- Черта с два! - возразил Майк. - Если ты его разозлишь, он отведет нам плохой участок, и это нам обойдется десять долларов в неделю. Нет уж, сударь, лучше поднести ему стаканчик, похвали его, скажи, что он хороший парень, пусть ему будет приятно! Обработай его, ты же говоришь по-американски!
21
Хал обрадовался случаю ближе познакомиться со своим начальником. Алек Стоун был ростом в шесть футов, и все остальное у него соответствовало - ручищи, как два заплывших жиром окорока, обладали колоссальной силой. Он научился управлять людьми на сахарной плантации в Луизиане - и этим объяснялось многое. Подобно режиссеру, который, забывая, что у актеров есть фамилии, называет их именами персонажей пьесы, Стоун обращался к рабочим, помня только их национальность: "Валяй, поляк, грузи вагонетку!", "Эй, япошка, тащи сюда вон тот инструмент!", "Заткнись ты, даго, и принимайся за работу, не то, честное слово, я раздеру на тебе штаны!"
Хал однажды был свидетелем спора о том, кто обязан таскать бревна. На земле лежала огромная поперечная пила с ручками на обоих концах. Стоун схватил ее и начал размахивать, как палашом, под самым носом у щуплого чеха-шахтера. "Грузи бревна, чешская рожа, или я распилю тебя самого на куски!" Испуганный чех пятился назад, а Стоун наступал на него. Наконец чех оказался прижатым вплотную к стене, а перед его носом моталась взад и вперед пила. "Распилю тебя на куски, чешская рожа! Фарш из тебя сделаю!" - орал Стоун. Когда, наконец, начальник оставил его в покое, щуплый чех опрометью бросился грузить бревна.
Но больше всего удивляло Хала то, что Стоун сохранял при этом изрядную долю добродушия. Вряд ли он хоть один раз из тысячи привел в исполнение свои кровавые угрозы, а закончив очередную тираду, обычно, как это ни странно, разражался смехом; причем и рабочий, на которого обрушивал он свой гнев, улыбался ему в ответ, не замедляя, конечно, темпа работы. После эпизода с пилой Стоун заметил, что Хал наблюдает за ним, и отпустил такую фразу:
- Вот учись, как надо обращаться с этой швалью.
Хал счел это данью своему американскому происхождению и почувствовал себя польщенным.
Вечером, после беседы с Майком. Хал решил поговорить со Стоуном. Он нашел своего начальника дома. Тот сидел у себя на террасе, положив ноги на перила.
- Мистер Стоун, - сказал Хал, - у меня к вам просьба.
- Валяй, дружок, в чем дело?
- Пойдемте в пивную, выпьем по стаканчику, а?
- Видно, тебе чего-то надо! Но только меня, дружок, подкупить трудно!
Тем не менее Стоун убрал ноги с перил, вытряхнул пепел из трубки и вышел к Халу.
- Мистер Стоун, - сказал Хал, когда они зашагали по улице, - мне хочется перейти на другую работу.
- А почему? Мулы осточертели?
- Нет, сэр, но я узнал о лучшей работе. Помощник Майка Сикориа заболел, и я хотел бы занять его место, если вы не возражаете.
- Что ты, малый! Это же работа для черномазого! Не боишься разве занять место черномазого?
- А чего бояться, сэр?
- Разве ты не знаешь, что эта дурная примета?
- Ничего, мне лишь бы получать его плату.
- Нет, - решительно сказал начальник, - ходи за мулами!. Ты у меня хороший работник, и я не хочу тебя терять. Поработай еще маленько, и я дам тебе прибавку. А полезешь в забой, первое, что тебя ждет, - это хороший обвал прямо на голову, и никакие негритянские деньги тебе впрок не пойдут.
Они дошли до пивной. Хал заметил, что при их появлении там воцарилась тишина; все кланялись и смотрели на них. Приятно, когда тебя встречают в компании с начальством!
О'Каллахен - владелец пивной - подбежал к ним с самой разлюбезной улыбкой и сел рядом. Хал заказал виски.
- Нет уж, ты оставайся на своем месте, - снова заговорил Стоун. - Научись обуздывать мулов, а потом я тебя сделаю начальником, будешь обуздывать людей.
Кое-кто из присутствующих захихикал. Начальник налил себе виски и поставил стакан на стойку.
- Шутки в сторону, - сказал он громко, чтобы каждый мог услышать. - Я это по своему опыту знаю. Меня, бывало, предупреждают: "Ради бога, не говорите так с черномазыми, а то они ночью ваш дом подожгут". А я на это отвечал: "Если негра баловать, будешь потом всю жизнь нянчиться с испорченным негром!" И с неграми у меня всегда такой разговор: "Эй, черномазый, ты своих фокусов не выкидывай, не то я спущу с тебя штаны". Они понимают, что я джентльмен, и работают как следует.
- Еще стаканчик? - предложил Хал.
По мере того как начальник хмелел, он становился все более общительным и продолжал рассказывать о неграх. На сахарных плантациях в разгар сезона негры работают по двадцать часов в сутки. Если кто-нибудь из них пытается уклониться от этого, его подвергают аресту за сквернословие или за игру в кости и заставляют работать уже бесплатно, как арестанта. Стоун рассказал, как один такой "жеребец" предстал перед мировым судьей по обвинению в том, что он "косоглазый". За такое преступление его присудили к принудительным работам сроком на два месяца. Этот анекдот очень понравился посетителям пивной, у которых расовый антагонизм был, очевидно, сильнее классовой солидарности.
Был уже поздний час, когда начальник с Халом вышли из пивной. Начальник выглядел весьма ласковым.
- Мистер Стоун, - заговорил Хал, - простите, что я надоедаю, но мне очень хочется побольше зарабатывать. Если вы согласитесь дать мне место подручного, я буду счастлив поделиться с вами.
- Поделиться со мной? То есть как это?
Хал насторожился. Если бы Майк так твердо не заверил его в продажности Стоуна, можно было бы ожидать, что могучий кулак начальника собьет сейчас его с ног.
- На той работе платят на пятнадцать долларов больше. Наличных у меня сейчас нет, но, может, вы согласитесь забрать товаров в лавке за мой счет на десять долларов.
Несколько шагов они прошли молча. Наконец Стоун заговорил:
- Вот что я тебе скажу. Этот старый словак вечно всем недоволен, это один из тех типов, которые думают, что могли бы управлять шахтой, только пусти их. Так вот, если ты наслушаешься его речей и вздумаешь прийти ко мне скандалить, клянусь богом…
- Что вы, сэр! - живо перебил его Хал. - Уж я для вас потружусь - заставлю его заткнуться. И если вы желаете, я присмотрюсь, с кем он ведет разговорчики, и про всех этих смутьянов буду вам докладывать.
- Вот это дело, - быстро согласился начальник. - Действуй, а я буду тебя иметь в виду и помогу продвинуться. Ты не думай, что я этого старика боюсь, но когда у тебя почти пятьсот человек чужеземного сброда, из которых один анархисты, другие болгары и черногорцы, что вечно дрались между собой в своей стране…
- Понимаю, - подсказал Хал, - за ними надо наблюдать.
- А как же! - воскликнул начальник. - Кстати, когда будешь говорить приказчику в магазине про эти пятнадцать долларов, скажи, что проиграл мне их в покер.
- Я ведь сказал: десять долларов, - поспешно заметил Хал.
- Да, я слышал, - ответил начальник, - но я-то говорю пятнадцать.
22
Хал был рад, что теперь он станет настоящим шахтером. В течение долгого времени он рисовал себе это в уме, но, как часто случается, первое соприкосновение с действительностью стерло картину, созданную воображением. Вернее сказать, пропала даже способность воображать. Хал понял, что на борьбу с жестокими пытками уходит весь запас его энергии - и физической и умственной. Если бы раньше кто-нибудь рассказал ему, как ужасно работать в забое высотой в пять футов, он бы не поверил. Это было похоже на страшные орудия пытки - "железную деву" и "ошейник с шипами", которые показывают в старинных европейских замках. У Хала так горела спина, будто по ней водили раскаленными утюгами. Каждый сустав, каждый мускул вопил от боли. Он забывал, что над ним нависает уступчатая кровля, и все время ударялся об нее. Лоб его покрылся ссадинами и кровоподтеками, голова раскалывалась от боли, в глазах мелькали темные пятна. В отчаянии он падал на землю, а старый Майк только посмеивался:
- Понимаю. Ты как мул, которого в первый раз запрягли. Ничего, привыкнешь!
Халу вспоминались натертые сбруей большие плотные мозоли на боках у его бывших подопечных. "Что ж, - думал он, - ведь правда, первый раз запрягли".
Просто удивительно, сколько существует способов зашибить и исцарапать руки, нагружая вагонетку! Хал надел перчатки, но они изорвались в один день. А газ и пороховой дым - как они душили! А как невыносимо жгло в глазах от пыли и скудного освещения! Нельзя было даже потереть воспаленные глаза, потому что руки были покрыты черной пылью. Разве мог кто-нибудь со стороны представить себе эти мучения, например, дамы, путешествующие в мягких вагонах или отдыхающие в шезлонгах на палубе парохода, плывущего по ослепительно синим тропическим морям?
Старый Майк относился хорошо к новому подручному. За сорок лет труда в шахте спина Майка сгорбилась, руки загрубели, и он мог работать за двоих, развлекая вдобавок своего нового друга всякими россказнями. Старик имел привычку неустанно болтать, как ребенок: он разговаривал со своим помощником, с самим собой, и даже с инструментами. Он ругал свои инструменты непотребными, устрашающими словами, сохраняя при этом дружеский, добродушный тон. "Бей, сукин сын!" - приказывал он своему обушку, а вагонетке говорил: "Пожалуй сюда, потаскуха!" На глыбу угля он ворчал: "Вылезай, черный дьявол, тебя тут ждут!" Хала он добросовестно учил шахтерской работе, рассказывал ему, какие бывают удачи и беды. Но самой больной его темой было жульничество, окружающее углекопов; он проклинал "Всеобщую Топливную компанию", ее десятников и управляющих, старших служащих, директоров и пайщиков и такое устройство мира в целом, которое допускало существование этой преступной организации.
Когда наступал полдень, Хал лежал на спине, не в силах даже приняться за еду. Старый Майк сидел с ним рядом и жевал свой завтрак. Обильная растительность на его лице сходилась клинышком под подбородком, и во время еды он - был удивительно похож на старого козла. Но какая это была славная, заботливая душа! Майк все пытался соблазнить своего подручного ломтиком сыра или глотком холодного кофе, веря в их целебные свойства: разве можно поддерживать пары в котлах, если не подбрасывать уголь в топку! Когда ему все же не удалось уговорить Хала поесть, он развлекал его рассказами о шахтерской жизни в Америке и России. Он очень гордился тем, что его подручный - американец, и старался изо всех сил облегчить Халу работу, лишь бы тот не сбежал.
И Хал не сбежал; но после смены он поднимался наверх такой измученный, что иногда засыпал в клети. Засыпал он и за ужином, а потом, дойдя до своего закутка, валился, как бревно, на койку. А какое мучение вставать до рассвета и, с трудом стряхивая с себя сон, шевелить хрустящими суставами; какая резь в глазах, как болят от волдырей и язв руки!
Прошла целая неделя, прежде чем наступила первая передышка, но привыкнуть к этой жизни Хал так и не сумел. Разве можно, работая как вол, сохранять живость ума, любознательность, тонкость чувств; разве можно при таком труде думать об интересных приключениях, не превратиться в автомат? Халу приходилось не раз слышать презрительное выражение "инертность масс". Он сам удивлялся этой инертности. Но теперь он ничему не удивлялся, так как многое познал на собственном опыте. Найдешь ли ты мужество дать отпор начальнику, когда все твое тело онемело от усталости? Как осознать, в чем заключаются твои права, где найти силы, чтобы решительно отстаивать их, если физическая усталость парализует не только твое тело, но и мозг?
Хал явился сюда, как человек, который выходит на палубу корабля, чтобы посмотреть на бурю в открытом океане. В этой пучине нищеты, невежества и горя видны были обращенные к небу страдальческие лица, истерзанные тела, заломленные руки; в ушах стояли их стоны, на щеки падали брызги их кровавых слез. Сознание, что сам он может, когда захочет, спастись отсюда бегством, уже не утешало Хала, настолько глубоко успел он погрузиться в эту пучину. А ведь он-то мог себе сказать: "Все это мрачно, все это ужасно, но - слава богу - стоит мне лишь захотеть, и я уйду отсюда, вернусь в теплую, светлую кают-компанию и буду журить своих спутников за то, что они пропустили живописнейшее зрелище, прошли мимо весьма интересных жизненных явлений!"
23
В эти мучительные дни Хал не заходил к Красной Мари, но как-то вечером она сама пришла к Минетти проведать прихворнувшего малыша и принесла ему чашечку молочного киселя. К мужчинам, особенно к дельцам, Хал проявлял известную подозрительность, но в отношении женщин он был простаком. Ему, например, не показалось странным, что ирландская девушка, обремененная семейными заботами, приходит ухаживать за больным итальянским младенцем. Он не подумал, что в поселке ведь полным-полно хворых ирландских ребятишек, которым Мэри могла бы отнести свой молочный кисель. И когда он заметил удивление Розы, которая до сих пор не была знакома с Мэри, то приписал это лишь трогательному чувству благодарности, свойственному беднякам.
Собственно говоря, все женщины столь различны и количество применяемых ими уловок столь велико, что на их изучение у мужчины не хватает времени. Халу случалось наблюдать девушек - фабричных работниц, которые крикливо одевались, "стреляли глазками" и неустанно хихикали, чтобы привлечь внимание представителей сильного пола; ему был хорошо знаком и тип светской барышни, достигающей той же цели более тонкими и обольстительными способами. Но есть, значит, еще и третья порода - девушки, которые качают на руках итальянских младенцев, называют их ирландскими ласкательными именами и кормят киселем с ложечки? Для Хала это было новостью, и он невольно залюбовался Красной Мэри - кельтской мадонной с сицилийским младенцем на руках!
Он заметил, что на ней все то же синее ситцевое платье с заплатой на плече. При всей своей наивности, Хал понимал, какую роль в жизни женщины играет одежда. У него закралось было подозрение, что весь гардероб Мэри состоит из одного этого ситцевого платья, но видя, что при каждой встрече оно имеет свежевыстиранный вид, Хал решил, что в гардеробе девушки есть по крайней мере еще одно в запасе. Так или иначе, Мэри хрустела накрахмаленным ситцем и держалась весьма оживленно, как обещала Халу; весело шутила и болтала, точь-в-точь как любая богатая красотка, которая пудрится и наряжается, собираясь на бал. Во время прежних встреч с этим интересным юношей она, наверно, отпугнула его своим мрачным и недовольным видом; может, ей удастся завладеть им, если она будет женственной и веселой?
Она подразнивала его: что такое, шишка на голове, весь скрюченный, постарел на десять лет? Последнему Хал с готовностью поверил. И ей казалось смешным, что он работает под начальством словака - позор, да и только! Эта шутка понравилась всему семейству Минетти, особенно Джерри Маленькому, который любил посмеяться. В свою очередь мальчик рассказал Мэри, что за честь стать подручным у словака Джо Смиту пришлось уплатить начальнику пятнадцать долларов, да еще поставить ему выпивку у О'Каллахена. Джерри рассказал ей также, что Майк Сикориа прозвал Джо своим необъезженным мулом. И Джерри Маленький всем этим недоволен, потому что прежде Джо учил его разным интересным играм, а теперь не хочет с ним играть, теперь он такой сердитый! Джо, бывало, поет ему веселые песенки. Вот эту, например, где такие слова: "Под орехом густым мы поем и свистим". Видела ли Мэри когда-нибудь густой орех? Он думает без конца и никак не может себе представить, что это за дерево, на что оно похоже?
Черноглазый итальянский пострел ревниво наблюдал, как Мэри кормит маленького, и когда ему тоже дали две-три ложечки киселя, он широко раскрывал рот, а потом облизывал губы. Ох, как вкусно!
Но вот киселя уже не осталось, и Джерри Маленький перевел взгляд на блестящие волосы гостьи, уложенные короной вокруг головы.
- У вас всегда такие волосы? - спросил он.
Хал и Мэри расхохотались, а Роза цыкнула на мальчишку:
- Ну и ребенок, вечно что-нибудь такое скажет!
- Всегда! - ответила Мэри. - Ты думал, я их крашу?
- Да нет, - сказал Джерри Маленький. - Но только они у вас такие красивые и новые! Правда? - И он вопросительно посмотрел на Хала.
- Совершенно верно! - подтвердил Хал и добавил: - Не стесняйся, говори! Девушки любят комплименты.
- Комплименты? - как эхо, повторил Джерри Маленький. - А что это такое?
- Неужели не знаешь? - удивился Хал. - Это когда говорят девушке, что волосы у нее как утреннее солнце, глаза как вечерние сумерки, а вся она точно дикая роза на горной вершине.
- Вот как? - недоверчиво произнес маленький итальянец. - Ну, все равно, кисель она делает очень хороший!
24
Настало время прощаться, и Хал, морщась от боли, поднялся, чтобы проводить Мэри домой. Она внимательно посмотрела на него и только сейчас поняла, как он страдает. По дороге она спросила:
- Зачем вы взялись за такую работу, если можно было без нее обойтись?..
- Но должен же я зарабатывать себе на жизнь!
- Не обязательно таким трудом. Умный молодой человек, американец…
- Видите ли, мне было интересно познакомиться с шахтерской жизнью.
- Вот вы и познакомились, теперь можете уехать.
- Ничего со мной не случится, если я еще поработаю.
- Неужели? Откуда вы это знаете? В любой день вас могут вынести ногами вперед!
Куда девалось теперь ее "светское оживление"? Голос Мэри был полон горечи, как всегда, когда она заговаривала о Северной Долине.
- Я знаю, что говорю, Джо Смит. Разве я не потеряла здесь двух братьев? Таких хороших мальчиков во всем мире не сыщешь! Я видела и других ребят. Они шли в шахту со смехом, а оттуда их потом выносили мертвыми. Или искалеченными - это даже страшнее для рабочего человека! Иногда по утрам меня тянет пойти стать у входа в шахту и закричать: "Вернитесь! Сегодня же уходите в город! Голодайте, если придется, просите милостыню, но найдите себе другую работу, только не эту, не эту!"
Ее голос стал громче, и в нем звучал страстный протест, но тут ворвалась новая нота - какой-то личной заинтересованности и страха:
- А теперь еще хуже, потому что здесь появились вы, Джо. Мне страшно видеть, что и вас затягивает шахтерская жизнь! Такой молодой, сильный, совсем не похожий ни на кого из здешних! Уходите, Джо, бегите отсюда, пока не поздно!
Он был потрясен страстностью ее слов.
- Обо мне не беспокойтесь, Мэри, - сказал он. - Ничего со мной не случится. Поработаю еще немного и уеду.
Дорога была в ухабах, и он держал ее под руку. Почувствовав, что она дрожит, он быстро добавил:
- Не мне нужно бежать отсюда, а вам, Мэри. Вы ненавидете эти места, жизнь здесь - мучение для вас. Неужели вы никогда не подумывали уехать?
Она не сразу ответила. Но когда заговорила снова, то возбуждение уже улеглось, и в голосе ее - вялом и однотонном - звучало отчаяние:
- Стоит ли думать обо мне? Для меня выхода нет - для нищих девушек вообще нет выхода. Я пыталась что-то сделать, но это все равно, что биться головой об стену. Я даже не могу накопить на железнодорожный билет. А уж как я старалась! Два года подряд копила. И знаете, сколько накопила? Семь долларов. Всего-навсего - за два года! Да разве что накопишь в таком месте, где на каждом шагу у тебя разрывается сердце! Презирай не презирай их за трусость, но как не поможешь женщине, у которой муж погиб, а ее с детьми посреди зимы выставили на улицу?
- Слишком вы добрая, Мэри.