– Не я их выдумала, – саркастически бросила она _ я лишь пишу для одного из них. Простите, что я вас побеспокоила.
– Всего хорошего.
Журналистка развернулась и вылетела за дверь. Я подождал, пока не увидел в окно, как она идет через двор, и сказал:
– Безумие так себя вести!
– Это твоя вина. Нечего было ее звать.
– Не понимаю, что в этом плохого. Я не знал, что ты о них такого мнения.
– Черт бы их побрал, я их на дух не переношу, – простонала Мона, стиснув руки. – Нужно бы принять закон, который все эти журналы запретит. За то, что печатают потоки лжи, все эти проклятые снимки Кроуфорд, Гейнор, Лой, Ломбарди и прочих в эксклюзивных туалетах у своих бассейнов и разглагольствования о том, как они начинали с маленьких эпизодов, а потом прославились и разбогатели. Как ты думаешь, какое впечатление подобные статьи производят на миллионы девиц по всей стране, на миллионы официанток и дурочек из заштатных городишек?
Еще никогда я не видел ее такой, не слышал, чтобы она так говорила. Она была убийственно спокойна, но ее голос колол, словно иглой. Глаза были почти закрыты. Это меня испугало.
– Переключись на минутку, – попросил я.
– Я тебе скажу, что они с ними сделают, – продолжала она. – У них появляется недовольство тем, что есть. Они решают, что, если смогли другие, смогут и они. И едут они в этот проклятый город, и подыхают тут от голода. Возьми Дороти. Где она теперь? В Техачапи, в камере, и это клеймо на всю жизнь. А почему? "Если Кроуфорд смогла, то и я смогу". Она спокойно могла выйти за того парня, что торгует радиоприемниками. Но ей заморочили голову все эти киношные журналы. Не читай она этот хлам… – Голос Моны сорвался, она рухнула на кушетку и расплакалась.
– Жизнь пропала, пропала жизнь! – рыдала она, содрогаясь всем телом.
Я присел рядом с ней, но не знал, что мне делать или сказать. Я только смотрел на нее и не верил своим глазам. Чувствовал себя человеком, который увидел, как Гибралтарская скала медленно тает под дождем.
– Ну, Мона, послушай, Мона, – сказал я, обнял ее за плечи и попытался повернуть к себе. Она отстранилась. Я встал и принес ей стакан воды. – Эй, выпей это, – сказал я.
Она медленно повернулась, и я увидел, что глаза у нее покраснели как у кролика, а по щекам ручьями текут слезы. Она попыталась улыбнуться.
– Выпей, – сказал я и подал стакан. Она выпила. Потом сказала:
– Прости, – и села. Вытерла глаза тыльной стороной ладони и поправила волосы. – Спасибо за воду.
– Не хочешь еще? – спросил я.
– Спасибо, не надо.
Я поставил стакан на стол, а когда повернулся, увидел, что она уже встала.
– Есть не хочешь? – спросила она.
– Знаешь что? – сказал я. – Пойдем куда-нибудь на обед. Зайдем в "Дерби".
– Шутишь? – выдавила она после долгой паузы. – Я думала, ты об этом заведении и слышать не можешь.
Я улыбнулся и покачал головой.
– Это прошло. Вот, – сказал я и показал ей банкноту, которую мне дала миссис Смитерс. – Если Бог захочет, и палка выстрелит.
В первый момент она была так удивлена, что не могла выдавить ни слова. Потом подошла и взглянула на банкноту вблизи.
– Из дому тебе таких денег не посылают. Где ты их взял?
– А тебе-то что? Просто они у меня есть и все, больше тебе знать не надо. Теперь я могу заплатить свою часть за еду и квартиру и еще останется. И к тому же у меня сегодня встреча с импресарио.
Она кивнула и тяжело вздохнула.
– Да, она времени не теряет.
Потом достала из сумки продукты и ушла с ними в кухню.
– Это только ссуда, – заверил я. – Ее интересует моя карьера, за этим ничего нет.
– Ага, и для этого она придумала новое название. Из пяти букв. Но то, что ее и вправду занимает, всего из трех.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я.
– Лучше оставим это. Значит, она дала тебе сто баксов и устроила встречу с импресарио. Чудно. Думаю, ты не забудешь, как скромно начинал, когда выберешься наверх. Может, угостишь когда-нибудь бутербродом с ветчиной.
Я взял у нее из рук бутылку с молоком и поставил в холодильник.
– Меня это не устраивает. Пойдем куда-нибудь на обед. Куда-нибудь, где много людей.
– Твоя Смитерс просто волшебница, – Мона покачала головой. – Иллюзий она тебя лишила в два счета. Впрочем, это было нетрудно. И ей не составило труда лишить тебя уважения к себе.
– О чем ты говоришь? Для человека, который хочет попасть в кино, самоуважение лишь помеха. Оно ему просто ни к чему. Да после вчерашнего вечера у меня его и не осталось.
– Что же случилось вчера вечером? – быстро спросила она.
– Ну – я про того негра, который тискал Хельгу Карразерс. Когда я не вмешался и наплевал на это, мне стало ясно, что никакого достоинства у меня нет. Никакого уважения к себе. Но будь это моя сестра…
– Ага, вот в этом ты весь, – сказала она, потешно передразнивая мой акцент.
– Это не моя вина, что я с Юга, – отрезал я. – Я делаю что могу, чтобы избавиться от акцента.
– Я не это имела в виду. Хотела только сказать, что в тебе заговорил правоверный южанин. С этим пора кончать.
Она начинала меня раздражать.
– Никакой я не правоверный южанин, – буркнул я. – Я сыт ими по горло, так же как ты. Будь моя воля, стер бы весь Юг с карты. Одни бездельники, буяны и голь перекатная, и живут, как в средневековье. Все это я знаю. Но с неграми белые женщины там не обнимаются. По крайней мере не порядочные белые женщины. Но черт бы побрал их всех. У меня нет ни достоинства, ни уважения к себе – вот и все. Пойдешь со мной обедать?
– За ее деньги? Хоть режь меня, не пойду.
– Ну пойми же ты наконец, что эта женщина хочет только помочь мне! – в отчаянии выкрикнул я.
– Слушай, – сказала она, – если речь обо мне, эта тема исчерпана. Не хочу больше слышать о миссис Смитерс. Пару раз заполучив тебя в постель, она так даст тебе под зад, что в голове загудит. Давай действуй, пусть она тебе поможет, но не думай, что потом опять приползешь сюда в поисках ночлега и стола.
– Ну ладно, ладно, – не собираюсь я с ней связываться, – отмахнулся я.
– Прошу тебя… – устало взмолилась она.
– Тебе не помешает, если я останусь и поем здесь?
– Ради Бога…
7
После обеда я отправился к Стенли Бергерману. Контора у него была в том месте, где бульвар Сан-сет, бульвар Заходящего Солнца, сворачивает к Беверли Хиллз. Девушка за столом сказала, что мистер Бергерман обо мне предупрежден и что мне надо только минутку подождать.
– Разумеется, – кивнул я и уселся в приемной. "Почему секретарши других импресарио не такие милые?" – думал я.
Чуть позже появился Бергерман, подал мне руку и пригласил в кабинет. Я положил на стол альбом с вырезками из газет.
– По мнению миссис Смитерс, у вас есть все данные, – начал он без долгих церемоний.
– Ну, я надеюсь…
Он взглянул на меня и чуть поморщился.
– Вы с Юга, да?
– Да, из Джорджии.
Он задумчиво закурил, чтобы выиграть время, и по его поведению мне стало ясно, что если у него и был ко мне интерес, то он уже пропал.
– Вы говорите с сильным акцентом. Это плохо.
– Я не думал, что это так заметно.
– Просто ухо режет – непереносимо, – поморщился он снова. – Не удивлен, что у вас возникли проблемы при попытках попасть в кино.
Я рассказал ему о Малом театре у нас дома, о мистере Балтере, который пригласил меня на пробы и так и не сообщил об их результатах, и как я наконец пошел статистом в массовки, потому что думал, что наберусь хоть какого-то опыта. Показал ему альбом с вырезками обо всех спектаклях, з которых я играл, и еще несколько новых заметок, которые мне прислала мать, когда я уже был в Голливуде. В них писали, как здорово идут у меня дела и что я общаюсь со многими знаменитыми кинозвездами.
– Вы в самом деле со всеми знакомы? – спросил он.
– Нет, конечно, – сознался я, – но я их всех упоминал в письмах домой, матери, чтобы доказать ей, что я начинаю продвигаться, ну а она всему этому поверила и дала письма одному знакомому, который работает в газете, тот их и напечатал. Я вначале пришел в ужас: я-то сделал это только потому, что мать все время писала мне, чтобы я вернулся домой, а я хотел убедить ее, что не затерялся в Голливуде.
– Понимаю, – протянул он.
– Тогда вы поймете, почему я должен попасть в кино. У нас в городе кое-кто думает, что я уже чуть ли не звезда, и, если я не пробьюсь в кино достаточно быстро и не появлюсь на экране, начнут говорить: тут что-то не так.
Он кивнул, отложил сигарету и взглянул на меня.
– Что касается внешности, кое-какие данные у вас есть. Не припоминаю, чтобы я видел такого красивого парня, и будь все, как раньше, во времена немого кино, я бы сделал из вас звезду максимум за неделю. Но теперь, когда появился звук, – теперь нет. Я бы вами занялся, сумей вы что-нибудь сделать с вашим акцентом.
– Но я хороший актер, мистер Бергерман,– сказал я и попытался избавиться от ощущения полного бессилия, которое уже почти граничило с паникой. – Я это докажу, только дайте шанс.
– И опыта у вас никакого.
– Откуда ему взяться, если никто не дает мне шанса? – спросил я.
– Тот же самый вопрос я сам задавал уже тысячи раз, – вздохнул он. – Ответа на него не существует. Прежде всего постарайтесь избавиться от акцента. Ну и если вы действительно решили делать карьеру в кино, поезжайте в Нью-Йорк и сыграйте в каком-нибудь нашумевшем спектакле. Это в нашем деле лучший способ преуспеть – заставить, чтобы они сами пришли к вам. Если вы бегаете за ними, то проиграете, еще не начав.
– Но Гэри Купер смог. Он пожал плечами.
– Один из тысячи. Один из двадцати тысяч.
– Что ж, – сказал я и забрал альбом с вырезками, – если смог он, смогу и я. Буду сниматься в массовке и ждать, пока подвернется случай. – Я встал. – Благодарю вас хотя бы за то, что вы вообще потратили на меня время.
– Не за что меня благодарить, мистер Карстон. Мне жаль, что я ничего не могу для вас сделать. Но все равно лучше, если знаешь правду, если знаешь, как обстоят дела.
– Да, мне это и впрямь не помешает.
– Ну ладно, – снова вздохнул он. – Разумеется, я не гарантирую, что дам вам самый правильный совет, но все же я думаю, что лучше бы вам вернуться к себе домой, где вы были звездой Малого театра и где все ваши друзья, там вы были бы гораздо счастливее.
– Домой я не поеду. Я приехал сюда и останусь здесь. – Я пожал ему руку. – Еще раз благодарю, мистер Бергерман.
– Если я смогу вам быть как-то полезен… Если вы избавитесь от этого акцента…
– Благодарю, – ответил я уже от дверей. Спустился на улицу и влез в автомобиль Моны.
Наступил вечер, солнце опускалось куда-то за Беверли Хиллз, где жили все кинозвезды.
Я развернул машину и поехал назад, передо мной простирались дали Лос-Анджелеса и Голливуда.
"Ну, погодите, придет мое время", – твердил я в душе.
Оставив машину в гараже неподалеку от дома, я зашел в магазин. Чувствовал я себя гораздо лучше, чем уходя из кабинета Бергермана. Я обдумал его слова и хотя знал, что он не лгал (кое-кто мне это уже говорил), но теперь тверже, чем когда-либо, решил остаться в Голливуде. Я хотел просто пробиться в кино и что-то там делать, нечто великое, и к черту акцент.
"Я скорее умру, чем вернусь домой", – сказал я сам себе.
– Привет! – поздоровался Эбби, кассир магазина. – Что это у тебя такое красивое?
– Альбом с вырезками из газет, – ответил я. Он осклабился и показал на Леса – продавца, который стоял в глубине, в полумраке.
– У него тоже. Точно такой же альбом с вырезками. Эй, Лес, расскажи Ральфу, как ты с Ле Гальеном…
– Не обращай внимания, – сказал мне Лес. – Знаешь басню о лисе и винограде? Он ужасный буржуй.
– Точно! – рассмеялся Эбби и похлопал себя по могучему животу. – Хоть вы и пролетарии, такой мозоли вам не видать. Что, неправда? Вся разница между буржуями и красными – в порядочном брюхе.
Я рассмеялся. Эбби вечно над кем-нибудь подшучивал, но был одним из лучших людей, которых я когда-либо встречал. В магазинчике он был за старшего, и, судя по всему, это была единственная лавочка в Голливуде, где статист из массовки мог взять что-то в кредит.
– Сколько мы тебе должны? – спросил я.
– Кучу денег, а почему ты спрашиваешь?
– Хочу рассчитаться, – сказал я и положил на прилавок стодолларовую банкноту.
– Господи помилуй! – возопил он, сгреб банкноту и посмотрел ее на просвет. – Ты не иначе подписал договор с "Метро-Голдвин-Майер" или с кем еще.
– К сожалению, пока нет. Можешь мне ее разменять?
– Разумеется. – Он положил банкноту в кассу. Потом заглянул в книги. – С тебя восемь долларов пятнадцать центов. Включая доллар за бензин.
– Мона сегодня что-то покупала, – напомнил я. – Ты учел?
– Нет еще, – сказал он и принялся рыться в счетах. Нашел нужный листок, сосчитал все вместе. – Девять двадцать пять – точно как в аптеке.
Отсчитав сдачу, подал мне ее и сделал отметку у себя в книге.
– Слушай, дружище, – спросил он, – тут нет никакого подвоха? Где это ты раздобыл такую кучу денег?
– Все в порядке, не волнуйся. Я их не украл.
– Рад это слышать. Не хватало еще тебе пускаться во все тяжкие, чтобы расплатиться со мной. Это моя забота, как быть со счетом, а не твоя.
– Спасибо, Эбби, – сказал я. Сунул деньги в карман и пошел домой. По дороге я зашел к домо-управителю и уплатил за жилье за месяц вперед – двадцать пять долларов. И только потом уже вернулся к себе.
Мона что-то писала. Она уже успела переодеться и смыть с лица косметику, так что теперь выглядела как молодая домохозяйка – вроде тех, которых изображают в женских журналах.
– Ты уже здесь? Как, получилось?
Я повторил ей, что сказал мне Бергерман.
– Ах черт! – расстроилась она. – Но все же это лучше, чем если бы он стал водить тебя за нос, как это делают большинство импресарио. Только ты не должен падать духом и терять кураж. Надеюсь, ты не совсем повесил нос?
– Ну нет, – сказал я и протянул ей квитанцию об уплате за жилье.
– Что это? – спросила она.
– Я заплатил из тех ста долларов за квартиру на месяц вперед. И еще я оплатил счета у Эбби.
По лицу ее пробежала тень, но все же она улыбнулась.
– Ну ладно, не знаю, к чему бы мне изображать избыток собственного достоинства. Ты просто прелесть, Ральф.
– Перестань, я рад, что смог это сделать. Бог весть как долго все наши расходы лежали на тебе…
– Ты все равно прелесть. Не хочешь принять душ? Беги в ванную – сразу почувствуешь себя лучше.
– Иду, иду. Но вначале я хочу избавиться от этого, – сказал я, взяв альбом с вырезками, и ушел на кухню. Вырвал из него листы, разорвал на куски и как раз бросал их в мусорное ведро, когда прибежала Мона.
– Что ты делаешь, Ральф? Господи! – вскричала она, увидев, что происходит. – Ты не должен был этого делать. Нет, нет!
– А почему нет? – равнодушно спросил я и бросил в корзину последние обрывки. – Мне он больше не понадобится.
– Конечно, но… Ну, тогда не нужно расстраиваться.
– И не собираюсь.
– Это символ, – спокойно сказала она, глядя на мусорное ведро.
– Что?
– Ничего, – сказала она. – Ничего, – и посмотрела на меня в упор. У нее были синие глаза. В кухне стоял полумрак, но я и так это видел. И был удивлен: не тем, что у нее синие глаза, а тем, что у нее вообще есть глаза. До того я их никогда не замечал.
Тут я вдруг выскочил из кухни и поднялся наверх, чтобы искупаться. И не сказал при этом ни слова.
8
После ужина, когда по радио закончилась программа с Люмом и Эбкероль, я сходил в аптеку через улицу и позвонил миссис Смитерс. Та заверила, что ждала моего звонка, что уже говорила с Бергерманом и что ей очень жаль, что тот не мог ничего для меня сделать, но что из-за этого ни в коем случае не стоит опускать руки.
Я уверил ее, что руки не опускаю и что, если мне помогает она, верю в себя больше, чем когда-либо.
– Очень хорошо, – сказала она. – Вы уже заказали новый костюм?
– Еще нет, – ответил я. – У меня не было времени.
– Ну, впрочем, не важно. Я хотела бы нынче вечером вас увидеть.
– Но я…
– Ни слова. Не хочу ничего слышать. В половине одиннадцатого я за вами заеду.
Трубку она повесила раньше, чем я вспомнил, что хотел сказать. Мне не хотелось оставлять Мону одну. Перед глазами все еще стояла картина, как она лежит на кушетке и плачет.
Значит, я начинаю действовать.
"К бою!" – сказал я себе.
Когда я вернулся, Мона болтала с Томми Момером. Томми, бывший футболист, теперь работал третьим помощником режиссера в "Метеоре". Жил он в таком же дворе, как мы, через пару домов от нас.
– Бог в помощь, южанин, – встретил он меня.
– Привет, Томми, – отозвался я. Мы часто встречались по-соседски, но приятелями не были. Мне всегда казалось, что он мог бы и мне, и Моне помочь в поисках работы, если бы захотел. Другие ассистенты режиссеров про знакомых обычно не забывали.
– Я тут уговариваю Мону пойти со мной сегодня вечером куда-нибудь, – сообщил он.
– А почему ты не хочешь, Мона? Пойди прогуляйся.
Она с интересом взглянула на меня.
– У тебя свидание?
– А ты откуда знаешь?
– Все ясно как день. – Она все еще глядела на меня. Потом немного подумала и сказала: – Ну тогда ладно, Томми. Я с удовольствием.
– Чудненько. Я пойду переоденусь и через полчаса зайду за тобой. Будь здоров, южанин, – бросил он мне на прощание.
Я подошел к приемнику и начал перебирать станции, пока не поймал оркестр Джона Гарбера. Краем глаза я видел, что Мона напряженно следит за мной.
– Надеюсь, тебе удастся повеселиться, – заметил я через минуту.
– Ох, об этом не беспокойся, – ответила она. – Разумеется, я буду веселиться. Уж это я умею, не бойся. И надеюсь, ты тоже как следует развлечешься.
– Как ты догадалась, что я куда-то собираюсь?
– Я что ж, дура, что ли? – бросила она, уходя наверх, в свою спальню, и хлопнув дверью.
В половине одиннадцатого за мной приехала миссис Смитерс. Лалли с ней не было.
– Садитесь, юноша, – сказала она и сама открыла мне дверцу. – Все в порядке, Уолтер, – это она шоферу.
Я сел рядом с ней и в тот же миг представил, что это моя машина и что шофер везет меня в Картье-Серкл на премьеру моего нового фильма.
– Как настроение, дружочек? – спросила она и положила руку мне на бедро. – О сегодняшнем забудьте. О том, что произошло. Это было только начало.
– Я уже забыл, – сказал я – Пока в меня не перестанете верить вы, мне нечего бояться.
– Серьезно, не забивайте всякой ерундой вашу прелестную голову. Просто положитесь на меня. У меня для вас большие планы.
– Спасибо. А где Лалли?
– Сегодня же четверг, – сказала она.
Я непонимающе поднял бровь.
– Четверг?
– Ну конечно, глупый, – рассмеялась она. – Вы просто прелесть, прелесть. В четверг вечером Лалли сам себе хозяин.
– Ах так… – протянул я.
Шофер свернул с Вайн-стрит на бульвар Сансет и поехал на запад.