- Уменьшите? А почему бы не сделать такого же размера, как оригинал?
Мадемуазель Ноэми бросила взгляд на блистательный венецианский шедевр и слегка качнула головой.
- Мне не нравится эта женщина. У нее глупый вид.
- А мне нравится, - возразил Ньюмен. - Решительно, я хочу иметь этот портрет. И в натуральную величину. Пусть она будет точно такая глупая, как здесь.
Мадемуазель Ноэми снова задержала на нем свой взгляд и насмешливо улыбнулась.
- Вот уж изобразить ее глупость мне труда не составит, - проговорила она.
- Что вы хотите сказать? - удивился Ньюмен.
Она снова слегка пожала плечами.
- Значит, вы действительно хотите этот портрет - золотые волосы, пурпурный атлас, жемчужное ожерелье и роскошные руки?
- Да, все как там.
- Может быть, вам все-таки подойдет что-нибудь другое?
- И другое тоже, но эту непременно.
Мадемуазель Ноэми вдруг повернулась, прошла в другой конец зала и постояла там, рассеянно глядя по сторонам. Затем вернулась к Ньюмену.
- До чего же, наверно, приятно иметь возможность заказывать картины чуть ли не дюжинами: венецианские шедевры, портреты в натуральную величину. Да вы распоряжаетесь en prince. И собираетесь так же путешествовать по всей Европе?
- Да, собираюсь, - сказал Ньюмен.
- Заказывая, покупая, соря деньгами?
- Конечно, уж сколько-то денег я потрачу.
- Счастливчик - они у вас есть! И вы совершенно свободны?
- Что значит "свободен"? Что вы имеете в виду?
- Никаких забот - ни семьи, ни жены, ни fiancée.
- Да, можно сказать, я свободен.
- Счастливчик! - задумчиво повторила мадемуазель Ноэми.
- Je le veux bien! - сказал Ньюмен, выказывая, что знает французский лучше, чем признавался.
- И долго вы пробудете в Париже? - продолжала допытываться мадемуазель Ноэми.
- Еще несколько дней.
- Почему так мало?
- Здесь становится жарко, мне нужно в Швейцарию.
- В Швейцарию? Прекрасная страна! Я бы пожертвовала своим новым зонтиком, только бы посмотреть ее. Озера, горы, романтические долины, снежные вершины. Да, поздравляю вас. А мне предстоит просидеть здесь все жаркое лето, корпя над вашими картинами.
- А вы не торопитесь, - сказал Ньюмен. - Пишите себе понемножку.
Они пошли дальше, посмотрели еще дюжину картин. Ньюмен показывал те, что ему нравятся, а мадемуазель Ноэми, как правило, критиковала его выбор и предлагала что-нибудь другое. Потом внезапно отклонилась от темы и перевела разговор на то, что ее интересовало.
- Почему вы в тот раз заговорили со мной в Salon Carré? - спросила она.
- Меня восхитила ваша картина.
- Но вы долго колебались.
- А я ничего не делаю очертя голову, - ответил Ньюмен.
- Да, я видела, что вы наблюдаете за мной. Но никак не думала, что вы со мной заговорите. А что буду расхаживать здесь с вами сегодня, мне и в голову не могло прийти. Чудеса, да и только!
- Все это вполне естественно, - заметил Ньюмен.
- О, прошу прощения, не для меня. Хоть я и кокетка, как вы меня назвали, но на публике с джентльменом еще не разгуливала. О чем думал мой отец, когда он согласился на сегодняшнюю нашу встречу?
- Верно, каялся в душе, что несправедливо вас подозревает, - ответил Ньюмен.
Мадемуазель Ноэми помолчала. Потом опустилась на диван.
- Итак, насчет тех пяти решено, - сказала она.
- Пять копий - ослепительно прекрасных, если у меня получится. Осталось выбрать еще одну. Не понравится ли вам одна из этих картин великого Рубенса - "Свадьба Марии Медичи"? Взгляните только, как она хороша.
- О да, она мне нравится, - сказал Ньюмен. - На ней и закончим.
- На ней и закончим? Хорошо, - засмеялась она, глядя на него. Потом вдруг поднялась и встала перед ним, постукивая ладонью о ладонь. - Не понимаю вас, - заявила она. - Не понимаю, как можно быть таким профаном.
- Не спорю, я - профан, - сказал Ньюмен и засунул руки в карманы.
- Но это же смешно! Какой я художник? Ведь я совсем не владею кистью!
- Как так?
- Да я малюю как курица лапой! Прямую линию не могу провести! Пока вы несколько дней назад не купили у меня картину, я не продала ни одной, - и, сообщая эту неожиданную новость, она продолжала улыбаться.
Ньюмен расхохотался.
- Зачем вы мне это рассказываете? - спросил он.
- Потому что меня выводит из себя, когда умный человек делает такие промахи. Ведь мои картины - просто мазня!
- А та, что я купил?
- Та даже хуже, чем другие.
- Ну и пусть, - сказал Ньюмен. - А мне она все равно нравится.
Мадемуазель Ноэми покосилась на него.
- Очень мило с вашей стороны, - проговорила она. - Но мой долг предупредить вас, пока вы не сделали следующий шаг. Поймите, выполнить этот ваш заказ невозможно. За кого вы меня принимаете? Да с такой работой и десять художников не справятся. Вы выбираете в Лувре шесть самых сложных картин и ждете, что я сделаю с них копии. Будто мне предстоит подшить дюжину носовых платков. Я просто хотела посмотреть, как далеко вы зайдете.
Ньюмен слушал молодую француженку в некоторой растерянности. Несмотря на дурацкий промах, за который его сейчас распекали, он был далеко не простак, и у него возникли сильные подозрения, что неожиданно пустившаяся в откровения мадемуазель Ноэми, по сути дела, была не более честна, чем если бы она предоставила ему заблуждаться. Она затеяла какую-то игру; она не просто сожалела о его эстетической, с позволения сказать, девственности. Что она надеялась выиграть? Ставки были высоки и риск велик; а значит, и куш должен быть соответствующий. Но, даже допуская баснословный выигрыш, Ньюмен не мог удержаться от восхищения перед отвагой своей собеседницы. Одной рукой она отвергала то, что могла бы заработать другой, - весьма крупную сумму денег.
- Вы шутите или вы серьезно? - спросил он.
- Совершенно серьезно! - воскликнула мадемуазель Ноэми, улыбаясь своей странной улыбкой.
- Я очень плохо разбираюсь в картинах, еще хуже в том, как их пишут. Раз вы не можете все их написать, значит, не можете. Не о чем и говорить. Сделайте то, что сможете.
- И сделаю очень скверно.
- Ну, - засмеялся Ньюмен, - если решишь сделать скверно, оно скверно и будет. Но зачем заниматься живописью, если все, что вы пишете, скверно?
- А что я могу поделать? У меня нет способностей.
- Выходит, вы обманываете отца?
Мадемуазель Ниош помолчала.
- Он это прекрасно знает.
- Вовсе нет, - заявил Ньюмен. - Я убежден, он верит в вас.
- Он боится меня. Как вы правильно сказали, все, что я пишу, скверно. Но я хочу научиться. Мне это занятие нравится. Мне нравится здесь сидеть. Сюда можно приходить каждый день; во всяком случае, это лучше, чем сидеть в темной сырой комнатушке в суде или стоять за прилавком, продавая пуговицы и китовый ус.
- Да, конечно, здесь гораздо интересней, - согласился Ньюмен. - Но не слишком ли это дорогое удовольствие для бедной девушки?
- Да, разумеется, я поступаю дурно, в этом нет сомнений, - проговорила мадемуазель Ноэми. - Но чем зарабатывать себе на хлеб, как некоторые девушки, надрываясь над шитьем в четырех стенах, в темных каморках, я лучше брошусь в Сену.
- Ну зачем такие крайности? - заметил Ньюмен. - Ваш отец рассказывал вам о моем предложении?
- О вашем предложении?
- Он хочет, чтобы вы вышли замуж, и я обещал ему предоставить вам возможность заработать себе на dot.
- Он сказал мне об этом, и, как вы сами видите, я этим уже распорядилась. Но почему вас так беспокоит мое замужество?
- Меня беспокоит ваш отец. Я сдержу свое обещание. Сделайте то, что сможете, и я куплю все, что вы напишете.
Минуту-другую мадемуазель Ноэми стояла, задумавшись и глядя в пол. Потом подняла глаза на Ньюмена.
- Какого мужа можно получить за двенадцать тысяч франков? - спросила она.
- Ваш отец говорит, у него на примете есть очень хороший молодой человек.
- Из бакалейщиков, мясников, жалких mâitres de cofés. Нет уж! Я или вообще не выйду замуж, или сделаю блестящую партию.
- Вряд ли стоит быть слишком привередливой, - сказал Ньюмен. - Больше ничего посоветовать не могу.
- Напрасно я вам все это выложила! - воскликнула мадемуазель Ноэми. - Какая польза об этом говорить! Просто само собой вырвалось.
- А какой пользы вы ждали?
- Да никакой, заболталась, вот и все.
Ньюмен внимательно посмотрел на нее.
- Что ж, может быть, картины вы пишете плохие, но все равно для меня вы слишком умны. Я вас не понимаю. До свидания, - и он протянул ей руку.
Но она не протянула ему свою, не стала прощаться. Она отвернулась и боком села на диванчик, опустив голову на руку, сжимавшую барьер, который ограждал картины. Ньюмен еще некоторое время смотрел на нее, потом повернулся и пошел прочь. Он понял ее куда лучше, чем в том признался. Вся эта сцена была прекрасной иллюстрацией к словам ее отца, назвавшего дочь откровенной кокеткой.
Глава пятая
Когда Ньюмен рассказал миссис Тристрам о своей безуспешной попытке нанести визит мадам де Сентре, она стала убеждать его не расстраиваться, а осуществить летом свой план "повидать Европу", чтобы осенью вернуться в Париж и спокойно обосноваться на зиму.
- Мадам де Сентре никуда не денется, - успокаивала его миссис Тристрам. - Она не из тех женщин, кто готов выходить замуж хоть каждый день.
Ньюмен воздержался от заверений, что непременно возвратится в Париж, он даже обмолвился насчет Рима и Нила и не проявил какой-то особой заинтересованности в вопросе о том, останется ли мадам де Сентре вдовой и впредь. Такая сдержанность совсем не вязалась с его всегдашней откровенностью, и, возможно, ее следует рассматривать как проявление у нашего героя начальной стадии той болезни, которую обычно именуют "таинственным влечением". Дело в том, что в душу Ньюмена глубоко запал взгляд глаз, таких сияющих и в то же время таких кротких, и он не желал бы мириться с мыслью, что никогда больше в эти глаза не заглянет. Он поделился с миссис Тристрам многими другими соображениями, более или менее значительными - судите, как хотите, - но о вышеуказанном обстоятельстве предпочел промолчать. Ньюмен сердечно распрощался с месье Ниошем, заверив его, что сама Мадонна в голубом плаще могла бы присутствовать при его свидании с мадемуазель Ноэми - за себя, во всяком случае, он ручается, - и оставил старика любовно поглаживающим нагрудный карман в приступе радости, которую не смогла бы омрачить даже жесточайшая неудача, сам же снова отправился путешествовать со своим обычным видом фланирующего бездельника, но, как всегда, сосредоточенный и целеустремленный. Казалось, не было человека, который проявлял бы меньше торопливости, но при этом не было и человека, который за столь короткое время успевал бы достичь большего. Ньюмен обладал неким практическим инстинктом, прекрасно помогавшим ему в трудном ремесле туриста. По наитию находил дорогу в незнакомых городах, а если считал нужным обратить на что-то свое благосклонное внимание, увиденное откладывалось в его памяти навсегда, из разговоров же с иностранцами, в языке которых он вроде бы не понимал ни слова, извлекал исчерпывающие сведения о том, что хотел узнать. Его интерес к фактам был неистощим, и хотя многое из того, что он записывал, обычному сентиментальному путешественнику представилось бы удручающе сухим и бесцветным, внимательное рассмотрение заметок Ньюмена позволило бы заключить, что и его воображение можно поразить. В прелестном городе Брюсселе - это была его первая остановка после отъезда из Парижа - он задавал бесконечные вопросы о конке и испытывал большое удовольствие при встрече в Европе со столь знакомым ему символом американской цивилизации, но при этом на него произвела огромное впечатление и прекрасная готическая ратуша, и он стал прикидывать, нельзя ли возвести что-либо подобное в Сан-Франциско. Он с полчаса простоял на запруженной народом площади перед величественным зданием, подвергаясь риску попасть под колеса и слушая бормотание беззубого чичероне, который на ломаном английском излагал трогательную историю графов Эгмонта и Хорна, и по причине, известной ему одному, записал имена двух упомянутых джентльменов на обратной стороне старого письма.
Поначалу, уезжая из Парижа, Ньюмен ни к чему не испытывал особого любопытства; казалось, "спокойные" развлечения на Елисейских полях и в театрах - это все, что ему нужно, и хотя, как он сказал Тристраму, он стремился увидеть то, что загадочно именовал "наилучшим", вовсе не помышлял о путешествии по всей Европе и не подвергал сомнению достоинства того, что было доступно ему в Париже. Он считал, что Европа создана для него, а не он для Европы. Утверждая, что хочет усовершенствовать свой ум, он, вероятно, испытал бы замешательство, даже стыд - быть может, напрасный, - доведись ему в эту минуту застать себя врасплох, мысленно взглянуть самому себе в глаза. Ни в вопросах самосовершенствования, ни в других подобных вопросах Ньюмену не было свойственно чувство высокой требовательности к себе; главное его убеждение состояло в том, что человек должен жить легко и уметь брать от жизни все. Мир представлялся ему огромным базаром, где можно бродить не торопясь, покупая красивые вещи; но он отнюдь не считал себя обязанным покупать, как не признавал за собой никаких обязательств перед обществом. Он терпеть не мог предаваться неприятным мыслям, находя такое занятие чем-то недостойным, мысль же, что нужно подгонять себя под какой-то стандарт, была и неприятной, и, пожалуй, унизительной. Для него существовал лишь один идеал - стремление к процветанию, позволяющему не только брать, но и давать. Позволяющему без особых хлопот умножать свое состояние - без неуклюжей робости, с одной стороны, но и без крикливого рвения - с другой. Умножать до тех пор, пока не пресытишься тем, что Ньюмен называл "приятным деловым опытом", - вот наиболее исчерпывающее определение его жизненной программы. Ньюмен не любил приезжать заранее к поезду, но никогда не опаздывал, точно так же и пресловутую "погоню за культурой" он считал пустой тратой времени сродни ожиданию на вокзале - занятию, подобающему женщинам, иностранцам и прочим неделовым особам. Однако, несмотря на все вышеизложенное, вступив на туристическую тропу, Ньюмен наслаждался своим путешествием так, как может наслаждаться только рьяный dilettante. В конце концов, теории теориями, главное - душевный настрой. Наш герой был умен и ничего не мог с этим поделать. Не спеша, не строя никаких планов, но посмотрев все, что стоило посмотреть, он объехал Бельгию, Голландию, побывал на Рейне, в Швейцарии и Северной Италии. Для гидов и valets de place он являл собой настоящую находку. Он всегда был у них на примете, потому что имел обыкновение проводить много времени в вестибюлях и на террасах гостиниц, мало пользуясь возможностями предаваться соблазнительному уединению, хотя в Европе такие возможности в изобилии предлагаются путешественникам с толстым кошельком. Когда его приглашали совершить экскурсию, посмотреть церковь, картинную галерею или какие-нибудь развалины, Ньюмен, молча осмотрев приглашающего с ног до головы, первым делом садился за столик и заказывал что-нибудь выпить. Во время этой процедуры чичероне обычно удалялся на почтительное расстояние, а иначе вполне могло статься, что Ньюмен предложил бы и ему присесть рядом, выпить стаканчик и честно сказать, точно ли церковь или галерея, о которых идет речь, стоят того, чтобы из-за них беспокоиться. Наконец Ньюмен распрямлял свои длинные ноги, вставал, кивком подзывал торговца достопримечательностями, смотрел на часы и спрашивал: "Ну так что это?", "А ехать далеко?" - и, каков бы ни был ответ, никогда не отказывался от предложения, хотя сначала могло показаться, что он колеблется. Он садился в открытый экипаж, предлагал своему проводнику сесть рядом, чтобы отвечать на вопросы, приказывал кучеру ехать как можно быстрее (Ньюмен не выносил медленной езды) и отправлялся - чаще всего через пыльные пригороды - к цели путешествия. Если эта цель его разочаровывала, если церковь оказывалась убогой, а руины представляли собой кучу щебня, Ньюмен никогда не возмущался и не бранил своего соблазнителя, а, одинаково бесстрастно взирая как на прославленные, так и на малозначительные памятники, просил проводника сообщить положенное, выслушивал рассказ, не пропуская ни одного слова, осведомлялся, нет ли поблизости еще каких-нибудь достопримечательностей, и уезжал на той же резвой скорости. Боюсь, наш герой не слишком ясно представлял себе разницу между хорошей и плохой архитектурой и, пожалуй, не раз с прискорбной доверчивостью созерцал весьма посредственные образцы. На церкви, не отличающиеся красотой, он тратил не меньше времени, чем на шедевры, да и вся его поездка по Европе была сплошной приятной тратой времени. Кстати, у людей, не блещущих воображением, оно подчас проявляется с необычайной силой, и Ньюмен, случалось, бродя без провожатых по незнакомому городу, вдруг застывал, охваченный странной внутренней дрожью перед какой-нибудь одинокой церковью с покосившимся шпилем или перед топорным изображением законника, который в неведомом далеком прошлом отправлял здесь свои обязанности. Нашего героя не обуревало волнение, он не задавался вопросами, он испытывал глубокую тихую отрешенность.