Взгляд, которым барон вознаградил жену за ее фанатическую любовь, утвердил Аделину в мнении, что нежность и покорность - самое сильное оружие женщины. Она ошибалась. Благородные чувства, доведенные до крайности, ведут к такому же концу, как и чрезмерные пороки. Бонапарт стал императором, потому что стрелял в народ картечью в двух шагах от того места, где Людовик XVI лишился трона и головы, потому что не позволил пролить кровь г-на Сос.
На другой день Гортензия, спрятавшая печатку работы Венцеслава под подушку, чтобы не расставаться с нею и во сне, была на ногах с раннего утра и приказала слуге просить г-на Юло выйти в сад, как только он встанет.
Было около половины десятого, когда отец, снисходя к просьбе дочери, взял ее под руку и они пошли вместе по набережным, затем через Королевский мост, к площади Карусели.
- Сделаем вид, будто мы гуляем, папа, - сказала Гортензия, выйдя через решетчатую калитку на эту огромную площадь.
- Гуляем? Здесь?.. - переспросил отец с насмешливой ноткой в голосе.
- Подумают, что мы идем в музей. А вон там, - сказала она, указывая на лавчонки, прилепившиеся к стенам домов, которые выходят под прямым углом на улицу Дуайене, - погляди-ка, там продают случайные вещи, картины...
- Там живет твоя кузина...
- Знаю. А только не нужно, чтобы она нас увидела...
- Но что ты затеяла? - спросил барон и вдруг вспомнил о г-же Марнеф, оказавшись в каких-нибудь тридцати шагах от ее окон.
Гортензия провела отца мимо витрины одной из лавок, помещавшейся в угловом доме, который замыкал собою недлинную цепь домов вдоль галерей старого Лувра, обращенных фасадом к Нантскому дворцу. Она вошла в лавку, предоставив отцу созерцать окна обворожительной блондинки, чье личико так и стояло со вчерашнего дня перед глазами старого красавца, как бы суля ему награду за перенесенный удар, и он решил, что непременно воспользуется советом жены.
"Отыграемся на мещаночках, - сказал он про себя, вспоминая восхитительные совершенства г-жи Марнеф. - С этой дамочкой я живо забуду алчную Жозефу".
А вот что происходило тем временем в лавке и возле лавки.
Разглядывая окна своей новой пассии, барон увидал ее мужа, который, самолично начищая сюртук, как видно, подкарауливал кого-то, кто должен был появиться на площади. Опасаясь, что его могут заметить, а то и признать, влюбленный барон повернулся спиной к улице Дуайене, но встал вполоборота и время от времени окидывал косвенным взглядом окна красавицы. И вдруг он столкнулся почти лицом к лицу с г-жой Марнеф, которая, выйдя со стороны набережной, огибала выступ домов, очевидно, возвращаясь к себе. Валери явно взволновалась, встретив удивленный взгляд барона, но ответила на него взглядом недотроги.
- Боже, как мила! - воскликнул барон. - Ради такой женщины позволительно натворить глупостей!
- Ах, сударь! - промолвила в ответ г-жа Марнеф, оборачиваясь к нему с таким видом, словно решилась на дерзкий шаг. - Ведь вы барон Юло, не так ли?
Барон, удивляясь все более и более, сделал утвердительный жест.
- Ну что ж! Раз случаю угодно было дважды соединить наши взоры и я имела счастье заинтриговать или заинтересовать вас, то я скажу вам: вместо того чтобы творить глупости, вы должны были бы выполнить долг справедливости... Судьба моего мужа в ваших руках...
- Как прикажете вас понимать? - любезно спросил барон.
- Муж мой - чиновник вашего департамента в военном министерстве, отдел господина Лебрена, канцелярия господина Коке, - отвечала она с улыбкой.
- Рад служить, госпожа... госпожа...
- Госпожа Марнеф.
- Милая моя госпожа Марнеф, готов служить вам вплоть до нарушения справедливости ради ваших прекрасных глазок... В вашем доме проживает моя кузина, на днях я навещу ее. Постараюсь сделать это как можно скорее. Приходите туда и приносите ваше прошение.
- Простите меня за смелость, барон... Но вы поймете, почему я дерзнула заговорить с вами, - ведь у меня нет покровителя.
- А-а-а...
- О сударь, вы не так меня поняли! - сказала она, потупив глаза.
Барону показалось, что солнце закатилось.
- Я в отчаянном положении, но я женщина честная, - продолжала она. - Полгода назад я потеряла единственного моего покровителя, маршала Монкорне.
- А-а! Вы его дочь?
- Да, сударь, но он так и не признал меня.
- Но он, верно, хотел оставить вам часть своего состояния?
- Он ничего мне не оставил, сударь, потому что завещания не оказалось.
- Ах, бедненькая! Маршал скончался скоропостижно... Но не теряйте надежды, сударыня. Дочь одного из современных Баярдов, рыцарей Империи, может рассчитывать на помощь.
Госпожа Марнеф грациозно поклонилась, гордясь своим успехом не меньше, чем барон был горд своим успехом.
"Откуда, черт возьми, возвращается она в такой ранний час? - раздумывал он, не отрывая глаз от волнующего колыхания юбки, в котором, пожалуй, чувствовалась несколько преувеличенная грациозность. - У нее чересчур утомленное лицо, значит, она возвращается не из бани, а у окна ее поджидает муж. Все это загадочно и наводит на размышления".
Как только г-жа Марнеф скрылась в подъезде, барон вспомнил, что его ожидает дочь. Отворив дверь лавки, он еще раз оглянулся на окна г-жи Марнеф, и его чуть было не сбил с ног бледный молодой человек с горящими серыми глазами, одетый в черное летнее пальто, из-под которого виднелись затрапезные панталоны из толстого тика и ботинки с желтыми гетрами; он выбежал из лавки как сумасшедший, помчался к дому г-жи Марнеф и исчез в подъезде. Войдя в лавку, Гортензия сразу же заметила пресловутую скульптуру, стоявшую на столике прямо против наружной двери.
Если даже оставить в стороне причины, побудившие Гортензию познакомиться с произведением молодого скульптора, то и тогда бы это мастерское творение его резца поразило бы девушку тем, что принято называть brio великих произведений, тем более что она сама могла бы позировать в Италии для статуи Brio.
Не все гениальные произведения в равной степени обладают тем блеском, тем великолепием, которые доступны всякому глазу, даже глазу невежды. Так, некоторые картины Рафаэля, например, знаменитое "Преображение", "Мадонна ди Фолиньо", фрески Рафаэля в залах Ватикана, не вызовут того непосредственного восторга, какой вызывают "Скрипач" в галерее Кьярра, портреты Дони и "Видение Иезекииля" в галерее Питти, "Несение креста" в галерее Боргезе, "Обручение девы Марии" в Брерской картинной галерее в Милане; "Иоанн Креститель" в Трибуне, "Евангелист Лука, рисующий деву Марию" - полотно, хранящееся в Римской академии, - не имеют того очарования, которым в высокой степени обладают портрет Льва X и дрезденская "Мадонна". Однако ж все эти картины имеют равную ценность. Более того! Рафаэлевы станцы, "Преображение", одноцветная роспись и три станковые картины в Ватикане являются верхом вдохновенного мастерства. Но все эти высокие творения искусства требуют даже от знатока известной сосредоточенности, изучения, и только тогда можно воспринять их в полной мере, между тем как "Скрипач", "Обручение Девы Марии", "Видение Иезекииля" непосредственно проникают в вашу душу через врата очей и сразу запечатлеваются в ней навсегда; вам радостно наслаждаться ими без всякого напряжения; то - не вершина искусства, то - удача искусства. Очевидно, художественные произведения подвержены таким же случайностям, какие наблюдаются в тех семьях, где встречаются одаренные, красивые, удачные дети, которые не причинили матери при своем рождении никаких страданий, которым все в жизни улыбается, все легко дается, - короче, существует весна гения, как существует весна любви.
Brio (непереводимое итальянское слово, которое начинает входить в употребление и у нас) характерно для ранних произведений. То плод дерзания, вдохновенной силы молодого таланта, того дерзания, которое позднее охватывает нас лишь в иные счастливые часы; но тогда это brio исходит уже не из сердца художника, и, вместо того чтобы непроизвольно метать этот священный огонь в свои творения, как мечет пламя вулкан, художник сам сгорает в пламени, которое зажжено внешними обстоятельствами, любовью, соперничеством, часто ненавистью и еще чаще желанием поддержать свою славу.
Группа, созданная Стейнбоком, оказалась в отношении будущих его произведений тем же, чем было "Обручение девы Марии" в отношении всего творчества Рафаэля, - первым шагом таланта, исполненным неизъяснимого изящества, детской живости, подкупающей непосредственности, избытка сил, таящихся в пухлом, бело-розовом тельце с ямочками, которые являются как бы отблесками материнских улыбок. Принц Евгений заплатил, говорят, четыреста тысяч франков за эту картину, которая должна была бы стоить миллион в стране, лишенной картин Рафаэля, а таких денег не дадут даже за прекраснейшую из его фресок, хотя художественная ценность их гораздо выше.
Гортензия сдержала охвативший ее восторг, подсчитывая мысленно свои девические сбережения; она приняла равнодушный вид и спросила у торговца:
- Какая цена этой вещи?
- Полторы тысячи франков, - отвечал торговец, подмигнув молодому человеку, сидевшему на табурете в углу лавки.
А молодой человек буквально замер, увидав живое произведение искусства, дочь барона Юло. Волнение Венцеслава Стейнбока не ускользнуло от Гортензии, и по тому, как краска залила его бледное, страдальческое лицо, как загорелись серые глаза при ее вопросе, она сразу же поняла, что перед нею сам художник; она глядела на это худое, изможденное лицо, осунувшееся, как у монаха-аскета; она любовалась его розовыми, изящно очерченными губами, коротким и тонким подбородком и чисто славянскими русыми, шелковистыми кудрями.
- Если бы вы уступили за тысячу двести франков, - отвечала она, - я бы попросила вас прислать мне эту группу на дом.
- Это античная вещь, мадмуазель, - заметил торговец, который, подобно всем своим собратьям, воображал, что все сказано этим plus ultra старьевщиков.
- Извините меня, сударь, вещь эта сделана в нынешнем году, - отвечала она, понизив голос. - И я пришла к вам именно попросить, если согласятся на эту цену, прислать к нам самого художника, потому что ему могли бы дать довольно солидные заказы.
- Но если он получит тысячу двести франков, что же мне-то останется? Ведь и мне заработать надо, - сказал добродушно антиквар.
- Ах, да, это верно, - заметила девушка с невольным презрением.
- Мадмуазель, берите эту группу, я договорюсь с торговцем! - вне себя воскликнул художник.
Очарованный дивной красотой Гортензии и явной ее любовью к искусству, он прибавил:
- Я автор этой скульптуры. Вот уже десять дней, как я прихожу сюда, раза три в день, посмотреть, кто ее оценит, кто захочет ее купить. Вы моя первая почитательница. Берите же!
- Приходите к нам, сударь, вместе с торговцем, через час. Вот визитная карточка моего отца, - отвечала Гортензия.
Затем, увидев, что лавочник вышел в другую комнату, чтобы упаковать скульптуру, она шепотом, к великому удивлению художника, вообразившего, что он грезит, сказала:
- В интересах вашего будущего, господин Стейнбок, не показывайте этой карточки, не называйте мадмуазель Фишер имени покупателя, потому что она наша родственница.
Слова "наша родственница" произвели ошеломляющее впечатление на художника, ему пригрезился рай в образе этой новоявленной Евы. Столько раз Лизбета говорила ему о своей прекрасной кузине, он мечтал о ней точно так же, как Гортензия мечтала о возлюбленном своей кузины, и, когда она вошла в лавку, он подумал: "О! если б это была она!" Можно представить себе, каким взглядом обменялись влюбленные! То было настоящее пламя, потому что истинная любовь не терпит притворства.
- Да что ты тут делаешь, скажи на милость? - спросил барон у своей дочери.
- Трачу тысячу двести франков собственных сбережений. Идем! - Она взяла под руку отца, который переспросил:
- Тысячу двести франков?
- Даже тысячу триста... Но ты, конечно, одолжишь мне недостающую сумму!
- На что же в этой лавке ты могла истратить такие деньги?
- А вот на что! - отвечала счастливая девушка. - Я тут нашла себе мужа... Право, это вовсе не дорого.
- Мужа? Дочь моя, в этой лавке?
- Послушай, папочка, неужели ты запретишь мне выйти замуж за великого художника?
- Нет, дитя мое. В наши дни великий художник - это тот же принц, только не титулованный. Слава и богатство - вот два величайшие общественные преимущества... после добродетели, конечно, - прибавил он шутливо-ханжеским тоном.
- О, разумеется, - отвечала Гортензия. - А какого ты мнения о скульпторах?
- Ну, это скверная профессия, - сказал Юло, покачав головой. - Тут помимо большого таланта нужны большие связи, потому что на скульптуру единственный заказчик - правительство. На статуи нет спроса в наше время, теперь нет больше ни крупных имен, ни крупных состояний, ни родовых замков, ни майоратов. Мы можем приобретать только небольшие картины, небольшие статуэтки. Стало быть, пластическому искусству угрожает измельчание.
- Ну а большой художник, вещи которого находят спрос? - продолжала Гортензия.
- Тогда задача решена.
- И со связями!
- Еще того лучше!
- И дворянин!
- Вот как!
- Граф!
- И он занимается скульптурой?
- У него нет состояния.
- Стало быть, он рассчитывает на состояние мадмуазель Гортензии Юло?.. - сказал насмешливо барон, инквизиторским взглядом впиваясь в глаза дочери.
- Этот большой художник, граф и скульптор, видел вашу дочь один раз в своей жизни и не более пяти минут, барон, - спокойно произнесла Гортензия. - Слушай, дорогой мой папочка, вчера, когда ты был в палате, с мамой случился обморок. Мама отнесла его на счет нервов, но истинной причиной обморока была какая-то неприятность, связанная с моим неудавшимся браком, потому что, как она мне сказала, вы, желая избавиться от меня...
- Мама так тебя любит, что не могла употребить выражение, такое... такое...
- Не парламентское? - смеясь, подсказала Гортензия. - Нет, она выразилась несколько иначе, но я знаю сама, что дочь на выданье, когда она не выходит замуж, - тяжелый крест для порядочных родителей. Так вот! Мама и рассудила, что, если бы встретился человек энергичный и даровитый, который бы удовольствовался приданым в тридцать тысяч франков, мы все были бы счастливы! Короче говоря, она нашла своевременным подготовить меня к скромной будущности и предостеречь от чересчур радужных надежд... Это означало, что предполагаемая свадьба не состоится, ибо приданого не будет.
- Аделина очень добрая, очень благородная, превосходная женщина, - отвечал отец, глубоко задетый и вместе с тем довольный этой откровенной беседой.
- Вчера мама сказала мне, что вы разрешаете продать ее брильянты, только бы выдать меня замуж. Но я хочу, чтобы мама сохранила свои брильянты, и хочу сама выбрать себе мужа. Думаю, что я нашла жениха, отвечающего маминой программе...
- Тут?.. На площади Карусели?.. В одно утро?..
- О, корень зла лежит гораздо глубже... - отвечала она лукаво.
- Ну что ж, дочурка! Расскажи все откровенно своему отцу, - попросил барон, стараясь ласковой миной скрыть свое беспокойство.
Под условием хранить все в полной тайне Гортензия коротко пересказала отцу свои беседы с кузиной Беттой. Потом, вернувшись домой, она показала ему знаменитую печатку как доказательство своей прозорливости и мудрости своих догадок. В глубине души отец восторгался проворством молодых девиц, движимых инстинктом, и отдавал дань восхищения удивительной простоте замысла, который идеальная любовь успела в одну ночь внушить невинной девушке.
- Вот увидишь, папочка, какое чудо искусства я приобрела! Скоро его доставят, и наш дорогой Венцеслав придет вместе с торговцем... Творец подобной вещи, несомненно, составит себе состояние. Только уж ты, папочка, воспользуйся своим влиянием и выхлопочи для него заказ на статую, а затем и мастерскую при Институте...
- Какая ты быстрая! Дай вам волю, вы поженитесь через одиннадцать дней, как только истечет законный срок...
- Ждать одиннадцать дней? - отвечала она, смеясь. - Да я его в пять минут полюбила, как ты полюбил маму, едва только ее увидел! И он любит меня, как будто мы с ним знакомы два года. Да, да! - сказала она в ответ на протестующий жест отца. - Я прочла десять томов любви в его глазах. Неужели же вы с мамой не согласитесь выдать меня за него замуж, когда увидите, что мой жених человек гениальный! Скульптура - высшее из искусств! - вскричала она, хлопая в ладоши и подпрыгивая. - Слушай! Я все тебе расскажу...
- Стало быть, есть еще кое-что?.. - спросил отец, улыбаясь. Невинная девическая болтовня вполне его успокоила.
- Признание крайне важное, - отвечала Гортензия. - Я полюбила его, не зная еще, каков он собою, но с того часа, как я его увидела, я обезумела от любви.
- Пожалуй, чересчур обезумела, - отвечал барон, забавляясь непосредственностью этой наивной страсти.
- Не наказывай меня за мою откровенность, - продолжала Гортензия. - Ведь так хорошо, припав к груди отца, крикнуть: "Я люблю, я счастлива своей любовью!" Сейчас ты увидишь моего Венцеслава! Какая грусть на его челе!.. В серых глазах сияет солнце гениальности!.. А какие манеры! Сразу виден воспитанный человек! Как ты думаешь, Ливония хорошая страна?.. Да неужели кузина Бетта могла бы стать женой этого молодого человека? Ведь она ему в матери годится! Это было бы смертоубийством! Как я ревную ко всему, что она для него сделала! Конечно, мой брак не доставит ей большого удовольствия.
- Послушай, мой ангел, не будем ничего скрывать от мамы, - сказал барон.
- Надо было бы показать ей эту печатку, а я обещала не выдавать кузину. Она говорит, что боится маминых подшучиваний, - отвечала Гортензия.
- Ты деликатничаешь из-за печатки, а сама похищаешь у кузины Бетты ее возлюбленного.
- Я давала обещание насчет печатки, а насчет ее автора никаких обещаний не давала.