Мастер Джорджи - Берил Бейнбридж

Действие романа "Мастер Джорджи происходит в Ан­глии середины прошлого столетия и завершается на по­лях Крымской войны 1853-1856 гг., куда ход событий за­носит четырех англичан. Война, изображенная во всей своей бесчеловечности, служит фоном для главного: в своем знаменитом прихотливо-выверенном стиле Бейнбридж рассказывает о странностях любви, жестокости судьбы, верности и благородстве.

Содержание:

• Пластинка первая. 1846 г. - Девушка перед лицом смерти 1

• Пластинка вторая. 1850 г. - Пелена спадает 6

• Пластинка третья. 1854 г. - Превратности войны на водах Европы 9

• Пластинка четвертая. Август 1854 г. - Концерт в Варне 15

• Пластинка пятая. Октябрь 1854 г. - Похоронная процессия под сенью Беатрис 20

• Пластинка шестая. Ноябрь 1854 г. - Улыбаемся, улыбаемся, братцы 23

Мастер Джорджи

Посвящается Мику и Парвин Лоуренс

Пластинка первая. 1846 г.
Девушка перед лицом смерти

Мне двенадцать было, когда мастер Джорджи мне в первый раз приказал замереть и не мигать. Голова у меня была вровень с подушкой, он велел положить руку мистеру Харди на плечо; и меня, от кончиков пальцев, всю прошибло холодом через его рубашку, белую, полотняную. День был субботний, праздник, Успенье, и чтобы вдруг не затрепыхались веки, я во­ображала, что, если сморгну, Господь меня поразит слепотой, вот почему у меня получился такой запу­ганный вид. Мистеру Харди никто не приказывал за­мереть, он и так был мертвый.

Вот я говорю - двенадцать, но точно я не знаю. Не знаю своей матери, никого не помню, и дня рож­дения у меня никогда не бывало, пока семья Харди меня не взяла к себе. По словам мастера Джорджи, меня нашли лет девять назад в одном подвале на Крутой, я сидела рядом с мертвой женщиной, и гор­ло ей сглодали крысы.

У меня не было имени, и меня назвали Миртл - Миртовой называлась улица потому что, где стоит сиротский приют. А меня собирались туда определить, и так бы оно и вышло, не разразись оспа. И тут один деловой господин из Ливерпульского меди­цинского комитета, знакомый мистеру Харди, ска­зал, чтоб он меня призрел, пока не кончится эпиде­мия. А когда она кончилась и мне время было съез­жать, мисс Беатрис стала реветь, так она ко мне прикипела. Любовь прошла через год, когда мистер Харди завел собаку, но тут уж меня приспособила миссис О'Горман, меня и оставили.

Мне жилось хорошо, миссис Харди учила меня читать, мистер Харди потреплет, бывало, по подбо­родку, спросит, как дела. Иной раз даже позволяли играть с мастером Фредди, пока он в школу не уехал. И порола-то меня одна только миссис О'Горман, и то для моей же пользы. Никто меня не любил, а я и рада; так сердце мое не тратилось понапрасну и билось для одного лишь мастера Джорджи.

Я совсем не помню, как меня нашли. Мастер Джорджи когда-то сказал, что, если очень сильно со­средоточиться, память вернется, как на его фотогра­фических пластинках проступает изображенье. Я перепугалась - он же такие дива чудные творил в темноте, - и бывало, это уж после того, как он меня надоумил, проснусь от того, что лист шуршит в кана­ве, лежу и воображаю, как вот-вот жуткая картинка отпечатается на оконном стекле. Миссис О'Горман, бывало, заметит круги у меня под глазами, выпытает причину и объявит, что опять негодяй мальчишка разным вздором меня дурил.

Сходила я два раза к тому дому на Крутой, сходи­ла, постояла у забора. Подвал затопляло, и окна были такие грязные, что не заглянешь.

Тот памятный сырой вечер в августе - который так удивительно кончился - начался с того, что на миссис Харди опять нашло. Меня призвали заняться тигровой шкурой. Опять пес наведывался в столо­вую, и миссис О'Горман шуганула меня наверх, чтоб я его серую шерсть вычесала с этих проклятых поло­сок. Мастер Джорджи и миссис Харди сидели по раз­ным концам обеденного стола.

Тигра этого я не терпела: челюсти разинуты, а, в отличие от мистера Харди, век у него не было, так что он вылупил глаза. Миссис Харди ненавидела ко­вер не меньше моего, но совсем по другой причине. Мистер Харди божился, что самолично уложил зве­ря в Мадрасе в ту пору, когда там надзирал за ороси­тельными работами. Но это была наглая ложь, и мис­сис Харди не раз под горячую руку вдребезги ее раз­бивала: шипела, что он купил эту пакость на аукционе и самолично приволок на закорках домой.

Шкура лежала у стеклянных дверей, которые смотрели на двор и дальше на сад, так что я была спиной к столу, когда миссис Харди сказала:

- Джорджи, мальчик, ты же не пойдешь сегодня на твои эти занятия, правда?

Он признал, что да, не пойдет.

- Но ты, конечно, уйдешь по делам.

Хоть и маленькая, а я почуяла, что это скорей об­винение, чем догадка. Щетка у меня застыла в руке. Я боялась миссис Харди, она так таращилась. Часто даже губы у нее улыбались, но это совсем не потому, что ей весело. Но она меня все равно спасла, выучи­ла грамоте, и мне было жалко, когда она огорчалась. Я уставилась на сливовые деревья в саду. Мисс Беатрис кружилась под гнилыми круглыми сливами. Тол­стый доктор Поттер таскался за ней, задрав лицо к облакам.

Я услышала, как мастер Джорджи говорит:

- Да нет, отчего по делам, мама. Просто мне надо встретиться с Уильямом Риммером.

- Ну разумеется, - сказала она. - Вечно вас, мужчин, ждут приятели... или дела неотложные.

Была долгая минута молчанья, и в тишине посту­кивало что-то. Я развернулась на корточках, якобы принялась за костлявую голову тигра. Миссис Харди вилкой пронзала еду на тарелке, и глаза ей перепол­няла и распирала тоска; соус брызгал на скатерть. Мастер Джорджи мне объяснял, что подобный взгляд развивается на почве расстройства щитовид­ки, это железа такая, которая у всех у нас есть, только у миссис Харди она стала расти. Ну а тоска развива­лась исключительно на почве мужа; миссис Харди была заброшенная жена. Мистер Харди обещал прийти в полдень, а было уже пять минут четвертого на каминных часах.

Мастер Джорджи встал и наклонился, чтобы по­целовать свою мать в щечку. Она увернулась, и он не­довольно хмыкнул.

- Пожалел бы ты меня, - простонала она. - По­моги мне, сама я не справлюсь.

- Но я не знаю, чем я могу помочь вам, мама, - сказал он, и его виновато поникшие плечи меня пря­мо резанули по сердцу.

Обычно, когда она бывала не в себе, он предла­гал ей остаться, и почти всегда она отвечала - ну за­чем же, какие глупости. А тут он ни слова не вымолвил. Просто стоял смотрел на это залитое слезами лицо. Она больше им помыкала, чем мастером Фредди или мисс Беатрис. Он был у нее первенец, вот почему, наверно; и ее всю распотрошили, пока он не выскочил. Это мне миссис О'Горман рассказа­ла. Конечно, он ее любил по-прежнему, но детские дни, когда он мог постоянно это доказывать, про­шли безвозвратно.

Она сказала с досадой:

- Зачем расстраиваться, Джорджи. Пусть мои мелкие горести не омрачают твой день.

На что он с такой же досадой ответил:

- Слушаю и повинуюсь.

Тут я выскочила за дверь, просто не могла этого больше терпеть.

Прихожая светлела, потом снова темнела, когда облака набегали на солнце. Я выбрала с зубьев щет­ки комок собачьей шерсти, ветер залетел в лестнич­ное окно, подхватил его, понес по пролету, как оду­ванчик, закружил, завертел над рогами оленя на верхней площадке.

Накануне вечером миссис О'Горман меня зажала в судомойне, чтобы ознакомить с Успеньем. Больше-то, она сказала, некому меня наставить, раз я в без­божном доме воспитываюсь. Это она метила в док­тора Поттера, который попал под обаяние новых наук. Доктор Поттер считал, что мир создан не за семь дней; на такое и тысячи лет не хватит. Да, и да­же горы не вечно стояли на тех же местах. И гора Святого Иакова рядом с затопленным кладбищем, может, тоже была когда-то плоским куском земли, лысым, бестравным под ледяной коркой.

Я из-за этого не так убивалась, как миссис О'Горман, которая причитала, что не ей сомневаться в не­зыблемости скал. Ее скала и твердыня - Царствие небесное, и вовсе ей не надо, чтоб его туда-сюда пе­ремещали.

Она вжала меня в стул у стола в судомойне и воз­вестила, что завтра - день знаменательный, день, когда тело Пресвятой Божьей Матери было взято на небо, дабы там соединиться с душой. Ее не отдали червям на съеденье, как отдадут, к примеру, меня, настолько любит ее Господь Бог. Я не очень-то ей поверила.

Там, наверху, паутина волосков уже расползалась. Мои губы складывали: "Любит - не любит", только я не Господа Бога имела в виду.

Тут появился мастер Джорджи и стал застегивать свой уличный сюртук. Плащ на меху, тот, который потом я выхватила, висел в кладовке заброшенный. Он его перестал носить, потому что мистер Харди, когда возвращался с утренних торгов на Хлебной бирже навеселе, уж слишком часто кричал: "О, vanitas vanitatem ".

В столовой с треском раскокали фарфор. Мастер Джорджи вздрогнул; сердце миссис Харди в несчет­ный раз было разбито, и она за это мстила обеден­ному сервизу. Луч прошел сквозь стеклянный веер над парадной дверью, посеребрил волосы мастеру Джорджи.

В ту же минуту снизу поднялась миссис О'Горман и сказала, совершенно спокойно:

- Собрались, так и ступайте, мастер Джорджи. Обоим-то нам терпеть - какая печаль.

Он замешкался на минутку, и миссис Харди успе­ла выскочить из столовой, вопя, как наемная пла­кальщица, и стала карабкаться вверх по ступенькам. Миссис О'Горман не шелохнулась, у нее было камен­ное лицо. Солнце опять зашло за тучку, и - потух ма­стер Джорджи. Глянул через прихожую, подманил меня скрюченным пальцем.

Я, как он велел, бежала за ним, когда он вышагал по аллее и потом пошел дальше, по проулку между кустов ежевики, который вел на бульвар Принца. Эту щетку миссис О'Горман я в крапиву забросила. Он ни разу не оглянулся. А зачем? Я ж была его тень. Махал, как солдат, руками, расплескивал сапогами лужи.

Мастер Джорджи взял меня с собой, чтоб ему не дергаться из-за того, что творится дома, и спокой­но проводить время. Подберется хорошая компа­ния, захочется вместе поужинать - и меня можно послать поглядеть, в каком состоянии мать. Если доктор Поттер ее накормил порошками или мис­тер Харди вернулся, мне незачем возвращаться. Ес­ли же тоска у нее продолжается, я пулей слетаю за ним.

На бульваре, под летними ветками, няни колыха­ли в колясках детишек Совсем недавно лило, и дев­чонки визжали, когда налетал ветер и ссыпал им за шиворот брызги. Хозяин Панча и Джуди расставлял свой театр у каретной стоянки. Мальчишка-еврейчик, нанятый для зазывания публики, уже мял свой аккордеон.

В жизни ну никогда никто из моих знакомых не видывал того человека, который оживлял мистера Панча. Кто говорил - он карлик, а кто - будто он трехметрового роста. Он расставлял свою ширму возле двери фургона и подныривал под нее сзади: так сохранялась тайна. А вдобавок, когда наступало время еврейчику нас обходить с шапкой, мы живо смывались. Песик Тоби был настоящий; и если кто сунется под ширму, он того кусал за ноги.

Я задержалась - ждала, пока откроется полоса­тый занавес. Больше всего я обожала то место, когда Джуди уходит снимать с веревки белье, а мистер Панч принимается колотить ребеночка, чтоб пере­стал орать, - и дети кричат и хохочут, те особенно, кого регулярно дерут.

Мастер Джорджи ушел вперед, но я не беспокои­лась. Знала, что увижу его в гостинице "Вашингтон", где его ждал друг, Уильям Риммер, товарищ по меди­цинскому институту.

Занавес как раз пошел на сторону, показал мисте­ра Панча, который нагнулся над люлькой и раскачи­вал вопящую детку туда-сюда, и тут произошел не­счастный случай. Толпа зашипела, отхлынула, сверху посыпались брызги - ширма качнулась, прочесала нижние ветки и рухнула. Мистер Панч вывалился и смирно лежал в луже. Песик Тоби прыгал и рычал, прыгал и заливался.

Все случилось вмиг, мы и ахнуть не успели. А по­том - о, чудо из чудес! - хозяин Панча и Джуди воз­ник перед нами, он с трудом поднимался на ноги, махал руками, отбивался от складок полосатого за­навеса. Он лил потоки ругательств, но выходило смешно и не страшно, потому что кричал он тем же своим попугайским голосом. И нос изгибался под мокрым цилиндром до самого подбородка.

Фургон с золотыми буквами на боку отделался царапиной, хотя его так шарахнуло, что сорвало с подпор ширму. Под шумок какой-то парень схватил аккордеон еврейчика, но тут тетка одна как даст ему зонтиком по башке, он его и бросил. Это тоже была потеха, она хлопает его и визжит: "Кто у нас гадкий мальчишка?" Ну вылитый мистер Панч, когда он на­казывает ребенка, очень у нее выходило похоже. Мы прямо чуть не лопнули со смеху, бесимся, прыгаем по лужам, а песик Тоби кусает нас за ноги.

Все скоро выяснилось и уладилось, господин, ви­новный в переполохе, раскошелился и покрыл убытки. Оказывается, ни свет ни заря из овощной те­лежки повывалилась на дорогу капуста, кое-что со­брали обратно, кое-что стибрили, а один вилок ос­тался. А конь господина проходил прежде службу в кавалерийском полку, он принял этот вилок за свер­нувшуюся кобру, встал на дыбы, прянул в сторону и боком толкнул фургон.

Животное недавно вернулось из Африки, а там эти кобры на каждом шагу. Зубов у ней нет, но как ужалит, из языка у нее выделяется яд, и это исключи­тельно вредно.

Потом господин снова взобрался на своего коня и ускакал прочь, а хозяин Панча и Джуди сложил свою покалеченную ширму в фургон и на сегодня закрыл представление. Он еще ругался, но уже не так громко.

Я еще не добежала до "Вашингтона", как стало на­крапывать. Я была без шали, но сырость мне нипо­чем. Зимой, бывало, ветер несется с реки, воет, а я притулюсь у двери Звездного театра и там стою. Как-то вышел один артист и сказал, что я премиленькая и почему бы, мол, мне не зайти - погреться у ка­мелька в фойе. Я не пошла, у него были размалеваны щеки, и вид потому не добрый, а злой. Да я и поняла, что он меня просто умасливает, у меня так растянут рот и глаза чересчур глубоко посажены, от этого всегда грустный вид - что уж тут такого премиленького. Еще как-то раз, в декабре, у меня совсем поси­нели ноги, и миссис О'Горман пришлось растирать их гусиным жиром, чтоб восстановилось кровооб­ращение. А мне что! Я бы с удовольствием в сосульку превратилась ради мастера Джорджи.

Летом мое любимое место были гранитные сту­пеньки на Липовой при выходе на железнодорож­ную станцию. С них я смотрела вниз по склону, и там, в квадрате сада, стояла гостиница и красные ро­зы подпрыгивали на ветру. В ясные дни под синим высоким небом скакали по горизонту Уэльские го­ры. А сейчас небо сливалось с серой рекой и низкое белое солнце, на дольки поделенное мачтами, плыло и разбрызгивало красные лепестки.

У мистера Харди в точности тот же вид висел на стене в кабинете, в рамке, нарисованный масляны­ми красками. Тут как тут были мачты, и домики сбе­гали по склону к табачной фабрике, не было только гостиницы: ее пока не построили. Картина была ужасно старинная, перешла к мистеру Харди еще от отца, а цвета всё свеженькие, как новенькие, не то что фотографии мастера Джорджи, которые одна неделя - и почернеют.

Я просидела час или больше, смотрела, как туда-сюда снуют люди, как дымки пароходов протыкают низкие тучи, и вдруг я стала свидетельницей христи­анского поступка. Возле нижней ступеньки с ребе­ночком на руках и плетеной корзиной у ног стоит женщина, и к ней подходит другая, дама, она получ­ше одета и подбирает юбки, чтобы не замочить. В корзине живая утка, шея привязана к ручке, бечевкой завязан клюв. Женщина откинула шаль, видно, пока­зать прикорнувшего у груди малыша. И тут какой-то мальчишка подкрадывается из толпы, хвать корзи­ну - и был таков. Женщина ничего не замечает, вор­кует себе над ребеночком. Так проходит несколько секунд, и тут другой мальчик подходит и кладет к ее ногам ту самую корзину. И ни слова не говорит. Рас­прямляется и видит, что я на него уставилась. Года на три старше меня, темный, не то от грязи, не то от природы, и на верхней губе какая-то пакость, по-моему, это эпителиома. Я замечала такие вещи, мастер Джорджи давал мне свои медицинские книжки чи­тать, хотя я их еще не совсем хорошо понимала.

Тут из гостиницы вышел Уильям Риммер. Я дож­далась, пока появится мастер Джорджи, а потом ду­нула вниз по ступенькам и спряталась за дверь мага­зина. Мастера Джорджи раздражало, когда я пута­юсь под ногами. Слов я разобрать не могла, но Уильям Риммер сперва убежал на несколько шагов вперед, потом вернулся, все время он дергался, и я поняла, что они не то что беседуют, а скорей ссо­рятся. Обычно они рассуждали про трупы, про кро­веносные сосуды, я и подумала сперва, что это у них противоречия на медицинской почве. Но у мастера Джорджи вид был почему-то как у побитой соба­ки - совсем на него не похоже, - и вдруг я почуяла беду. Рассудила, что они увлеклись, ничего вокруг не замечают, подкралась поближе и спряталась за ро­зами. Еще лило, и со шляпы мастера Джорджи стека­ла вода.

Уильям Риммер говорит:

- Я не желаю слушать твоих оправданий.

Мастер Джорджи говорит:

- Но мне не в чем оправдываться.

Говорит спокойно, он всегда так говорил. Он счи­тал, что, если хочешь, чтобы к твоему суждению при­слушивались, всегда надо его высказывать холодно и бесстрастно.

- Ты не можешь отрицать, что был не на высо­те, - сказал Уильям Риммер. - Черт возьми, Джордж, ты же знаешь мои чувства.

- Не постигаю, в чем моя вина, учитывая обстоя­тельства дела. Ты сам слышал, что сказала миссис Прескотт... Что тут прикажешь?.. Отказаться в твою пользу?

- Будь я на твоем месте, я так бы и сделал...

- Вот как? Рискуя прослыть невежей?

- Так друзья не поступают, - крикнул Уильям Риммер и снова шагнул вперед, но на сей раз он не вернулся, он совсем ушел, не оглядываясь.

Мастер Джорджи постоял, хотел было его до­гнать. Но через несколько шагов передумал и чуть не побежал через площадь. Даже головы не повернул, проверить, бегу ли я за ним.

Я никак не могла взять в толк, из-за чего у них вы­шла ссора. Миссис Прескотт была богачка, она жила на широкую ногу за Земляничными полями. У нее были три дочери, две, говорили, уродины, а третья красавица. Я слыхала, какие мистер Харди отпускал замечания насчет ее внешности, а уж он разбирался в таких вещах. За неделю до того миссис Прескотт давала вечер с танцами, и мастер Джорджи был при­глашен. Уильям Риммер, выходит, тоже. Но что тако­го сказала миссис Прескотт, и что такого сделал ма­стер Джорджи, и за что Уильям Риммер его ругал, было покрыто мраком неизвестности.

Я никак не могла отвязаться от своих мыслей, они все вертелись, вертелись у меня в голове, пока я бежала за мастером Джорджи по Прибрежной. И как посмел этот Уильям Риммер его ругать! Небось ког­да заразил себе палец - резал печенки в прозектор­ской, - два дня лежал потом на краю погибели, ме­тался в горячке, мастер Джорджи одну ночь совсем не отходил от его постели. А когда пришел домой и рассказывал миссис Харди о мученьях друга, в гла­зах у него стояли слезы. Сердце у меня переворачи­валось от такой черной неблагодарности.