эти слова говорить: "Теперича, говорит, земля вертится", – а Иван Ильич как свистнет его в ухо!.. "Разве мы, говорит, на вертушке живем?" Кончилось все участком, и попал туда не Иван Ильич, а несчастный просветитель.
В сценке "Развеселое житье" купец выявляется в своих убеждениях еще определеннее. Замечание какого-то господина, что безобразничать с дамами в трактире – "ваше одно необразование", распоясавшийся лабазник "опровергает" сногсшибательным ударом.
Картины купеческих нравов в сценах и очерках Горбунова – своеобразное и красочное дополнение к сочинениям великого русского драматурга, бытописателя и обличителя "темного царства" А. Н. Островского.
Горбунов расслышал в народе великий страх перед неправдой полицейщины и бюрократии. На околице убит молнией человек. Мы чувствуем, слышим смятение всей деревни: "Теперь и не разделаешься". Вдруг испуганное, вводящее в дрожь: "Становой!.. Становой!.."
И у мужиков к безвинному Петрухе, первому увидевшему убитого, просьба боль, просьба-страх: "Петрушка! Голубчик, не погуби! Все на себя прими".
Квартальный и становой пользуются у Горбунова вниманием особым. Ведь эта, так сказать, непосредственная власть страшна крестьянину и московскому обывателю. Сии блюстители порядка могут привлечь к ответу по любому поводу, а то и просто без повода. А коли привлечен, доказывать невиновность – труд напрасный, и остается твердить в любом случае одно и то же: "К этому делу непричинен". Такое же испуганно-недоверчивое отношение простого человека и к суду, и ко всякой власти вообще. Это чувство русского мужика и правила жизнеповедения, вытекающие из него, первый исследователь творчества Горбунова, известный юрист А. Ф. Кони, назвал "целым правосозерцанием, над которым нельзя не задуматься".
Полицейский в сценах Горбунова – это молодой, неукрощенный Пришибеев. Время Горбунова – расцвет пришибеевской методы. Горбуновскому Пришибееву никто не возражает. Он не рассуждает, он действует. Арестует портного, собравшегося лететь на воздушном шаре. И кто-то из обывателей резонно замечает: "И как это возможно без начальства лететь?" Любитель-астроном и городовой ведут весьма обычный разговор, в котором мы ясно слышим пришибеевскую интонацию:
"– Вы тогда поймете, когда в диске будет.
– Почтенный, вы за это ответите!
– За что?
– А вот за это слово ваше нехорошее…
– Сейчас затмится!
– Может, и затмится, а вы, господин, пожалуйте в участок".
Очень мало сохранилось рассказов Горбунова о российском судопроизводстве, дававшем его таланту богатейший материал. Только по воспоминаниям современников мы знаем теперь один из шедевров Горбунова "Политический процесс", где российские держиморды и ляпкины-тяпкины ведут удивительно серьезное и до нелепости смешное разбирательство дела крупного государственного преступника, оказавшегося обыкновенным пьянчужкой. Вместе с артистом умерли и сценка "Земское собрание", и рассказ о прибавке жалования уездной полиции, и, наконец, сатирическое изображение несуществующего русского парламента, по вполне понятным политическим соображениям рассказываемое в тесном кругу друзей. Только из-за победоносцевской цензуры не попало в печать ни одного рассказа о жизни духовенства, которые, по воспоминаниям современников, были многочисленны, на редкость колоритны и остроумны.
Высмеивая крючкотворство судей, рукоприкладство городовых, жульничество духовенства, Горбунов был другом, помощником и активным деятелем прогрессивной сатирической журналистики шестидесятых годов.
Не многим известно, что у Козьмы Пруткова был родной брат – генерал Дитятин. Это самое вдохновенное создание Горбунова. Свой редкий талант он воплотил в образе старого аракчеевского служаки, дающего свои оценки любому политическому и общественному явлению пореформенной России.
Прикрываясь этой яркой сатирической маской, артист зло и остроумно издевался над всеми видами российского мракобесия, шовинизма, ретроградства и тупоумия. Воззрения Дитятина, в изображении Горбунова, реакционнее реакционнейших "Московских ведомостей" M. Н. Каткова. На сей счет мы имеем даже самопризнание Дитятина, внесенное им в свою "Записную тетрадь старого москвича": "Не во всем я с мнением "Московских ведомостей" согласен".
Все прошлое вызывает в ретрограде Дитятине умилительно-восторженное воспоминание. Настоящее – только генеральскую ненависть, раздражение. Дорожил генерал Дитятин больше всего солдатской муштрой, столь усердно насаждавшейся Аракчеевым и Николаем I, которая столь блистательно привела к крымской катастрофе. Впрочем, к этой катастрофе генерал Дитятин "непричинен". Ведь именно он всегда утверждал, что "солдат создан не для войны, а для караульной службы". И приводил убедительный аргумент знатока: "Война пачкает мундиры и разрушает строй".
Генерал Дитятин не только без устали негодовал на военное министерство, введшее обязательную воинскую повинность вместо двадцатипятилетней солдатчины. Он любил потолковать и о политике. Однажды предложил "вводить православие посредством пирогов", придумал "налог на пуговицы", от имени генерала Дитятина Горбунов заклеймил различные виды политического отступничества фразой: "В России всякое движение начинается с левой ноги, но с равнением направо".
Литературный кумир Дитятина – Державин. Ни Гоголя, ни Некрасова, ни Тургенева, ни Островского, ни Толстого он не признавал. И всегда жалел, что граф Бенкендорф был слишком либерален с "легкомысленным Пушкиным". И только на пушкинских торжествах 1880 года Дитятин открыл – фамилия Пушкин происходит от слова… "пушка"! Последнее несказанно порадовало его генеральское самолюбие.
Не чужд был Дитятин и науке. На его сочинениях "Превосходство кремневого ружья" и "О возможности столкновения на реке Шпрее" даже шах персидский собственноручно написал: "Благодарствую. Не оскудевай умом". И все-таки, в отличие от Козьмы Прутковэ, генерал Дитятин не умел держать перо. Только на обедах, литературных вечерах, торжествах, дружеских вечеринках, а то и просто на улице "шамшил" и брюзжал генерал Дитятин под раскатистый смех слушателей, утверждая непреклонность своих окаменевших воззрений. Бесчисленные остроумнейшие экспромты, реплики, каламбуры, изречения, импровизации на юбилеях Пушкина, А. Майкова, Григоровича, Айвазовского, на частых обедах друзей-бенефициантов – все сказанное Дитятиным за тридцать лет исчезло безвозвратно. И теперь читаем мы только тост-экспромт в честь Тургенева, два дружеских остроумных письма, речь при открытии танцевальной залы да его небольшую записную тетрадь.
Популярный генерал Дитятин продолжает жить и после смерти своего создателя. Он становится нарицательным персонажем, "автором" литературных мистификаций. От имени горбуновского генерала читатели пишут анонимные сатирические письма в редакции газет. А в 1907 году в сборнике "Из архива генерал-майора и кавалера И. Ф. Дитятина 2-го. Мемуары и переписка" бездарный царский генералитет высмеян стилем горбуновского героя. Почти на каждой странице этого сборника суждения Дитятина соседствуют с изречениями его друзей – сатирических героев Салтыкова-Щедрина. Таков этот очень поучительный и так несправедливо забытый сценический образ Горбунова, друга и союзника сатириков-искровцев.
Необыкновенную чуткость к слову, к его истории проявил Горбунов и в стилизациях челобитных, указов, грамот и писем XVII–XVIII веков, его подделки старинной письменности принимались за чистую монету даже знатоками русской старины. Известный историк и этнограф П. И. Савваитов, прочитав "Письмо русского боярина из Эмса", удивился существованию в XVII веке… рулетки. И еще более был поражен, узнав, что этот "боярин"… актер Горбунов.