- Когда женщина обо всем судит трезвее мужчины, - говорил он, - это большая добродетель. Я считаю, что твоему будущему мужу стоит во всем с тобой советоваться. Но про королеву всегда говорили, что она хотела позвать на помощь наших врагов или увезти короля из Франции. Поэтому ему она принесла великий вред, и, быть может, она больше всех других повинна в том взрыве ярости, который породила революция. Когда головы рубят, как капустные кочаны, - это омерзительно, я всегда был против смертной казни, но раз уж в наш век философии и просвещения она все-таки существует, я полагаю, что королева заслуживает казни больше, чем несчастная служанка, которую отправляют на гильотину только за то, что у нее невзначай вырвалось слово, значение которого она даже толком не поняла. В отличие от нее, королева знала, что творила, чего хотела. О ней всегда говорили, что она женщина гордая и смелая. Должно быть, она и смерть приняла достойно, утешая себя тем, что таков удел сильных мира сего, играющих жизнями народов и ставящих на карту собственную жизнь, - просто она проиграла партию. Ты сама знаешь, что эшафот в истории - нечто вроде меры предосторожности, которую всегда держат в запасе для устрашения самодержавной власти. Тем не менее люди продолжают добиваться ее, а сейчас нет ни одного человека независимо от его политических убеждений, которого остановил бы страх перед смертной казнью.
XVIII
Мы приободрились, узнав, что нашему уединению ничто не грозит, однако, услышав рассказ Дюмона о парне-дезертире, прячущемся дома, Эмильен пришел в негодование. Он осуждал людей, которые уклоняются от воинской повинности, и говорил, что на Террор он больше всего в обиде не за то, что его посадили в тюрьму, а за то, что не дали исполнить свой долг перед родиной.
- Значит, вы твердо решили пойти в армию добровольцем, как только без риска для жизни сможете выйти отсюда? - спросила я.
- Поступи я иначе, - ответил он вопросом на вопрос, - могла бы ты по-прежнему уважать меня?
Сказать мне было нечего: Эмильен всегда был так честен и прямодушен! Я старалась привыкнуть к мысли о том, что его отъезд не за горами, чтобы не омрачать слезами нашего и без того горького расставания. Мне было ясно, что Эмильен любит меня, как никого другого, но я не допускала и мысли, что любовь ко мне можно поставить выше долга.
Я с головой ушла в хозяйственные хлопоты - больше всего на свете мне хотелось, чтобы мои домашние хорошо себя чувствовали и ни в чем не нуждались. Работа приносила мне удовольствие и льстила самолюбию. Благодаря моим стараниям мужчины жили в полном достатке. Я ни о чем не забывала: стирала, чинила белье и одежду, стряпала, держала в чистоте дом, ставила и вынимала верши, резала и сушила папоротник и вереск, задавала корм козам, варила сыр, ставила "петли", иначе говоря - волосяные силки для зимней охоты на птиц. Словом, думать о будущем мне было некогда, и я была этому рада.
Что касается Эмильена с Дюмоном, то они тоже не сидели сложа руки, а принялись обрабатывать арендованный нами участок. Однако он был маленький и песчаный, ни на что, кроме овощей, рассчитывать не приходилось. Кроме того, Эмильен задумал поднять новь на том берегу речки; по его мнению, там под слоем песка лежала плодородная почва. Мы не знали, чей это клочок земли, но поскольку, кроме сорняков, на ней ничего не росло и за отсутствием людей и животных ее не использовали даже под пастбище, Эмильен рассудил так:
- Наверно, мы не посягнем на чужую собственность и не совершим кражи, если обработаем этот участок. Предположим, урожай будет хороший - а я в этом не сомневаюсь - и владелец участка вздумает оспаривать его у нас, - что ж, мы договоримся с ним, возьмем в долю. Он будет наверняка рад - как-никак все лучше что-то получить, чем ничего. Если же хозяин не объявите я, мы оставим ему обработанный участок, и, возможно, наш скромный опыт положит начало счастливому процветанию этого заброшенного края.
Эмильен даже не предполагал, как он точно все расчислил, и с жаром взялся за работу. Сперва прополол, потом за осень перекопал землю лопатой, как следует унавозил, прорыл оросительные борозды, разбил лежащие на участке валуны. Затем засеял его ячменем, рожью и даже посеял немного пшеницы. Добытые с трудом семена Эмильен сеял аккуратными клиньями, чтобы испытать свойства почвы. В январе месяце участок покрылся зелеными побегами, так что среди сорняков, иссохших за зиму, этот чудесный ковер сверкал, как изумруд.
Наше поле скоро приметили, и кое-кто из местных жителей даже рискнул прийти поглядеть на наши работы. Крестьянин, владевший этим участком, появился одним из первых и стал возмущаться. Но когда Дюмон сказал ему, что признает его право собственности и готов поделиться с ним урожаем, тот успокоился, и встреча закончилась довольно мирно. Крестьянин остался доволен, хоть и приговаривал:
- Пока я вижу только корешки, но одному богу известно, какие будут вершки.
- Вы боитесь, что здесь слишком холодно? - спросил его Дюмон.
- Нет, вижу только, что нечистая сила не мешала вам сеять, но не знаю, позволит ли собрать урожай.
- Чихать я хотел на нечистую силу, уж с ней-то я справлюсь, - заметил Дюмон.
- Поживем - увидим, - ответил крестьянин, окинув старика недоверчивым взглядом. - Если вы знаете заговорное слово, тогда другое дело; но мне оно неизвестно, да я и не желаю держать его в памяти.
- Так. Вы меня принимаете за колдуна! Но все же не отказываетесь от своей доли, если урожай будет таким хорошим, как обещает?
- Конечно, нет! Только как мне другой урожай собрать, когда вас тут не будет?
Он долго смотрел на свой зеленеющий участок, и лицо его одновременно выражало удивление, сомнение и надежду. Потом он отправился восвояси с таким озадаченным видом, словно увидел чудо.
После этого о нас стали говорить, что мы дружим со злыми духами, и теперь нас сторонились пуще прежнего. Бояться нам было некого: все в страхе бежали от нас. Эмильен сердился, что по воле случая нам приходится потворствовать местному суеверию, однако последствия оказались куда благотворнее, чем он предполагал. В дальнейшем мы узнали, что после нашего отъезда жители, осмелев, все-таки решились обрабатывать землю на Острове духов и что хорошие урожаи примирили этих простаков с добрыми духами, оберегавшими наше жилище и труды наших рук.
Зима в тот год выдалась сиротской, жилище у нас было теплое, и мы так привыкли не жаловаться на тяготы жизни, что перестали их замечать. Ели мы каштаны, дичь, сыр, молоко, научились обходиться без муки, а соль мы закупили в таком количестве, что у нас образовались даже запасы. Теперь нам ничего не нужно было добывать на стороне, и Дюмону больше не приходилось пускаться в опасные поездки. Последние новости, дошедшие до нас, были такие грустные, что мы предпочитали оставаться в неведении. Единственное, что нам хотелось, - это, с одной стороны, узнать, как обстоят дела в монастыре, а с другой - успокоить наших друзей, которые, очевидно, думали, что мы были брошены в тюрьму и казнены. Однако выйти из нашего убежища было слишком большим риском. Эмильен клялся, что если Дюмон или я решимся отправиться в монастырь, чтобы привезти ему весточку от Луизы, он пойдет вместе с нами.
- По вашей милости, - говорил он, - я оказался в положении человека вне закона. Иначе говоря, таких, как я, отправляют на гильотину. Словом, решено! Мы либо вместе спасемся, либо вместе погибнем!
Пришла весна, и погода установилась такая чудесная, что надежды распускались в нас, как цветы на кустах. Работать на участке уже не приходилось - нам оставалось лишь присматривать за всходами хлебов и овощей, посаженных около овчарни. Я починила одежду, а белье еще было вполне прочное. Вставая и ложась очень рано, мы экономили на свечах и могли бы прожить тут всю жизнь, не зная горькой нужды.
Нет, мы не чувствовали, не могли чувствовать себя несчастными, ибо ни Эмильен, ни я еще не вступили в тот возраст, когда кажется, что бедам нет конца, жизнь разбита, а долго бороться с судьбой невозможно. Не отличаясь глубоким умом, Дюмон своим оракулом избрал Эмильена, а тот ежедневно удивлял меня здравыми суждениями, что было следствием его твердости и прямодушия. В обыденных делах Эмильен был по-детски наивен, в вопросах же жизненной важности разбирался трезво, как умудренный годами муж. Ему не приходилось долго размышлять, чтобы высказать то или иное суждение, столь разумное и справедливое, что нам казалось, будто мы до этого додумались одновременно с ним. Иной раз он предсказывал ход событий во Франции и за границей, и позднее, вспоминая его слова, мы считали, что это местные духи посылали ему вещие сны. Надо сказать, что из-за нашего одиночества у нас с Дюмоном не на шутку разыгралось воображение, так что любой пустяк казался нам предзнаменованием или предостережением судьбы. Не будь рядом Эмильена, умевшего остужать нашу воспаленную фантазию, мы оба повредились бы в уме. Воспоминание об ужасной гильотине не покидало меня, рождая страшные видения, но Эмильен, хладнокровно взиравший на подобные вещи, ненавязчиво возвращал меня к действительности и успокаивал.
Как-то вечером я сказала ему, что стоит мне остаться одной, как в ушах сразу начинает звенеть падающий нож гильотины.
- Что ж! - сказал он. - Вероятно, ты слышишь его потому, что где-то он и в самом деле падает на очередную жертву. Старайся в такие минуты обращаться к господу и повторяй: "Всеблагой отец, вот еще одной человеческой душой стало на земле меньше. Если то была добрая душа, не дай ей исчезнуть из нашей памяти. Надели нас ее мужеством и справедливостью, дабы мы, живые, творили добрые дела, которые не успела совершить она!" Видишь ли, Нанетта, дело ведь не в отрубленной голове, а в том, что всякое бессмысленное кровопролитие утяжеляет судьбу всего человечества. Людям, не попавшим под нож, гильотина причиняет большее зло" чем своим жертвам. Если бы она убивала только людей! Она убивает человеколюбие! С ее помощью народ пытаются убедить в том, что должно предать закланию его якобы дурных сынов и тем самым спасти других, почитаемых добродетельными. Вспомни, что нам говорил приор: в этом истоки инквизиции, истоки Варфоломеевской ночи, и так будет впредь при любой революции, доколе человеческими действиями управляет закон возмездия. Моисей сказал: "Око за око и зуб за зуб", а Христос поучал: "Если тебя ударили по левой щеке, подставь правую, а руки воздень к кресту". Пожалуй, следует изобрести третье речение, дабы примирить меж собой первое и второе. Творить месть - значит чинить зло; покорствовать - значит мирволить ему. Нужно найти способ исправлять людей, не прибегая к наказанию, и пускать в ход оружие, которое не наносит ран. Ты улыбаешься? Так вот, Нанетта, такое оружие найдено, теперь следует лишь уразуметь, как им пользоваться: это свобода высказываний, просветляющая умы, это сила убежденности, посрамляющая братоубийственные замыслы, это мудрость и справедливость, живущие в глубине человеческого сердца; разумное воспитание развивает эти качества, невежество и фанатизм их губят. Итак, наша задача - искать правильные пути и поддерживать надежду на лучшее будущее. Нынче мы располагаем лишь варварскими методами и охотно даем им ход. Правда, от этого революция сама по себе не делается хуже, поскольку ставит своей целью превратить Францию в царство справедливости, и, возможно, Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст после стольких кровавых жертв по-прежнему мечтают о братском мире между французами. На сей счет они ошибаются, потому что грязными руками не освящают алтарь, и их методы будут преданы проклятию, ибо их восторженные последователи усвоят лишь их свирепость и никогда не проникнутся их патриотическими чувствами. Но им не удастся склонить на свою сторону большинство французов, так как желание жить в мире и оказывать взаимную помощь неистребимо в народе. Он скорее лишится свободы, чем поступится милосердием, которое именует миролюбием. Нынче якобинцы всесильны, и ты видела, какие дурацкие почести воздают они божеству, которое сами выдумали; но, поверь, их так называемое религиозное обновление недолговечно. Я абсолютно убежден, что другие партии вот-вот сокрушат могущество этих людей, а народ, охваченный ужасом перед жестокостью якобинцев и свирепостью их приспешников, скоро будет радостно приветствовать их низвержение. Кровавая месть настигнет якобинцев, и вершить ее будут во имя все того же человечества. Да, приор был тысячу раз прав, говоря, что зло порождает зло. Но настанет время, когда люди снова захотят, чтобы воцарились мир и согласие, и все безумные софизмы они принесут в жертву голосу природы. Быть может, Робеспьер в эту минуту добивается казни Дантона и тем самым губит дело своей жизни. Но попомни мои слова: года не пройдет, и на гильотину поведут самого Робеспьера. Мы вынуждены ждать, ну что ж, мы подождем! Только бы он не погубил Республику! Но если такое произойдет, мы не станем удивляться. Чтобы она возродилась, ей прежде всего надо будет стать человеколюбивой и добиться того, чтобы всякое кровопролитие в глазах людей стало бы преступлением.
Когда я спросила Эмильена, как это ему, такому молодому и последнее время постоянно занятому работами в поле, удалось так глубоко постичь суть происходящих событий, которые он и видел-то краем глаза, Эмильен ответил:
- Дни, проведенные в тюрьме, обернулись для меня годами. Поначалу мне казалось, что я так и умру в полном неведении, и я покорился судьбе, как человек на крыше, знающий, что неизбежно с нее сорвется. Но когда я остался наедине с тем несчастным священником, чье имя мне, да и никому другому, неизвестно и которого даже гильотинировали анонимно, беседы с ним быстро просветили мой ум. Мы с ним по-разному оценивали события, но он был такой спокойный, учтивый, образованный и достойный человек, что мне удалось постичь всю глубину его мыслей, а заодно понять самого себя, не разрушая той нежной дружбы, которую мы питали друг к другу.
Будучи роялистом и католиком, он красноречиво убеждал меня в правоте своей веры, мы с ним говорили об очень серьезных материях, говорили честно и чистосердечно, и споры эти принесли мне огромную пользу. Поскольку ему были чужды наивные, пристрастные или предвзятые суждения, которые стоило бы оспаривать, он помог мне разобраться в собственной душе. Я обрел идеи, которые почитаю истинными, и они, словно маяк, светили мне сквозь мрак, окутавший нас обоих. Я стал так же спокоен, как этот священник, ни на кого не сетовал, ничему не удивлялся и ни на что не надеялся. Ощущал себя чем-то вроде высохшего листика в лесу, охваченном огромным пожаром. И вновь обрел любовь к самому себе, лишь когда увидел тебя в чердачном оконце и узнал свою Нанетту по ее песенке. Тут я вспомнил, что был некогда счастлив, что любил жизнь, и украдкой оплакал наше прекрасное прошлое, а заодно и будущее, о котором мы с тобой столько мечтали.
- И. о котором нам больше мечтать не стоит? Так?
- О нем я мечтаю всегда, дитя мое. Когда я выполню свой долг перед отечеством (солдат должен верить, что вернется с войны живым и невредимым), я больше с тобой не расстанусь.
- Никогда?
- Да, никогда, потому что ты для меня все, и в мое отсутствие я препоручу тебя самой себе.
- Что это значит?
- Это значит, что какие бы бури ни пронеслись над тобой без меня, ты должна остаться мужественной, здоровой, верной и жизнерадостной, дабы по возвращении я нашел бы тебя такой, какой оставил. Ты сама виновата, Нанон! Ты меня избаловала, и теперь мне без тебя не обойтись, ты научила меня быть счастливым, а это великое дело. Я был сызмальства приучен думать, что жизнь существует не для меня, что я ничего в этом мире не значу, не смею ни мечтать, ни надеяться, и, сама знаешь, я покорно исполнял предписанное. Но твои маленькие отповеди, короткие, умные рассуждения, живая любознательность, трудолюбие, простые и ясные желания, твоя безграничная, беспримерная преданность - все это возродило меня к жизни, я словно очнулся от тягостного и постыдного сна. Даже в мелочах ты пробудила во мне инстинкты, которые свойственны здоровому человеку, научила ухаживать за телом и лелеять душу. Прежде я бездумно существовал, даже ел урывками, как собачонка, мысли посещали меня редко, учился я от случая к случаю. Беспорядок и грязь в монастыре были мне безразличны. К себе-то я относился строго, но скорее по лености ума, нежели по добродетели. Ты объяснила мне, как важен во всем порядок, что значат размеренность и последовательность в суждениях. От тебя я узнал, что любое начинание следует доводить до конца и что приступать к делу можно только тогда, когда намерен его завершить. Я понял: то, что единожды полюбил, нужно любить всю жизнь. Даже наше теперешнее существование, по воле обстоятельств дикарское и трудное, ты превратила в приятные семейные будни, добилась для нас невиданного благополучия и столько вкладываешь в это стараний, что мы поневоле делим его с тобой и даже наслаждаемся им. Порою я подшучиваю над твоей хозяйственной изобретательностью, но неизменно умиляюсь тем тонким и незаметным уловкам, к которым ты прибегаешь, чтобы скрыть нашу нужду. Я восхищаюсь тобой, Нанон, - ведь хотя ты и работаешь как машина, у тебя такой живой, острый, даже изощренный ум, способный все на свете понять. И если порой я делаю вид, будто принимаю твои заботы как нечто само собой разумеющееся, не думай, Нанон, что я не способен оценить твою безграничную преданность. Ты словно полноводный источник, глубину которого невозможно измерить. Твоих забот я стою лишь оттого, что испытываю к тебе огромную, бесконечную признательность. Это чувство тоже источник, который вовеки не иссякает, и поскольку ты не ищешь иной награды, кроме как видеть меня счастливым, я постараюсь придерживаться такого образа мыслей и так чувствовать, чтобы никогда не впадать в уныние. Я хочу быть таким же упорным, как ты, Нанон, хочу сделаться таким же добрым и покладистым, и тебе будет довольно заглянуть в свою душу, чтобы понять, о чем я думаю и каков я на самом деле.
Ведя такие речи, Эмильен прогуливался со мной под зазеленевшими каштанами, бросавшими свою еще прозрачную тень на весеннюю травку, пестревшую цветами. Многие из них он знал по названиям - приор кое-чему его все же научил, - и, памятуя, как Эмильен любит растения, я привезла с собой книгу по ботанике, которая была у него в монастыре. Он знакомил меня с ними по мере того, как сам учился распознавать все новые и новые цветы: на Острове духов их росло несметное множество, и нам было что изучать. Постепенно мы оценили прелесть этих растений, ибо красота мира открывается только тем, кто умеет и созерцать и сравнивать. К тому же этот причудливый край, который поначалу скорее удивлял нас, чем пленял, открылся нам во всем своем многообразии лишь весною, и, кто знает, возможно, мы оценили его потому, что были вместе и с каждым днем все сильнее любили друг друга.