Из всех закадычных приятелей-однополчан Слепцов выделял Туманова не потому, что тот был сорви-голова, удалец и собутыльник, а потому, что Туманов на все имел собственное мнение, был отважен в бою и скромен в застольной беседе. Туманов не скрывал того, что вышел из людей простого звания. Его отец был русским поселенцем-землепашцем, командовал сотней в слободском казачьем полку, и когда при Екатерине слободской полк стал Ахтырским гусарским, Антон Иванович Туманов стал гусарским ротмистром. Сын его, Егор Антонович, тоже был офицером Ахтырского полка, и удальцы-фанфароны, вроде Завадовского, с легким пренебрежением поглядывали на гусарского штаб-ротмистра, отец которого еще ходил за сохой. Но храбрость, природный ум Егора Туманова, независимые его суждения вызывали невольно чувство уважения к этому офицеру. К тому же он был георгиевским кавалером.
Старший Зарин метал банк, понтировали два офицера третьего эскадрона и младший Зарин. Слепцов и Завадовский говорили о первом эскадроне. Совсем недавно, за смертью от ран ротмистра Ртищева, его принял Завадовский. Он не мог нахвалиться своим первым эскадроном, но тут Туманов сказал негромко, однако так, чтобы все слышали:
- А рукам воли все же давать не следует. И вахмистра за усы у нас в полку не положено хватать… Может быть, у гвардейских гусар так водится, а у нас, ахтырцев, этого в заводе нет. (Всем было известно, что Завадовский за провинность был переведен к ахтырцам из лейб-гвардии гусарского полка.)
Завадовский стоял, вытянувшись во весь рост, касаясь головой полотнища палатки. Лицо его исказилось недоброй усмешкой:
- Я уж позабыл, когда в юнкерах служил, и непрошенных учителей прошу себя не утруждать.
Туманов положил "Русский инвалид" и нехотя ответил:
- Не знаю, пожалуй, не мне вас учить… Однако даже Суворов в "Полковом учреждении" своем собственноручно писал: "…ясное и краткое истолкование погрешности более тронет честолюбивого солдата, нежели жестокость, приводящая в отчаянье…" Сказал я то, что думал. Другие то же думают о вашем поступке, но не говорят. И ежели вы сочли мои слова за обиду, я готов…
Туманов, не торопясь, поднялся с коврика.
- Однако мы в походе.
- Что ж, жив буду - ваш слуга.
Коренастый, маленький Туманов стоял против Завадовского и глядел на него холодно и строго. Он только что вернулся с рекогносцировки. Потемневшее шитье его венгерки, потускневший от дождей и непогоды белый крестик в петлице, выпачканные в глине рейтузы - все было разительной противоположностью с щегольским ментиком, красиво облегавшими ноги чекчирамя и всем видом одетого, как на бал, Завадовского.
- Граф, - сердитым басом вдруг заговорил Слепцов, - ежели на то пошло, Туманов сказал правду. Бывает, дашь волю рукам в бою, в запале. А перед строем, ветерана - этого в нашем полку не водится. В каждом полку свой обычай.
Все притихли. Оба Зарина и офицеры третьего эскадрона бросили карты и уставились на Завадовского.
- Вахмистр Глушенко со мной под Малоярославцем был, не будь его рядом - разрубил бы мне голову французский кирасир… А вы его за усы.
- Ну что ж… - скрипнув зубами, сказал Завадовский, - переучиваться мне поздно.
И он вышел из палатки, захватив плащ и шапку.
Все молчали. Туманов сел на коврик и сказал как бы про себя:
- Когда нечисть в полку заведется, ее надо с корнем вон. А то какой пример молодым офицерам! Полк - одна семья. Мы, ахтырцы, хвалились: у нас в полку гатчинского духу нет. А ежели заведется, то как гатчинцы возрадуются. Скажут: вот, мол, мы говорили, с солдатом иначе нельзя… А с каким лицом будем мы глядеть в глаза гусарам?
У всех было тяжело на душе. Завадовский был храбрый офицер, но после этого разговора каждый думал о том, что он не пришелся ко двору. Чтобы забыть о том, что случилось, Зарины заговорили о другом. Кто-то сказал, что Можайского причислили к штабу его величества и что его видели в Петерсвальде.
- Шутишь? - изумился Слепцов. - Саша Можайский?
- Будет флигель-адъютантом, посмотришь, будет!
Дима Слепцов с досадой бросил карты и встал. Карты были плохие и вести ничуть не лучше. "Хоть бы скорее в поход, - подумал он, - уж ежели Можайский пошел в штабные лакеи, значит, не осталось честных людей на земле". Он потянулся за кивером, взял саблю и вышел из палатки. Никто даже не оглянулся на него.
Было уже за полночь, несло дымком сторожевых костров. Слепцов медленно шел по линейке, поглядывая по сторонам. Гусары спали, только изредка, вспыхивали огоньки глиняных трубочек. Все вокруг было, как на бивуаках на родине, хотя они находились у Бреславля.
Слепцову вдруг послышалось гнусавое бормотание. Он прислушался. Читали псалтырь по покойнику. Он пошел в темноту, на голос, и увидел мигающий в темноте желтый огонек восковой овечки.
Покойник в солдатском мундире лежал головой к востоку, в застывших руках догорала свеча. Над ним сидел вахмистр и, положив книгу на барабан, запинаясь, читал молитвы.
Слепцов подошел поближе и перекрестился.
- Кто? - беззвучно спросил он у вахмистра.
- Лутовинов Кузьма, второго эскадрона.
Лутовинов был старый солдат, в этом году ему выходил срок службы - двадцать пять лет.
"Спросить бы у лекаря, отчего помер, - подумал Слепцов. - А впрочем, что они знают, лекаря?"
Он вздохнул и пошел в сторону своей палатки. Огонек восковой свечки скоро пропал в темноте.
15
Тяжелая, запряженная четверкой карета медленно двигалась по дороге в Данциг. Барон Гейсмар все еще не мог забыть приключение в Виттенберге. Исчезновение курьера было неприятным и неожиданным. Все как будто складывалось хорошо, полковник Флоран согласился послать своих людей и устроить засаду. Курьером занялись бы люди Гейсмара, почта попала бы в руки барона. То ли еще он проделывал в прежние годы!
Полковник Флоран отнесся к исчезновению курьера равнодушно. Как бы там ни было, хоть он и считал курьера предателем, эмигрантом, но ему, солдату и рубаке, не понравилось задуманное Гейсмаром дело, он предпочел бы честный поединок.
Полковник сердечно распрощался с простодушным миланцем:
- Если вам удастся добраться до Данцига, разыщите там полковника Моле… Мы старые друзья, скажите - я его помню и, что бы ни случилось, не забуду дела в Монтесерате.
Гейсмар из вежливости предложил итальянцу место в карете, но тот, тронутый заботливостью барона, горячо благодарил, - ему казалось, что он скорее доберется до Данцига на своем крепком коньке, чем в карете, которую с трудом тащили изнуренные лошади.
Этот разговор происходил в ту самую ночь, когда полковник Флоран, барон Гейсмар и синьор Малагамба сидели за столом и втроем справились чуть не с целым окороком, запеченным в тесте, выпив половину бочонка вина из погреба фрау Венцель.
А утром ни курьера, ни его провожатых не стало, и вся хитроумная затея - заманить курьера в лесную чащу - провалилась самым неожиданным образом.
И этой неудачи не мог простить себе Гейсмар.
Если бы у него в руках была почтовая сумка русского курьера - пожалуй, французы простили бы ему неприятности, которые он им в свое время причинил.
Путешествие в Данциг казалось бесконечным. Гейсмар выходил из себя при мысли о том, что перемирие подходит к концу. Ему чудилось, что герцог Вюртембергский смещен, точно так, как был смещен Витгенштейн, и что последняя надежда - поправить дела у русских - рухнула.
Когда осталось не более сотни верст до конца пути, он пришел в ярость, приказал отобрать двух лучших верховых коней у слуг, которые сопровождали его, и, взяв с собой камердинера Вальтера, уехал вперед. Он повеселел немного в первый же день, когда они сделали около сорока верст. Во второй день они проехали тридцать верст, до Данцига осталось совсем немного, карета, вероятно, все еще тащилась где-то далеко позади.
Корчма Липцы близ Данцига была, по его расчету, последним привалом. Приятно думать, что не позже как завтра он будет под стенами Данцига.
Корчма стояла у самой дороги, такой грязной корчмы Гейсмар, кажется, не встречал за всю свою жизнь. Здесь чувствовалась война. На дубовых лавках вдоль стен спали офицеры, ехавшие в армию, осаждавшую Данциг. По двору слонялись солдаты-фуражиры, на дороге грохотали колеса санитарных фур. Корчмарь, тощий, заморенный, испуганный насмерть, не мог найти для "его превосходительства" чистого угла и только тяжело вздыхал, выслушивая брань Гейсмара.
Дремавший в углу на дубовой лавке офицер, подняв голову, с любопытством осмотрел Гейсмара с головы до ног и спросил:
- Куда изволите ехать?
В тоне его голоса было не простое любопытство.
- Вот, изволите видеть, еду с поручением к его светлости, и нет чистого угла, где бы можно вздремнуть до рассвета.
- Не угодно ли расположиться на моем месте? Я здесь на дежурстве, устроился по-домашнему… Извольте, мне ночь не спать…
Гейсмар поблагодарил. Ничего другого не оставалось делать. Он терпеливо ждал, пока офицер натягивал сапоги, пока расчесывал рыжий хохол и бачки. Тем временем Вальтер принес кожаную подушку и попону. Брезгливо оттопырив губу, Гейсмар устроился на дубовой скамье, ожидая, пока корчмарь зажарит ему яичницу. Густой храп раздавался из всех углов, пахло мокрой кожей и сукном, перегаром, табаком.
- Не угодно ли разделить со мной сей скудный ужин? - сказал Гейсмар офицеру. - Во фляжке у меня добрая настойка…
Офицер в чине капитана поблагодарил и присел к столу. Он отлежал бока и растирал их, морщась и покряхтывая.
- Пойду поглядеть моих людей… Да успеется, пожалуй… Проклятое место, я не видел еще хуже корчмы! Что поделаешь, война, служба.
Гейсмар расспрашивал о новостях. Особых новостей не было, кроме того, что пришел восьмидесятипушечный английский фрегат, стал на якорь и изредка стрелял по осажденному городу.
- Как же так? А перемирие?..
- Так ведь и французы стреляют… Нынче, говорят, пошлют парламентера, чтобы договориться. А то друг на друга валят, и что ни день - пальба… Как же это мои люди вас проглядели?
- А что? - спросил Гейсмар, брезгливо, разглядывая яичницу.
- Так ведь застава… О каждом проезжающем положено докладывать… А нынче есть особый строжайший приказ.
- Это почему же так? - полюбопытствовал Гейсмар. - Да вы не отказывайтесь, капитан… Пригубите, - он всегда с особым щегольством выговаривал чисто русские слова, когда ему приходилось говорить по-русски. - Это почему же такие строгости?
- Приказ по военной полиции… Вот, кстати, вы изволили ехать по тракту, так не попадалась ли вам в пути карета?.. Вы изволите верхом ехать, судя по всему!
- Натурально, верхом. Вы о какой карете спрашиваете?
- Карета запряжена четверкой. На дверцах баронский герб. Челяди человек восемь.
Что-то ёкнуло в груди Гейсмара.
- Не припомню. Мало ли кого обгонишь в пути. А по какой причине… - он не договорил, опасаясь выдать волнение.
- Изволите видеть, - покряхтывая, сказал офицер, - изволите видеть, есть приказ, в карете едет некая особа, там в бумаге указана фамилия, барон фон Гейсмар…
- И вы ожидаете эту особу? - стараясь сохранить спокойствие, сказал Гейсмар. - Для какой же надобности, любопытно узнать?
- Есть приказ, - равнодушно сказал капитан, - приказано не допускать барона Гейсмара в армию, взять под стражу, выслать с жандармами в Россию и сдать в Петербурге, под расписку коменданту Петропавловской крепости.
- Стало быть, он просто злодей, - спокойно сказал Гейсмар, - туда ему и дорога.
- А все же одно беспокойство. Четвертые сутки на дежурстве.
Поговорив еще немного об осаде, о вылазках французов, о том, что под стенами крепости стало тише, с тех пор как в дозоре платовские казаки, капитан пожелал доброй ночи.
Гейсмар встал, накинул на себя короткий плащ и вышел, как бы за нуждой. Он прошел прямо в конюшню, растолкал Вальтера и тотчас приказал подтянуть подпруги у седел. Не прошло и пяти минут, как они, разобрав ветхий забор, пробирались в лесную чащу и дальше, лесными тропинками, на север, к морю.
Гейсмар был вне себя от бессильной злобы. Что могло случиться? Открылось ли нечто новое в его венских похождениях? По какой причине был послан приказ о его аресте, приказ самому главнокомандующему армии, осаждавшей Данциг? Петропавловская крепость!.. Он похолодел при этой мысли. Да, теперь нет выбора, придется итти к французам. Какое счастье, что он оставил карету и вздумал ехать верхом! Какое счастье, что ему попался этот болтливый, простоватый капитан! Если бы не это, - он весь покрылся холодным потом, - Петропавловская крепость… Что же могло открыться? История с нападением на курьеров в Австрии? Или другое, за что можно было Гейсмару угодить на долгие годы в крепость?
Ехали всю ночь, не жалея коней. На рассвете свежий морской ветер донес грохот отдаленной канонады.
- Данциг…
Они слезли с измученных коней, оставили их в лесу и, согнувшись, а где и ползком, стали пробираться в кустарниках в сторону Данцига. Шел дождь. Парило. В песчаных дюнах легла пелена тумана. Они ползли долго. Потянуло дымом костров. Слышались оклики часовых. Так они ползли от бугорка к бугорку, минутами неподвижно лежали в дюнах, потом снова ползли. Наконец миновали русские аванпосты. Оборванные, исколотые колючками, Гейсмар и Вальтер лежали в грязи перед траншеей. Было тихо…
Вдруг послышалась французская речь - капрал бранил солдата. Тогда Гейсмар поднялся с земли во весь рост и закричал. Его увидел часовой в синем мундире, в белых ремнях и белых гетрах.
- Qui vive? - грозно окликнул его солдат.
- Les amis, - ответил Гейсмар.
В то же утро Гейсмара и его камердинера доставили в Данциг.
16
Конвенция, заключенная Россией, Австрией и Пруссией 15 июня 1813 года, все еще хранилась в тайне. Перемирие в Плейсвице продлили еще на три недели, а тем временем в Трахенбергском замке обсуждали план будущей кампании. Наполеон по-прежнему находился в Дрездене и требовал от Австрии открытия военных действий против коалиции. Александр тоже негодовал на австрийцев, на их медлительность и требовал, чтобы Австрия немедленно объявила войну. Бездействие Наполеона казалось странным. Европа привыкла к стремительности его действий, теперь он почему-то медлил и согласился продлить перемирие, хотя это было выгодно его противникам.
Наполеон напрасно считал битву у Бауцена своей победой. Швейцарец Жомини, бывший под Бауценом начальником штаба у маршала Нея, рассказывал, что французская армия оказалась в полном расстройстве, после сражения части ее были перемешаны и понадобилось много времени, чтобы привести их в должный порядок.
Из России подходили резервные полки. Рекрутский набор дал десятки тысяч молодых воинов. Генерал Сухозанет и всеми ненавидимый за трусость и жестокость Аракчеев занимались артиллерией. Главнокомандующий Барклай де Толли со всей своей добросовестностью и обстоятельностью взялся за дело, армия почувствовала руку испытанного полководца. Александр Павлович тоже был доволен: Барклай был осторожен, ни в чем не перечил императору, но делал свое дело.
Правда, не стало Кутузова, не было в живых Багратиона, не было Тучковых, Кутайсова, павших на поле славы у Бородина, но живы были отважный, скромный и опытный Дохтуров, умный и храбрый Ермолов, бесстрашный Раевский, а главное - в полках еще остались солдаты-ветераны, герои Бородина, Малоярославца, Красного.
Австрийские генералы, одетые в штатское платье, с удивлением видели подходившие из России свежие, обученные полки. Боевая готовность русской армии, ее воинственный дух, стремление отомстить за развалины Москвы, за разорение русской земли - этого не могли не видеть австрийцы и решились объявить войну Наполеону.
Можайский несколько дней состоял при австрийской военной миссии, пребывание ее сохранялось в строжайшей тайне. Можайского злили надменность и высокомерие австрийцев. Он хорошо помнил, как подобострастны были австрийские генералы в Париже три года назад. Тогда они лебезили перед адъютантами маршала Бертье, а теперь задирали нос перед русскими боевыми генералами, разгромившими великую армию Наполеона.
Можайскому случилось присутствовать при переговорах австрийского главнокомандующего князя Шварценберга с Барклаем и прусским генералом Кнезебеком, он даже вел запись их беседы.
Впервые в жизни молодой офицер увидел собрание столь знаменитых русских полководцев. Видел он русского главнокомандующего Михаила Богдановича Барклая де Толли. Долго Можайский всматривался в его желтое, усталое лицо, лысый череп, обрамленный редкими седыми волосами. Барклай сидел по правую руку от императора Александра, изредка окидывая угрюмым взглядом австрийцев и пруссаков, временами опуская голову на впалую грудь. Вспоминались рассказы старших о том, как в день Бородинского сражения, одетый в шитый золотом мундир, при всех регалиях, в шляпе с черным плюмажем, Барклай "со светлым лицом" искал смерти. "Полководец должен умереть стоя". До этого дня Барклая обвиняли в трусости, даже в измене, питали к нему злобное недоверие. После Бородинского боя он возвращался шагом на своем белом коне с поля сражения, молчаливый и задумчивый. И войска, мимо которых он проезжал, приветствовали его громовым "ура". Это было воздаянием за несправедливые обвинения. Многие признавали опыт и достоинство этого полководца, одного только не хватало Барклаю - не знал он русского солдата, не знал могучих духовных сил русского воинства.
Не было здесь Беннигсена, которого некоторые считали соперником Барклая, когда гадали, кто будет главнокомандующим. А между тем. Можайского интересовал этот генерал, которого одни хвалили за решительность, опыт, приобретенный в сражениях, а другие бранили за низость характера, алчность, презрение к русскому солдату.
Можайскому хотелось взглянуть на одного из виновников цареубийства 11 марта, на того, кто проявил такую решимость, когда остальные заговорщики поколебались. Но Беннигсен был еще далеко, во главе резервной армии, которую с нетерпением ожидали союзники.
Был на совете воспетый Державиным
…Дохтуров, гроза врагов,
К победе вождь надежный…
Дмитрий Сергеевич Дохтуров за свою скромность, прямодушие и отзывчивость, за доброе сердце заслужил любовь всей армии. Вся армия помнила его слова, когда, стоя под смертоносным огнем, он ответил другу, умолявшему его покинуть это опасное место хотя бы ради жены его и детей: "Здесь жена моя - честь, войска же, вверенные мне, - мои дети".
Под Бородином он принял на себя командование левым крылом, когда смертельно ранили Багратиона; здесь же - первый на поле сражения - он смущался в толпе русских и австрийских придворных.
Наружность его никак не показывала в нем героя и полководца. Небольшого роста, плотного сложения, пожилой, с грубоватыми чертами лица, низко остриженный, с жестким хохолком и неровно подстриженными бачками. Он был невозмутим на совете так же, как невозмутим на поле боя, когда, сидя на барабане, писал приказы, не обращая ни малейшего внимания на сыпавшиеся градом пули и катящиеся ядра.