В Северной Долине выполнение этой ответственной задачи было возложено на Джеффа Коттона, начальника шахтной охраны. Надо сказать, что Коттон совсем не походил на представителя своей профессии: сухощавый и благообразный, надень он фрак, он мог бы сойти за дипломата. Но когда Джефф Коттон сердился, отвратительная ругань так и сыпалась из его рта, и он не расставался со своим револьвером, на котором уже имелось шесть зарубок. Кроме того, он носил значок помощника шерифа, обеспечивая себе этим неограниченную власть на случай, если обстоятельства потребуют прибавить еще несколько зарубок. При одном приближении Джеффа Коттона у любого вспыльчивого человека сразу пропадал весь пыл. Вот почему в Северной Долине всегда царил "порядок", и лишь в субботу и воскресенье вечером, когда Коттон занимался усмирением пьяных, а также утром в понедельник, когда их надо было поднимать и силой гнать на работу, вы догадывались, на чем держится этот "порядок".
Кроме всем известных Джеффа Коттона и его помощника Адамса, которые открыто носили свои значки, были здесь еще другие помощники шерифа, значков не носившие, так как об их функциях никому не полагалось знать. Однажды вечером, поднимаясь в клети, Хал пожаловался коногону - кроату Мадвику на дороговизну в лавке Компании, но, к своему удивлению, получил вместо ответа легкий удар по ноге. Потом, когда они вместе шли ужинать, Мадвик объяснил Халу причину своего поведения:
- Там был Гас краснорожий. Берегись его. Это хозяйский шпик.
- Неужели? Откуда ты знаешь? - заинтересовался Хал.
- Раз говорю, значит - знаю. Все знают.
- Вид у него не слишком умный, - сказал Хал, который создал себе в свое время представление о сыщиках по образцу Шерлока Холмса.
- Тут ума не требуется. Пойдет к мастеру и скажет: "Этот Джо слишком много болтает языком. Говорит, что в лавке его грабят". Любой болван это сумеет, разве нет?
- Конечно, - согласился Хал. - А Компания платит ему за это?
- Мастер платит. Когда поставит выпивку, а когда бросит два четвертака. А потом идет к тебе: "Эй, ты, слишком много языком болтаешь! Убирайся отсюда к черту!" Ясно?
Хал подтвердил, что ему ясно.
- Вот ты идешь дальше. Приходишь на другую шахту. Начальник спрашивает: "Где работал?" Ты говоришь: "В Северной Долине". Он спрашивает: "Как твоя фамилия?" А ты ему: "Джо Смит". Он говорит: "Подожди". Идет, читает список, потом выходит и говорит: "Работы нет". Ты спрашиваешь: "Почему нет?" А он тебе: "Ты слишком много языком болтаешь. Убирайся к черту отсюда!" Ясно?
- Так что ж это у них - черный список?
- Ну да! Они все про тебя узнают. Может, по телефону или как-нибудь еще. Если ты плохое что сделал, ну там заговорил о профсоюзе, - Мадвик снизил голос до шепота, когда произнес слово "профсоюз", - тогда они рассылают твою фотографию повсюду и тебя уже нигде во всем штате не возьмут на работу. Понравится тебе такая жизнь, а?
11
Вскоре Халу представился случай понаблюдать систему шпионажа в действии, и ему стало еще понятнее, какая сила держит в повиновении эту безмолвную и терпеливую армию труда. Как-то в воскресенье утром он шел по улице со своим новым приятелем - коногоном Тимом Рафферти, добродушным грязнолицым парнем с мечтательными голубыми глазами. Подошли к дому Тима, и тот пригласил Хала зайти познакомиться с его семьей. Отец Тима, сутулый, изнуренный работой, но все еще сильный человек, был потомком многих поколений шахтеров. Все называли его: "Старик Рафферти", хотя ему еще не исполнилось пятидесяти. Девятилетним ребенком он уже работал на шахте. Рафферти показал Халу выцветший альбом в кожаном переплете с фотографиями своих предков, живших у него на родине - в Англии; это были мужчины со строгими морщинистыми лицами, чопорно и прямо сидевшие перед фотоаппаратом, чтобы навеки запечатлеть свой облик для будущих поколений.
Мать семейства была костлявой, седой женщиной, совсем без зубов, но с молодой душой. Халу она понравилась, потому что в ее доме царила чистота. Хал сидел на крыльце, окруженный целой стаей маленьких, умытых по случаю воскресенья, Рафферти, которые слушали, раскрыв рот, его рассказы о приключениях, вычитанных им у Кларка Расселя и капитана Майн-Рида. В награду гостя пригласили обедать, положив для него чистый прибор и поставив чистую тарелку с горячим, дымящимся картофелем и двумя кусочками солонины. Это было так вкусно, что Хал тут же осведомился, нельзя ли ему бросить пансион Компании и перейти на питание к ним.
Миссис Рафферти широко раскрыла глаза.
- Вот еще! - воскликнула она. - Разве вас отпустят?
- А почему нет? - удивился Хал.
- Потому что это будет дурным примером для остальных!
- Значит, вы считаете, что я обязан жить и столоваться у Ремницкого?
- Нет, но здесь шесть пансионов, принадлежащих Компании.
- А что они со мной сделают, если я перееду к вам?
- Сначала намекнут, а под конец вам придется убраться отсюда. А может, и нам вслед за вами.
- Но ведь в Бедняцкой слободе многие держат квартирантов!
- То иностранцы! Они не в счет - живут, как придется. Но вы-то с самого начала поселились у Ремницкого, я, если вас кто оттуда переманит, тому не поздоровится.
- Понимаю, - рассмеялся Хал. - Здесь от многого может не поздоровиться!
- Ого! Еще как! Ведь выгнали Ника Эммонса за то, что его жена покупала молоко внизу, в долине. У Эммонса был больной ребенок, а разве это молоко, что продается в здешней лавке? Одна вода! Небось подмешивают мел, на дне прямо виден какой-то белый осадок.
- Значит, вы тоже обязаны покупать все в этой лавке?
- Вы, кажется, говорили, что работали уже на шахтах? - вмешался старик Рэфферти, до сих пор молчаливо слушавший их разговор.
- Да, работал, - сказал Хал. - Но там все же было получше.
- Ну да! - воскликнула миссис Рэфферти. - Интересно, где в этой стране вы нашли такое местечко! Мы вот со стариком столько лет уже ищем, и все впустую!
До сих пор разговор шел свободно, но тут вдруг нависла какая-то тень - не страха ли? Хал заметил, что старик Рэфферти хмуро поглядывает на жену и делает ей какие-то знаки. В конце концов что они знают об этом красивом молодом пришельце, который так бойко болтает и успел поездить по свету?
- Мы, собственно, не жалуемся, - сказал старик, а жена поспешила добавить:
- Если начнут пускать сюда всяких торговцев, нам от них покоя не будет. Мы убедились, что с нами здесь обращаются не хуже, чем в других местах.
- Рабочему люду нигде не сладко, - заключил старик, и когда их сын Тим попробовал высказать свое мнение по этому вопросу, родные зашикали на него с таким явным беспокойством, что жалость кольнула сердце Хала, и он поспешил переменить тему разговора.
12
Вечером того же дня Хал отправился с обещанным визитом к Мэри Берк. Она распахнула перед гостем входную дверь, и сразу, несмотря на тусклый свет керосиновой лампы, его охватило ощущение бодрости.
- Здравствуйте! - сказала девушка, как в тот день, когда, скатившись с горы, он угодил прямо во дворик, где было развешано белье.
Он последовал за ней в комнату и понял, что бодрящее ощущение исходит от самой Мэри. Какой у нее свежий, приветливый вид! Старенькое ситцевое платье, в прошлую встречу грязноватое, теперь было выстирано, а на плече, на месте прорехи, виднелась аккуратная заплатка из нового синего лоскута.
В доме было всего две комнаты и обе заняты под спальни, поэтому Мэри пригласила гостя в кухню. Хал увидел, что стены здесь совершенно голые, нет даже часов. Готовясь к приходу гостя, девушка могла похвастать перед ним лишь чистотой. Дощатый пол только что выскребли песком; вымыли и кухонный стол, и кастрюли на плите, и надбитый чайник, и миски с полки. В кухне находились сестренка и братишка Мэри - Дженни, темноглазая, темноволосая, худенькая девочка, с грустным, испуганным личиком, и Томми - круглоголовый мальчуган, ничем не отличающийся от тысячи других круглоголовых веснушчатых ребят. Оба они сидели совершенно прямо, с какой-то неприязнью, как показалось Халу, уставившись на него. У Хала возникла мысль, что их тоже терли и мыли, но так как точный день и час прихода гостя не был известен, то детей, вероятно, подвергали этой операции каждый вечер; и можно себе представить, какие при этом вспыхивали семейные сцены и какие высказывались лестные замечания по адресу нового "ухажера" старшей сестры!
В комнате создалась неловкая атмосфера. Мэри даже не пригласила гостя присесть и сама продолжала в нерешительности стоять. Хал попробовал завязать беседу с детьми, но Мэри перебила его:
- Мистер Смит, помните, мы сговорились пойти погулять? Ну что, пойдем?
- С удовольствием, - сказал Хал, и, пока она прикалывала шляпку перед разбитым зеркалом, он, улыбаясь, продекламировал детям две строчки из студенческой песни своего колледжа:
С Мэри-Джейн мы вдвоем
прогуляться идем
под луной, средь зеленых полян…
Томми и Дженин были слишком застенчивы, чтоб отпустить какое-либо замечание, но Мэри воскликнула:
- Консервные банки - вот что здесь видно под луной!
Они вышли. В этот тихий летний вечер приятно было гулять при луне, особенно на окраине поселка, где на крылечках сидело меньше усталых людей, чем в центре, и меньше было крикливой детворы. Попадались здесь и другие юные парочки, которых тоже привлекла серебристая луна - самый тяжкий дневной труд не мог настолько истощить их силы, чтобы они не поддались очарованию этого тихого летнего вечера.
Хал настолько устал, что готов был бродить и бродить молча, но Мэри не терпелось узнать, кто он, этот таинственный юноша.
- Мистер Смит, вы ведь недавно начали работать на шахте? - как бы невзначай спросила она.
Хал чуточку смутился.
- Как вы догадались?
- И по виду и по разговору… Вы не похожи на здешних. Мне это трудно выразить, но когда я на вас смотрю, я вспоминаю стихи.
Как ни лестно показалось Халу это наивное признание, он предпочел не выдавать свою тайну и перевел разговор на стихи.
- Я кое-что читала, - призналась девушка, - может, даже больше, чем вы думаете.
Это было сказано не без вызова.
Он задал ей еще несколько вопросов и узнал, что на нее, как и на молоденького грека Энди, оказало свое опасное влияние одно американское учреждение - начальная школа. Там Мэри научилась читать, а хорошенькая молодая учительница пристрастила ее к этому занятию, снабжая девочку книгами и журналами. И так Мэри получила ключ к сокровищнице знаний и ковер-самолет, чтобы облететь мир. Эти сравнения употребила она сама, так как среди книг, которые ей давали читать, были и "Сказки Шехерезады". В дождливые дни она, бывало, пряталась от младших братьев и сестер за диван и, положив книгу так, чтобы на нее падал свет, погружалась в чтение.
Оказалось, что Джо Смит тоже читал эти книги. Удивительно: ведь книги стоят денег и доставать их так трудно! Она рассказала, как ей приходилось обыскивать поселок, чтобы найти новый "ковер-самолет", как она наткнулась на книгу стихов Лонгфелло, на учебник истории Америки, на роман под названием "Давид Копперфилд" и еще один - его она прочитала недавно, и он поразил ее больше всех. Называется он "Гордость и предрассудки". "Чудеса, - подумал Хал, - чопорная, сентиментальная Джейн Остин в шахтерском поселке, в глуши на Дальнем Западе Америки! Неожиданное приключение и для Джейн и для самой Мэри!"
Что же все-таки Мэри извлекла из этой книги? Неужели она, как фабричные девчонки, упивалась скучными описаниями праздной жизни? Нет, эта книга вызвала в ней только чувство горечи. Внешний мир, где царит свобода, чистота, где люди живут красивой, достойной жизнью, - все это не для нее, она пригвождена к кухне в шахтерском поселке. После смерти матери все пошло из рук вон плохо. Дальше Мэри продолжала рассказ глухим и обозленным тоном. Никогда еще не слышал Хал таких безнадежных нот в таком юном голосе.
- Вы нигде в другом месте не жили? - спросил Хал.
- Нет, жила в двух других шахтерских поселках: сначала в Гордоне, а потом в Ист-Ране. Но везде одно и то же!
- А в городах вы бывали?
- Раз или два в году, езжу на денек… Я и в Шеридане была однажды, слышала, как одна дама пела в церкви.
С минуту она молчала, погруженная в воспоминания. Потом вдруг голос ее изменился, и Хал мог только догадаться в темноте, что она вызывающе откинула назад голову.
- Ну нечего гостям рассказывать про свои неприятности. Ведь ужасно надоедает слушать чужие жалобы - вот хотя бы моей соседки миссис Замбони. Вы ее знаете?
- Нет, не знаю, - сказал Хал.
- Один бог ведает, как эта бедная женщина мучается. Муж у нее никудышный - все время пьянствует, а у них одиннадцать человек детей. Куда одной женщине столько? Правда?
Она спросила это с такой наивностью, что Хал даже рассмеялся.
- Конечно, ни к чему, - подтвердил он.
- Мне кажется, люди помогали бы ей охотнее, если бы она не ныла вечно! Да еще на своем словацком языке, которого никто не понимает.
И Мэри принялась комично рассказывать про миссис Замбони и про других разноязычных соседей, изображая, как они калечат ее родной ирландский диалект. Халу ее юмор казался наивным и очаровательным, и он до конца прогулки наслаждался этой забавной болтовней.
13
Но на обратном пути их беседа приобрела трагический оттенок. Услыхав за спиной чьи-то шаги, Мэри оглянулась; затем, схватив Хала за рукав, оттащила его в сторону от дороги и шепнула, чтоб он молчал. Мимо них шаткой походкой проковылял какой-то сгорбленный человек.
Он повернул к крыльцу и скрылся в дверях дома; тогда Мэри сказала:
- Это мой отец. Он отвратителен, когда напьется.
Хал почувствовал во тьме, как тяжело она дышит.
Так вот в чем здесь беда - семейные неполадки, на которые она ему намекала при первой встрече! Теперь Халу стало понятно, почему у нее в доме голые стены и почему она не просила его посидеть. Он молчал, не зная, что сказать. И, пока он подыскивал нужные слова, Мэри вдруг горячо заговорила:
- Как я ненавижу О'Каллахена! Это он спаивает отца! Дома у него все сыты, жена всегда в шелках, каждое воскресенье ходит к мессе и задирает нос перед дочерью простого шахтера. Иногда я готова задушить их обоих.
- А какая от этого будет польза? - поинтересовался Хал.
- Никакой, я знаю - ведь на его месте появится кто-нибудь другой. Тут нужно сделать что-то более важное - все как есть изменить. Нужно начать с тех, кто зашибает деньгу на О'Каллахене.
Значит, Мэри доискивается до причин! Хал сначала думал, что она страдает от унижения или страха перед пьяными скандалами дома. Но нет, оказывается, она ищет корней чудовищной проблемы пьянства. Остатки какого-то бессознательного снобизма помешали Халу изумиться, как глубоко вникает в сущность вещей эта дочь простого шахтера, но, как и в первую встречу, вместо жалости он почувствовал уважение к ее уму.
- Когда-нибудь здесь закроют все кабаки, - сказал он. Неожиданно для самого себя он стал поборником "сухого" закона!
- Чем скорее, тем лучше, - отозвалась Мэри, - не то будет слишком поздно. Сердце разрывается, когда видишь, как мальчишки идут домой такие пьяные, что с ног валятся и даже подраться не в силах.
Хал еще не успел познакомиться с этой стороной жизни Северной Долины.
- Разве и ребятам продают?
- А то нет? Кому какое дело? Деньги детей ничем не хуже, чем деньги взрослых!
- Но мне казалось, что Компания…
- Компания сдает и аренду помещения под кабаки, а до остального ей дела нет.
- Но Компания должна интересоваться производительностью труда своих рабочих!
- Зачем? Ведь за воротами всегда найдут сколько угодно народу. Не можешь работать - убирайся вон, и дело с концом.
- Разве так легко найти опытных шахтеров?
- Чтобы добывать уголь, никакого особого опыта не требуется. Умей только цел остаться; а если тебе самому себя не жаль, так уж Компании и подавно не жаль!
Они подошли к ее крыльцу. С минуту Мэри стояла молча, потом вдруг воскликнула:
- Опять я злюсь-на всех! А я ведь обещала вам вести себя вежливо, как полагается с гостем. Но что-нибудь всегда непременно случится, и я сразу становлюсь злюкой!
Она круто повернула и скрылась за дверью. Хал еще немного подождал, думая, что она вернется; потом, решив, что последние слова Мэри следует понимать как прощание, медленно зашагал прочь.
Он боролся с приступом гнетущей тоски, первым за все время пребывания в Северной Долине. До сих пор ему удавалось сохранять известную отчужденность и беспристрастно изучать этот мир, но сейчас жалость к Мэри пробудила в нем новое чувство. Конечно, он мог бы помочь ей, например, устроиться на работу в иной обстановке, не такой губительной. Но как много, наверно, таких девушек в шахтерских поселках, молодых, любознательных, жадных до жизни и задавленных нищетой и горем, которые приносит пьянство!
Какой-то человек прошел в потемках мимо Хала и приветствовал его кивком и движением руки. Это был священник Спрэг, тот самый джентльмен, которому было официально поручено бороться в Северной Долине с демоном пьянства. В прошлое воскресенье Хал посетил маленькую белую церквушку и выслушал доктринерскую проповедь священника, который щедро кропил алтарь жертвенной кровью ягненка и подробно информировал прихожан, где и когда они получат награду за все бедствия, переживаемые в этой долине слез.
Каким издевательством показалось это Халу! Несомненно, когда-то люди верили священным догмам, ради них готовы были идти на жертвы! Но теперь все были далеки от таких настроений и, наоборот. Компании приходилось насильственно вырывать из жалких заработков шахтеров особую мзду за эти проповеди. И даже самый темный из христиан не смел протестовать против такого устройства из боязни быть обвиненным в безбожии. Где-то на самой верхушке огромной машины, выплачивающей дивиденды и носящей название "Всеобщая Топливная компания", существовал, вероятно, некий дьявольский разум, распоряжавшийся священнослужителями и дающий им такую команду: "Мы берем себе настоящее, а вам отдаем будущее. Плоть забираем мы, а душу берите вы. Можете проповедовать этому люду сколько хотите про райскую жизнь, которая ждет их на небе, только нам не мешайте грабить их на земле".
В соответствии с этой дьявольской программой священник Спрэг имел право обрушиваться на пьянство, но он даже не заикался о прибылях, которые Компания получала, сдавая в аренду кабаки, или о местных политиканах, живущих на деньги Компании плюс доходы с оптовой торговли спиртными напитками. Он никогда не упоминал о том, что современная медицина считает физическое переутомление главной причиной алкоголизма; термин "промышленный алкоголизм" был, очевидно, неизвестен теологам - прислужникам "Всеобщей Топливной компании"! Больше того, слушая проповедь Спрэга, трудно было заподозрить, что у паствы есть, помимо души, еще и тело; и уже совершенно невозможно было заподозрить, что у самого проповедника тоже есть тело, питающееся за счет измученных трудом и недоеданием наемных рабов, которым он читает свои поучения!