Уорик. Да, но лишь покуда народ слушается своих феодальных господ и знает, что король – лишь декоративная фигура, владеющая только трактами, которые принадлежат всем. Если мысли и сердца людей обратятся к королю, господа в их глазах станут всего лишь королевскими слугами, и король переломает нас через колено, одного за другим. Кем мы станем тогда? Его придворными в ливреях?
Кошон. И все же бояться нечего, милорд. Кто-то король от рождения, кто-то прирожденный государственный деятель, и это редко совмещается в одном человеке. Где еще король найдет советников, чтобы продумывать и вести за него политику?
Уорик (с не слишком дружелюбной улыбкой). Возможно, в церкви, монсеньер?
Кошон с такой же кислой улыбкой пожимает плечами и не возражает ему.
Уорик. Укротите баронов, и всё будут решать кардиналы.
Кошон (примирительно, оставив полемический тон). Милорд, мы не победим Деву, если станем бороться друг с другом. Я отлично знаю, что есть воля к власти. Знаю, что, пока она есть, император будет бороться с папой, герцоги с политическими кардиналами, бароны с королями. Дьявол нас разделяет и властвует. Я вижу, вы не друг церкви. Вы, прежде всего, граф, я, прежде всего – церковник. Но неужели мы не забудем наши разногласия перед лицом общего врага? Я вижу, вас заботит не то, что эта девушка ни разу не упомянула церковь, а говорит только о себе и Боге. Вас заботит, что она ни разу не упомянула об аристократии, а думает только о короле и о себе.
Уорик. Совершенно верно. По сути, обе эти идеи – одно и то же. У них один и тот же корень. Это протест души против вмешательства священника или господина в отношения частного человека с его Богом. Если бы надо было найти этому название, я бы назвал это протестантизмом.
Кошон (строго глядя на него). Вы всё отлично поняли, милорд. Поскобли англичанина, и увидишь протестанта.
Уорик (с убийственной учтивостью). Сдается мне, монсеньор, вам не вполне чужда светская ересь нашей Девы.
Кошон. Ошибаетесь, милорд. Я не сочувствую ее политическим идеям. Но как священник, я изучил умонастроение простых людей. И тут вы встретите еще одну опаснейшую идею. Выразить ее могу только в таких фразах: Франция для французов, Англия для англичан, Италия для итальянцев, Испания для испанцев и так далее. Порой в этом столько узости и озлобления, что удивляюсь: как эта деревенская девочка возвысилась над идеей: деревня для наших деревенских. Но возвысилась. Угрожая прогнать англичан с французской земли, она, безусловно, имеет в виду все земли, где говорят по-французски. Для нее все, говорящие по-французски, – один народ, как его понимает Библия. Если угодно, назовите эту сторону ее ереси национализмом. Лучшего названия я не вижу. Скажу только, что эта идея антикатолическая и антихристианская, ибо католическая церковь знает только одно царство – царство Христа. Разделите это царство на нации, и вы низложите Христа. Низложите Христа, и кто защитит ваши глотки от меча? Мир погибнет в кровопролитии.
Уорик. Ну, если вы сожжете протестантку, я сожгу националистку. Хотя мессир Джон вряд ли меня поддержит. Англия для англичан ему по вкусу.
Капеллан. Конечно, Англия для англичан. Само собою, разумеется. Таков закон природы. Но эта женщина хочет отнять у Англии ее законные завоевания, данные ей Богом за особую способность управлять менее цивилизованными народами для их же блага. Я не понимаю, что вы говорили о протестантах и националистах: вы люди умные и ученые, а я простой священник. Но здравый смысл говорит, что эта женщина – бунтовщица, и этого для меня достаточно. Она бунтует против законов природы, одеваясь в мужской наряд и сражаясь. Она бунтует против церкви, посягая на божественную власть папы. Она бунтует против Бога, заключив союз с сатаной и его присными, против нашей армии. Но всё это лишь прикрытие ее великого бунта против Англии. С этим нельзя примириться. Пусть умрет. Пусть сгорит. Чтобы не заразила стадо. Это разумно – чтобы одна женщина умерла за народ.
Уорик (встает). Милорд, полагаю, мы договорились.
Кошон (тоже встает, но протестуя). Я не возьму грех на душу. Пусть ее судит церковь. Я же сделаю всё, чтобы спасти ее душу.
Уорик. Мне жаль бедную девушку. Терпеть не могу эти жестокости. Я отпущу ее, если смогу.
Капеллан (непреклонно). Я сжег бы ее своими руками.
Кошон (крестит его). Святая простота!
Картина пятая
Притвор Реймского собора, неподалеку от входа в ризницу. На колонне – одна из перекладин креста Господня. Звуки органа провожают народ из храма после коронации. Жанна на коленях молится возле креста. Она очень красиво одета, но все еще в мужском платье. Орган смолкает, когда в притвор из ризницы входит так же пышно разодетый Дюнуа.
Дюнуа. Хватит, Жанна, довольно молиться. Ты так наплакалась, что непременно простудишься, если будешь стоять здесь на холодных камнях. Все кончилось, храм опустел, зато улицы полны народа. Он требует Деву. Мы сказали, что ты осталась помолиться, но они хотят поглядеть на тебя еще разок.
Жанна. Не надо. Пускай все почести достаются королю.
Дюнуа. Бедняга, своим видом он может испортить любое торжество. Нет уж, милая, раз ты его короновала, доведи дело до конца . (Жанна неохотно слушает его, качая головой. Дюнуа поднимает ее с колен.) Идем, идем! Еще часок-другой, и все будет кончено. Да и сейчас нам куда легче, чем на мосту в Орлеане, правда?
Жанна. Дорогой ты мой, как бы я хотела очутиться с тобой снова там, на мосту. Тогда мы жили вовсю!
Дюнуа. Да, клянусь Богом! И умирали вовсю тоже.
Жанна . Странное дело, Жак, ведь я такая трусиха. Перед битвой боюсь, слова не могу вымолвить. А потом, когда опасность уже позади, становится так тоскливо. Нудно, нудно, нудно.
Дюнуа. А ты, дитя мое Божие, приучайся к воздержанию в войне. Как в питье и пище.
Жанна. Милый, ты меня и вправду любишь… Как товарища по оружию, конечно.
Дюнуа. А тебе ведь нужна моя любовь, бедное ты, простодушное дитя. У тебя не много друзей при дворе.
Жанна. Почему они меня ненавидят, все эти придворные, рыцари, священники? Что я им сделала? Ведь я ничего для себя не просила. Только чтоб сняли с моей деревни военные подати. Зато я принесла им победу и удачу, научила их поступать правильно – ведь прежде они делали столько глупостей! Я короновала Карла и превратила его в настоящего короля. Все почести, которые он раздает, идут ведь им! За что же они меня не любят?
Дюнуа (дразня ее). Эх ты, простота! Хочешь, чтобы глупцы тебя любили за то, что ты показываешь им их глупость? Да разве отжившие свой век старики-военные любят молодых полководцев, которые приходят им на смену? А честолюбивые политики бывают благодарны новичкам, которые отнимают у них бразды правления? Разве архиепископам нравится, когда их сгоняют с алтаря, хотя бы и святые? Да я и сам, будь я тщеславен, ревновал бы к твоей славе!
Жанна. Ты лучше их всех, Жак, единственный мой друг среди всей этой знати. Бьюсь об заклад, что мать твоя была деревенская. Вот я возьму Париж и тоже вернусь к себе на ферму.
Дюнуа. А я не уверен, что они позволят тебе взять Париж.
Жанна (поражена). Как?
Дюнуа. Многие из них, мне кажется, предпочтут, чтобы Париж взял тебя. Берегись.
Жанна. Знаешь, Жак, мир слишком подл для меня. Если меня не прикончат англичане, со мной расправятся французы. Если бы не мои голоса, я бы совсем пала духом. Поэтому я и спряталась здесь после коронации, чтобы побыть одной. Я тебе вот что расскажу, только тебе одному. Голоса мои я слышу в колокольном звоне. Не сегодня, конечно, когда бьют во все колокола, от этого получается один только гам. Но вот тут, в уголке, куда звон проникает словно с небес и долго-долго отдается под сводами храма, или в полях, куда музыка приходит издалека, сквозь тишь лугов, в ней я слышу мои голоса. (Соборные часы отбивают четверть.) Тихо! (Она натянута как струна от восторга.) Слышишь? "Дитя Божье" – совсем как ты меня зовешь… Когда пробьет полчаса, они мне скажут: "Будь смелой, иди вперед". Пробьет три четверти, и я услышу: "Я твоя опора". Но только тогда, когда пробьет час, – большой колокол ударит: "Бог спасет Францию". И вот тогда…
Дюнуа (прерывает ее хоть и беззлобно, но довольно решительно). Тогда, моя милая, мы и услышим то, что захотим услышать в колокольном звоне. Меня мороз пробирает по коже, когда ты разговариваешь о своих голосах. Я бы решил, что ты тронутая, если бы не слышал от тебя вполне здравых суждений. Хотя другим ты и рассказываешь, что всего-навсего выполняешь заветы святой госпожи Екатерины.
Жанна (сердито). Конечно, мне приходится рассуждать, ты ведь не веришь в мои голоса!
Дюнуа. Жанна, ты рассердилась?
Жанна. Да. (Улыбаясь.) Да нет, не на тебя. Мне часто хочется, чтобы ты был одним из наших деревенских ребят…
Дюнуа. Зачем?
Жанна. Я бы тебя немножко понянчила.
Дюнуа. Вот в тебе и проснулась женщина.
Жанна. Нет! Неправда! Я – солдат и больше ничего. Разве солдаты не нянчат детей, когда им это удается?
Дюнуа. Конечно! (Смеется.)
Из алтаря, где он разоблачался, выходит король Карл. Справа от него Ла Гир, слева – Синяя Борода. Жанна прижимается к стенке за колонной. Дюнуа оказывается между Карлом и Ла Гиром.
Дюнуа. Ну вот, ваше величество, наконец-то вы – помазанник Божий. Вам это нравится?
Карл. Если бы мне предложили стать императором вселенной, я не пошел бы снова на эти муки! Одежды тяжелее вериг! Мне казалось, что я вот-вот свалюсь, когда на меня напялили эту корону. А знаменитый елей, о котором столько говорят, – он просто воняет! Фи! Архиепископ чуть не отдал Богу душу: облачение весило чуть не тонну. Его еще раздевают в ризнице.
Дюнуа(сухо). Вашему величеству надо почаще надевать доспехи. Это вас приучит носить тяжести.
Карл. Опять издеваетесь? А я вот не буду носить доспехи, и все. Война – не моя специальность. Где Дева?
Жанна(выходя вперед и падая на колени между Карлом и Синей Бородой). Ваше величество, я сделала вас королем, мой долг выполнен. Я возвращаюсь к отцу, на ферму.
Карл(с облегчением, хотя он и удивлен). В самом деле? Вот прелестно!
Жанна встает, глубоко обескураженная.
Карл(продолжает, ничего не замечая). В деревне ведешь такую здоровую жизнь.
Дюнуа. Унылую, ваше величество.
Синяя Борода. После такого перерыва вы будете путаться в юбках.
Ла Гир. Вам будет скучно без сражений. Война – это плохая, но очень увлекательная привычка. От нее труднее всего избавиться.
Карл(с беспокойством). И все же, если вы решили ехать домой, мы не смеем вас задерживать.
Жанна(с горечью). Я знаю: никто из вас не опечалится, когда я уеду. (Поворачивается к Карлу спиной и отходит к более близким ей Дюнуа и Ла Гиру.)
Ла Гир. Теперь я смогу чертыхаться, сколько мне вздумается. Но порой мне тебя будет недоставать.
Жанна. Знаешь, Ла Гир, несмотря на все твои грехи и богохульство, мы с тобой встретимся на небе, ведь я люблю тебя так же, как я люблю Питу́, мою старую овчарку. Питу мог убить волка. Ты ведь будешь бить английских волков, пока они не покинут нашу землю, правда?
Ла Гир. С тобой вместе – да.
Жанна. Нет. Мне отпущен всего один-единственный год.
Все. Как?
Жанна. Так. Я уж знаю.
Дюнуа. Чепуха!
Жанна. А ты, Жак, сможешь их выгнать, как по-твоему?
Дюнуа(со спокойной решительностью). Да, я выгоню их из Франции. Они били нас потому, что война казалась нам рыцарским турниром или рынком, где торгуются из‑за добычи. Мы валяли дурака, англичане же дрались серьезно. Но я получил урок, теперь я знаю им цену. Они не пустили здесь корней. Я бил их раньше, и я буду бить их снова.
Жанна. Но ты не будешь с ними жесток, Жако?
Дюнуа. Англичане ласкового обращения не понимают. Вольно было им лезть в драку.
Жанна(внезапно). Жак, давай-ка возьмем Париж, прежде чем я поеду домой, а?
Карл(в ужасе). Нет! Нет! Мы потеряем все, чего добились. Не надо больше воевать. Мы можем заключить с герцогом Бургундским очень выгодный договор.
Жанна. Договор?! (Она топает ногой от нетерпения.)
Карл. А почему бы и нет, раз меня уже короновали и помазали. Ох, этот елей.
Из ризницы выходит Архиепископ и присоединяется к стоящим.
Карл. Архиепископ! Дева опять хочет драться!
Архиепископ. А разве мы кончили войну? Разве у нас уже мир?
Карл. Да кажется, еще нет, но давайте довольствоваться тем, чего уже достигли. Заключим договор. Нам слишком везло, так долго продолжаться не может. Пока удача не отвернулась от нас, давайте кончать войну.
Жанна. Удача! За нас сражался Бог! А ты зовешь это удачей! И хочешь кончить войну, хотя на святой земле нашей Франции еще держатся англичане?
Архиепископ(сурово). Дева, король обратился ко мне, а не к тебе. Ты забываешься. Ты слишком часто забываешься.
Жанна(ничуть не смутившись и довольно грубо). Тогда скажите ему вы, скажите ему, что Бог не велит ему опускать руки.
Архиепископ. Я не так щеголяю именем Божьим, как ты, потому что я выражаю его волю властью церкви и моего священного сана. Когда ты пришла, ты его почитала и не смела разговаривать так, как говоришь теперь. Ты явилась сюда в покрове смирения, а после того, как Господь вознаградил тебя, даровав победу, ты запятнала себя гордыней. И будешь наказана за гордыню.
Карл. Ну да, ей кажется, что она все знает лучше всех.
Жанна(с огорчением, но по наивности не понимая, что они против нее имеют). Но я и на самом деле знаю лучше вас. И совсем я не возгордилась; когда я не знаю, что я права, я молчу.
Синяя Борода, Карл(вместе). Ха-ха! Видите!
Архиепископ. А почем ты знаешь, что ты права?
Жанна. Знаю. Голоса…
Карл. Голоса, голоса! А почему я не слышу никаких голосов? Ведь я – король, а не ты.
Жанна. Голоса говорят и с тобой, но ты их не слышишь. Ты ведь никогда не сидел вечерком в поле, прислушиваясь, не прозвучат ли голоса. Когда позвонят к вечерне, ты перекрестишься, и дело с концом. Но если бы ты прислушался к трелям, которые несутся над полями уже после того, как колокола отзвонили, и сам услышал бы голоса не хуже меня. (Резко от него отворачиваясь.) Но какие нужны голоса, чтобы сказать то, что знает любой кузнец: куй железо, пока горячо. Говорю тебе, мы должны прорваться к Компьену и освободить его, как мы это сделали с Орлеаном. Тогда Париж откроет нам свои ворота, а если нет, мы их изломаем! Чего стоит твоя корона без твоей столицы?
Ла Гир. Вот и я это говорю. Мы пробьемся сквозь вражеские ряды, как раскаленная дробь сквозь сливочное масло. Как ты думаешь, Незаконнорожденный?
Дюнуа. Если бы пшеничные ядра были так горячи, как твоя голова, и у нас было их побольше, мы покорили бы весь мир. Храбрость и пыл – добрые слуги в войне, но дурные командиры; они отдавали нас в руки англичанам всякий раз, когда мы на них полагались. Мы никогда не видим, что мы биты, вот в чем наша беда.
Жанна. Ты не видишь, что ты победил, а это – беда почище. Так бы и сидели в Орлеане в осаде, если бы я не заставила вас наступать. Вам бы с зеркальцем в бой ходить – может, тогда увидите, что англичане вам нос не отгрызли. Надо всегда наступать, наступать – только так остановишь врага. Вы не знаете, как начинать бой, вы не знаете, как вводить пушки. А я знаю.
Садится на церковные плиты, скрестив ноги и надув губы.
Дюнуа. Будто я не знаю, мой генерал, что ты о нас думаешь?
Жанна. Скажи лучше, как ты относишься ко мне.
Дюнуа. Бог, видно, и в самом деле был на твой стороне. Я ведь не забыл, как переменился ветер и совсем по-другому забились наша сердца, когда ты появились. Клянусь, я никогда не откажусь от того, что победили мы благодаря тебе. Но говорю, как солдат: Бог человеку не поденщик, не нанимался он к нему в батраки. Если ты достоин, он порою вырвет тебя из когтей смерти и поставит снова на ноги – вот и все. А став на ноги, твое дело драться изо всей мочи, со всей доступной тебе хитростью. Ведь Бог должен печься и о твоем враге – ты этого не забудь. Что ж, благодаря тебе он поставил нас на ноги в Орлеане, и эта победа пронесла нас через несколько сражений. Но если мы и дальше будем пользоваться плодами все той же победы – нас разобьют, и туда нам и дорога!
Жанна. Но…
Дюнуа. Тсс! Я еще не кончил. Не думай, что наши победы были завоеваны без помощи полководческого искусства. Король, в ваших воззваниях вы ни словом не помянули о моем участии в этой кампании, да я и не жалуюсь – ведь народ бежит за Девой и ее чудесами, а не за мной и моей черной работой. Да и надо же кому-нибудь собирать для Девы войска и кормить их… Но я точно знаю, что именно сделал для нас Бог через Деву и что оставил доделать мне – своим умом. И поверьте: время чудес отошло, теперь выиграет войну тот, кто лучше играет в эту игру, – если счастье на его стороне.