Пти-Пор, этот старинный протестантский поселок, по прихоти судьбы чудом возродившийся из пепла через триста лет, отличается от других протестантских поселений в окрестностях Парижа, от школ Версаля и Жуи-ан - Жоза, от земледельческих колоний Эссона и Плесси-Морней главным образом тем, что содержится не на пожертвования протестантских общин Франции, Англии, Америки, а исключительно на средства Отманов; он представляет собою их детище, их собственность и не подлежит поэтому никакому постороннему контролю.
Жанна Отман остается как бы первосвященником храма, тайной верховной властью, силой, вдохновляющей деятельность Анны де Бейль. За те восемь месяцев в году, что жена банкира проводит в своем замке, ее редко видят за пределами поместья. По утрам она разбирает обширную корреспонденцию Общества дам-евангелисток, или "Общины", как говорят ее приближенные, принимает новообращенных, затем после полудня запирается в своей "Обители"-скрытом в глубине парка, уединенном павильоне, о котором ходит множество таинственных слухов. По воскресеньям она все свое время посвящает школам и церкви, белой церкви с тяжелым крестом, мрачной, как усыпальница, которая, возвышаясь надо всем, все подавляя собою, придает поместью суровый монастырский вид; это впечатление усугубляют образцовый порядок парка, чистота ровных, пустынных аллей, торжественная тишина в доме с закрытыми по всему длинному фасаду ставнями, тени от черной пелерины на песке дорожек или на каменных плитах крыльца, приглушенные звуки органа и гимнов, раздающиеся среди сонного оцепенения долгого летнего дня.
К вечеру замок немного оживает. Ворота распахиваются настежь, колеса шуршат по гравию аллеи, старая шотландская овчарка с лаем ковыляет навстречу въезжающей во двор карете. Это возвращается из Парижа сам банкир Отман, предпочитающий проехать лишний час в экипаже, лишь бы скрыть свое изуродованное лицо от любопытных взглядов на пригородном вокзале, который к пяти часам обычно кишмя кишит народом. Приезд хозяина на время вызывает оживление в замке; хлопают двери, слышится негромкий отрывистый разговор, звякает ведро на конюшне, конюх, насвистывая, понт лошадей; потом все замолкает, и в доме водворяется угрюмая тишина, изредка прерываемая грохотом и пыхтеньем курьерского поезда.
В то утро, чудесное, свежее майское утро, в замке царило необычайное оживление. Ночью шел град и бушевал ураган, ломая сухие сучья и свежие зеленые ветки деревьев; все крыльцо и аллеи перед домом были усеяны мелким хворостом, оборванными листьями и цветами вперемешку с осколками стекол оранжереи. Садовники, вооруженные граблями и тачками, с шумом сгребали ветки и битое стекло, посыпали дорожки песком.
Отман, который всегда вставал раньше всех в замке, так же как одним из первых приходил в банк, нетерпеливо шагал по террасе в шляпе и перчатках, озабоченный и взволнованный, что было не удивительно после такого разгрома в саду и гибели великолепных тепличных растений. Дойдя до ступенек крыльца, он каждый раз машинально поворачивал обратно, бросая взгляд на закрытые ставнями окна в спальне жены, и спрашивал у служанки, не встала ли барыня, потом опять начинал шагать из угла в угол, нервно почесывая, как обычно в минуты волнения, свой ужасный лишай под черной повязкой. В ясном розовом освещении раннего утра он казался выходцем с того света; в его жгучем, страдальческом взгляде, который так поразил Элину Эпсен, увидевшую его впервые за решеткой кассы, в горькой, жалостной усмешке, кривившей ему губы, таился все тот же немой вопрос: "Безобразен, не правда ли?"
Безобразен! Это было проклятьем всей его жизни, кошмаром, навязчивой идеей, преследовавшей его с детства. Женитьба, обладание любимой женщиной на время исцелили его от этих мук. Опираясь на прелестную руку Жанны, как бы чувствуя себя от этого увереннее, банкир стал появляться всюду; он бывал в церкви, на бирже, принимал деятельное участие в заседаниях консистории, согласился даже занять пост мэра в Пти-Поре. Но потом он снова впал в ипохондрию, сделался еще более угрюмым и мнительным, скрывался от людей за стенами замка или за синими занавесками банковской конторы, однако по виду ничто как будто не изменилось в мирной, согласной жизни этих примерных супругов. Отман, по-прежнему влюбленный в жену, соглашался на все ее прихоти, безропотно оплачивал огромные счета "Общины". Жанна держалась с мужем ровно, приветливо, при встрече или прощанье неизменно подставляла ему для поцелуя свой гладкий белый лоб, охотно расспрашивала о финансовых операциях банкирского дома, ибо, как истая уроженка Лиона, умела сочетать мистицизм с практичностью.
Она рассказывала мужу обо всем, о теме своей завтрашней проповеди, о числе христианских душ, спасенных за прошлую неделю от вечной гибели, - она вела им точный учет в гроссбухе под рубрикой "дебет и кредит". Однако в семейной жизни Отманов существовала какая - то тайна, словно негласный разрыв. Это было заметно по рассеянному, удрученному виду несчастного супруга, по пристальным, умоляющим взглядам, которые он бросал на Жанну, надеясь вызвать ответное чувство на ее безмятежном, улыбающемся лице. Как это ни удивительно, обычно столь строгая и требовательная, г-жа Отман никогда не спрашивала мужа, почему он перестал посещать молитвенные собрания, почему его не видно в храме на скамье членов приходского совета даже в дни причастия, на торжественном богослужении. По-женски осторожная, дипломатичная, как духовная особа, Жанна ловко избегала объяснений, он же молчал из гордости, а может быть, из боязни омрачить это прекрасное лицо - единственную радость его жизни.
Но сегодня Отман твердо решил положить этому конец, высказать все, что мучило его целых три года. Он нетерпеливо шагал взад и вперед по террасе или, облокотившись на перила, смотрел на проносившиеся мимо поезда.
Утренний курьерский поезд!..
Его приближение угадывалось издалека по глухому сотрясению почвы, по свисту ветра, все сметавшего с железнодорожного полотна, усеянного вдоль прямой линии рельсов сорванными бурей цветами и зелеными ветками. Лужайка под павловниями была устлана ковром свежих весенних листьев, на котором так хотелось растянуться… Тайная мечта его юности - уснуть здесь, положив голову на рельсы, прижавшись к ним уродливой щекой, которую ничто не могло излечить… Отмана и теперь влекло туда неудержимо - перегнувшись через перила своим длинным телом, он с трудом преодолевал искушение. Но поезд уже промчался, как ураган, со свистом и грохотом, сверкнув желтой медью парового котла, мелькнув длинным рядом окошек, слившихся в одну линию, увлекая за собою в своем стремительном беге вихри пыли, искр и сухих листьев. А потом наступила тишина, все замерло, оцепенело, и на пустом железнодорожном полотне, вправо и влево, постепенно суживаясь, растянулись, убегая вдаль, черные, блестящие рельсы.
- Барыня ожидает вас в малой гостиной…
- Иду, - глухо ответил Отман, еще весь бледный, в холодном поту, словно очнувшись от тяжелого кошмара.
В маленькой приемной нижнего этажа с выцветшей зеленой атласной мебелью, сохранившейся еще со времени замужества старухи Отман, Жанна совещалась с Анной де Бейль, запивая свой завтрак холодным молоком на углу столика, заваленного книгами и бумагами.
- Останься!.. - шепнула она еле слышно своей помощнице, которая при появлении Отмана хотела удалиться. Подняв на мужа светлые глаза, глядя ему прямо в лицо, она спокойно поздоровалась:
- Доброе утро!.. Какая гроза была ночью!
- Да, ужасная гроза… Я боялся за вас, мне хотелось вас успокоить, но дверь вашей спальни была заперта… Как всегда, - прибавил он с горечью, понизив голос.
Жанна, как будто не расслышав, продолжала начатый разговор, макая в молоко ломтики хлеба.
- Ты в этом уверена, Анна?
- Конечно, если только Бирк не наврал, - отвечала Анна де Бейль своим обычным грубым тоном.;-Но по случаю траура свадьба состоится не раньше чем через три месяца.
- Три месяца… Ну, тогда мы успеем ее спасти.
Тут она обернулась к мужу, которого явно раздражало поисутствие приживалки:
- Простите, дорогой друг… Но дело идет о спасении души… Это та милая девушка, Элина Эпсен. Помните, я вам о ней говорила?
Ну какое ему было дело до Элины Эпсен!
- Жанна! - начал он тихо, устремив на жену умоляющий взгляд, но, поняв, что она не хочет его слушать, резко повернулся к двери. - В таком случае прощайте, я ухожу.
Г-жа Отман остановила мужа повелительным жестом своей тонкой руки:
- Погодите… Мне нужно дать вам поручение. Анна, что, Ватсон согласилась выступать? - обернулась она к помощнице.
- Она еще упирается, но выступит непременно.
Жанна написала записку на листке со штемпелем.
Общества дам-евангелисток и прочла ее вслух:
"Дорогое дитя! В ближайшую среду миссис Ватсон будет публично исповедоваться. По этому случаю состоится молитвенное собрание на авеню Терн, 59, в зале Б. Очень надеюсь увидеть Вас там.
Преданная Вам во Христе…"
Подписавшись, она протянула письмо мужу, попросила отправить его в тот же день и дала еще несколько поручений: вернуть корректурные листы в типографию, дать заказ на триста экземпляров Библии и на столько же брошюр "Хлеб насущный", послать за настройщиком, чтобы тот проверил фисгармонию в зале Б. Что еще?.. Нет, кажется, все.
Досадуя, что разговор с женой окончился так неудачно, Отман обернулся с порога, хотел что-то сказать, но не решился и вышел быстрым шагом, яростно хлопнув дверью.
- Что это с ним? - удивилась Анна де Бейль.
- Все то же самое, - ответила г-жа Отман, пожав плечами, и прибавила:-Передай Жегю, что надо сменить задвижку в дверях моей спальни… Старая не держится.
- Должно быть, гроза сорвала ее ночью, - заметила Анна де Бейль. - Весь дом ходуном ходил.
Женщины обменялись холодным, понимающим взглядом.
VIII. ИСПОВЕДЬ ВАТСОН
В сумерках у остановки омнибуса на авеню Терн г-жа Эпсен с дочерью вошли в один из дворов рабочего квартала, освещенный тусклыми красноватыми фонарями за стеклянным транспарантом с надписью "Зала собраний евангелистов". При входе между двойными дверями, обитыми зеленой материей, какой-то человек раздавал посетителям книжки, брошюрки, ноты вместе с программой вечернего собрания, которое только что началось.
Высокая обширная зала была совсем недавно переделана из мастерской, и на ее оштукатуренных стенах в резком свете газовых рожков еще виднелись кое-где темные следы печных труб и стенные ниши для инструментов. На сорока скамейках, наполовину пустых, сидела самая разношерстная публика: элегантные старые дамы, несколько иностранок, служащие банкирского дома Отман, бездельники из соседних дворов, предпочитавшие подремать здесь даром, чем за плату в кабачке, рабочие в блузах, подметальщицы улиц в косынках (в Париже они почему-то почти все протестантки), пять-шесть солдат с бритыми головами и красными ушами и, наконец, всякие оборванцы, нанятые за деньги по часам, пропойцы, попрошайки, подобранные на церковной паперти, с землистыми, отупелыми лицами, и среди них нищенка с кучей ребятишек в лохмотьях, - ребята, сидя рядышком, громко жевали хлеб.
На эстраде, где долговязая Анна де Бейль с черной палочкой в руке отбивала такт песнопения, восседала в большом кресле, как всегда, элегантная, невозмутимая, г-жа Отман, а за ней двумя рядами размещался хор школьников Пор-Совера в черных пелеринках и черных люстриновых блузах, на фоне которых белыми пятнами мелькали книжечки духовных гимнов. Элина, сидевшая рядом с матерью в глубине зала, машинально развернула красивую, роскошно напечатанную программу:
СОБРАНИЕ ДАМ-ЕВАНГЕЛИСТОК Авеню Терн, 59, дала Б.
1) Гимн IV: "Пречистая кровь Спасителя
Меня обелит как снег".
2) Проповедь г-жи Отман: "Слово о лености души".
3) Исповедь отрока Николая, ученика школы в Пор-Совере.
4) Исповедь Ватсон ив Кардифа: "Ночь в слезах".
5) Гимн XI: "Бегите, грешники, боитесь безумия,
Направьте стопы в Ханаанскую землю".
Элина еще не успела разобраться в этом непривычном жаргоне, когда их с матерью пригласили пересесть на переднюю скамейку, что чрезвычайно польстило самолюбию г-жи Эпсен; она гордо уселась среди старух в шляпах с перьями, среди нарядных дам, чьи кареты стояли перед подъездом в одном ряду с экипажем председательницы и омнибусами из Пор-Совера. Бедная женщина, питавшая слабость к богатству и громким титулам, пыжилась в своей шелковой мантилье, расточая направо и налево любезные улыбки, словно начальница пансиона при раздаче наград. Элина скромно жалась к матери; ей было неловко сидеть на виду у всех, перед глазами г-жи Отман.
Пение окончилось; хористы разом захлопнули книжки духовных гимнов. В зале послышалось шарканье ног, откашливанье, публика, рассевшись поудобнее, приготовилась слушать. Жанна Отман, с гладко причесанными черными волосами, в элегантной шляпке от модной мастерицы, - ибо апостол Павел запрещает женщинам молиться и проповедовать с непокрытой головой, - приблизилась к краю эстрады и начала говорить о повсеместном упадке веры, о гибельной лености души… Нет более христиан среди нынешних мужчин и женщин. Никто не хочет бороться, страдать, умереть за Христа. Люди полагают, что весь их долг перед богом - соблюдать привычные обряды, бормотать молитвы про себя, приносить ничтожные жертвы, ни в чем не поступаясь эгоистическими земными привязанностями…
Элина снова, как и в первый раз, с глубоким волнением слушала этот голос, властный, холодный, точно ледяными иглами пронзавший ей душу. "Это она говорит про меня…" - думала девушка, раскаиваясь, что пришла сюда: она знала, какое магнетическое влияние оказывает эта чужая женщина на ее слабовольную натуру.
…Нет, Иисусу Христу не угодно показное благочестие, внешняя обрядовость. Он требует полного отречения от роскоши, от земных радостей, от всех мирских привязанностей…
С улицы доносился смутный гул: стук колес, звонки омнибусов, гудки городской конки сливались с тягучими, визгливыми звуками овернской волынки. Но голоса грешного Вавилона и его предместий, не достигая ушей евангелистки, смущали ее не больше, чем мышиная возня в глубине зала нищих малышей, которые грызли хлебные корки, или чем гнусавый храп нескольких нерадивых слушателей.
Прямая, стройная, спокойная, одной рукой прижимая пелеринку к груди, в другой держа раскрытую книжку, Жанна продолжала призывать к отречению от всех привязанностей, от всех благ земных и закончила проповедь цитатой из священного писания: "Истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом свой, и отца, и мать, и детей своих ради Меня и не был бы за это вознагражден сторицею…"
Тут опять раздалось пение хора и звуки фисгармонии, и это несколько разрядило гнетущую атмосферу, возникшую в зале после этой длинной мрачной проповеди. Один из солдат поднялся с места и вышел. Ему стало смертельно скучно. К тому же в помещении с застекленным потолком становилось чересчур жарко.
- Они бы убавили газ, - отдуваясь, прошептала толстая г-жа Эпсен.
Элина, не расслышав ее слов, быстро проговорила с некоторым раздражением:
- Ну да, ну да… Это из Евангелия.
Вдруг на эстраде застрекотал визгливый, ломающийся голос. Появился подросток, нескладный, с кривой усмешкой, похожий на уличных мальчишек из пригорода, торгующих билетами. Это был юный Николай, ученик евангелической школы в Пор-Совере, малый лет пятнадцати, бледный, как все фабричные дети, со впалыми щеками, с гладкими, прилизанными волосами, в длинной школьной блузе; он раскачивался, переступал с ноги на ногу, подчеркивая каждую фразу развязными, вульгарными жестами.
- Слава господу! Я очистился, омылся в крови Спасителя… Я служил дьяволу, душа моя была черна и закоснела в пороке… Нет, я никогда не посмею покаяться перед вами в своих чудовищных прегрешениях.
Он остановился передохнуть, как будто собираясь рассказать свои проступки во всех подробностях, а так как до поступления в школу Пор-Совера юный Николай провел два года в исправительной тюрьме Птит-Рокет, то публике предстояло услышать всякие ужасы. К счастью, он все это пропустил.
- Ныне душа моя озарена светом и благодатью божией. Христос-Спаситель извлек меня из бездны погибели, он спасет и вас, если вы призовете его, если будете молить его о помощи… Грешники, внимающие мне! Не противьтесь воле божией…
Обращаясь к почтенным дамам на передней скамье, он ухмылялся с видом сообщника и лукаво подмигивал им, точно товаркам по каторге; он заклинал старух "избегать дурного общества и всецело предаться Иисусу Христу, чья драгоценная кровь омывает самые тяжкие преступления…". Затем, передернув плечами, вытянув голову на тонкой черепашьей шее, он сошел с эстрады, уступая место миссис Ватсон из Кардифа.
При ее появлении по зале пробежал трепет, точно при выходе на сцену знаменитой актрисы. Пресловутая Ватсон была гвоздем программы, ее "исповеди" уже давно ожидали с нетерпением все приближенные г-жи Отман. Под большими полями английской шляпки с широкими лентами Элина тотчас узнала распухшее от слез лицо с воспаленными, красными глазами, лицо, которое так поразило ее в приемной г-жи Отман. В то утро бедняжку, вероятно, заставляли репетировать эту "исповедь", и Лина представляла себе, каких мучений ей это стоило.
"Она еще упирается, но выступит непременно!"
Так нет же! На ярко освещенной эстраде, при виде всей этой публики, с любопытством разглядывавшей ее несчастное, жалкое, некрасивое лицо, миссис Ватсон внезапно потеряла дар речи. Ее плоская грудь вздымалась; поднося к горлу бледные руки с набухшими венами, она судорожно глотала воздух, словно что-то душило ее, мешая говорить.
- Ватсон! - раздался резкий, повелительный окрик.
Новообращенная, оглянувшись на голос, послушно кивнула головой, показывая, что сейчас, сию минуту начнет говорить; это стоило ей таких усилий, что в горле ее будто что-то хрустнуло, словно скрипнула цепь часовой гири.
- Одна ночь в слезах, - начала миссис Ватсон, но так тихо, что никто ничего не расслышал.
- Громче! - властно приказал тот же голос.
Несчастная женщина заторопилась и с ужасающим английским акцентом выговорила одним духом:
- Я очень много выстрадала за веру в Иисуса Христа, и я хотела поведать вам, какие испытания мне пришлось перенести.
В театре Пале-Рояля ее ломаный язык вызвал бы дикий хохот. Но здесь все лишь с недоумением спрашивали друг друга: "Что это она говорит?" Наступила минута замешательства. Тогда г-жа Отман, о чем-то пошептавшись с Анной де Бейль, громко позвала:
- Элина Эпсен!
И жестом пригласила ее подняться на эстраду.
Девушка колебалась, в испуге оглядываясь на мать.
- Идите же сюда!
Поняв, чего от нее требуют, Элина повиновалась, точно во сне; ей велели переводить с английского, фразу за фразой, весь рассказ миссис Ватсон. Неужели она, такая застенчивая, что даже дома конфузилась играть на фортепьяно при двух-трех слушателях, осмелится выступить здесь, перед публикой? "Ни за что она не решится", - подумала мать. Но Элина решилась и начала покорно переводить речь англичанки, стараясь передать даже ее интонации, а г-жа Эпсен в порыве наивного материнского тщеславия гордо оглядывалась кругом, следя за произведенным впечатлением.