Рагну легко задобрить, достаточно просто произнести имя её дочери.
- Ты её видел?
- Как же не видеть! Я ходил туда, чтобы продать доктору несколько акций. Она была румяная и свежая, зубы белые, а глаза с поволокой. Я ещё не встречал таких красивых девушек, да я и сам был готов приударить за ней, когда она поглядела на меня. Такие у неё изумительные глаза. И она велела передать вам самые горячие приветы.
- А когда это было? Потому что я сама навещала её на прошлой неделе.
Август, с интересом:
- А доктора ты видела? Рана у него зажила?
- Рана? Я понимаю, к чему ты клонишь, но не болтай лишнего, - сказала Рагна и взяла вёдра, чтобы уйти.
- Рана от белых зубов. Говорят, она грызёт уголь?
Рагна снова поставила вёдра на землю:
- Это самая гнусная ложь, которую я когда-либо слышала. Она так же не грызёт уголь, как не грызу его я. Неужели девочку всю жизнь будут обвинять в подобной гадости?
- Да-а, - бормочет Август, - ровным счётом шесть передних зубов. Может, он хотел её поцеловать?
Рагна ищет глазами, чем бы ей швырнуть в Августа, и говорит с угрозой:
- Я сейчас опрокину тебе на голову ведро с водой.
Август:
- Что ни говори, а из них получится недурная парочка, по всему видно. Другой такой он не найдёт, я ему прямо так и сказал. Хорошо бы узнать, кто её отец.
- Можешь не сомневаться, ведро на голову тебе обеспечено!
Август закуривает сигарету:
- Само собой, это не Теодор, и не рассказывай мне, он на это не годится.
- А мы недавно получили портрет Иоганны, той, что уехала с пасторской семьёй на юг. Они с сестрой похожи друг на друга, как две капли воды, Иоганна такая же красивая.
- Значит, она от того же отца?
- Ну конечно, - говорит Рагна, - и перестань кощунствовать: у меня все дети от одного отца.
Август, улыбаясь:
- А с этим я и не спорю.
- Не желаю больше тебя слушать, - говорит Рагна и подхватывает вёдра.
- Ну так как же? - спрашивает Август. - Значит, я получу Иоганну?
- Кто? Ты?
Август выбросил сигарету, хоть и не докурил её, и теперь закуривает новую, чтобы выглядеть эдаким важным господином. Перед ним стояла Рагна, и была она такая ладная и привлекательная, вот только замужем за придурком.
- А ещё, - говорит Август, улыбаясь, - в первую очередь я предпочёл бы тебя самое, потому что всю жизнь любил тебя. А ты убежала от меня и вышла за такого простофилю.
Рагна уходит.
Он идёт следом, идти-то идёт, но толку-то. У самого порога он говорит:
- А можно мне войти и взглянуть на портрет Иоганны?
- Нет, - отвечает она, - я дала его посмотреть Эдеварту!
И с этими словами Рагна закрывает за собой дверь...
Август идёт к себе домой, чувства у него в полном смятении. Значит, дала портрет Эдеварту - уж верно, не без причины. Но вот то, что она вошла к себе и захлопнула дверь, словно перед этой дверью никого не было... Убийство - это пустяк, если сравнить его с таким поведением. Он был ожесточён, он готов был скрежетать зубами и палить в белый свет. Разве он не становится то и дело жертвой несправедливости? Вон она разгуливает молодая, и здоровая, и бойкая, и всё такое прочее, а в нём скрыты великие сокровища, он знает куда больше, чем многие другие, он жаждал жизни, он любил, и к чему всё это? Чего он только не сделал в Поллене, кто из здешних жителей более него достоин разъезжать четвернёй? Он не топтался всю жизнь подле двери своего дома, он, чёрт подери, был единственным полленцем, в чьих жилах течёт голубая кровь. Когда он болел зимой, то был самым важным пациентом во всём селении, таким, который держит в своих руках множество судеб; даже окажись в соседней комнате миллионер, он и то был бы меньше нужен людям. Ну и чем это всё кончилось? Эдеварт и по сей день может иметь её, когда пожелает, хотя на самом деле он мертвей, чем иной мертвец в гробу. "Вот, пожалуйста, портрет нашей Иоганны!" Понял ли этот дурень, зачем она пришла? "Вот я бы точно понял, - громко восклицает Август, подбрасывая в воздух свою трость. - Если б я был на его месте!"
Он пошёл к лавке, а куда ж ему ещё оставалось идти? Лавка в Поллене заменяла базарную площадь, где встречаются люди; покупателей в лавке хватало, но торговля не шла, а были здесь Кристофер, несколько женщин, ещё несколько мужчин стояли, навалясь на прилавок, и разговаривали, выспрашивая новости. Вошёл Август. Никто не подвинулся в сторонку, чтобы уступить ему место, они его знали, подумаешь, Август. Вот как они к нему относились - одни были за него, другие против, смотря по обстоятельствам. Но ведь он-то оставался всё тем же, даже когда у него дела шли плохо; какая-нибудь новая идея, новое озарение немедля сделали бы этот сброд покорным и кротким.
Вошёл Эдеварт, взял несколько листов бумаги и конверт.
- Будешь писать письмо? - спросил Август. - Дал бы лучше телеграмму.
На Кристофера никто не обращает внимания, он просто обернулся, чтобы поглядеть, кто это пришёл, после чего отвернулся снова. Он почти лежит на прилавке, курит самокрутку и разговаривает с парочкой женщин и парочкой мужчин, разговаривает и бранится. На великого путешественника Августа и вернувшегося из Америки Эдеварта он плевать хотел, для Кристофера, грузчика и забулдыги, они вроде пыли под ногами. Кристофер считает, что теперь ему сам чёрт не брат, раз за зимний грабёж со взломом в Новом Дворе и за быка, украденного из хлева у старосты, на него не заявили ленсману - ясное дело, они его боятся, с таким, как он, не больно-то пошутишь. Время от времени он мечет громы и молнии на общинный комитет призрения бедняков, на скудный весенний улов в Финмарке, на важных господ из Верхнего Поллена, и на бедного трудягу, на Господа Бога, который сидит у себя на небе и дёргает землю за кольцо в носу...
Поулине не любит, когда непочтительно говорят о Боге, который ниспослал такую благодать на её лавку, она гневно фыркает: "Трепло!"
Кристофер понял, что очень даже веселит присутствующих в лавке полленцев.
- Я трепло?! - переспрашивает он, восприняв это как поощрение к разговору. - Не пристало тебе, Поулине, так говорить, раз ты жируешь на бедняцких шиллингах, а деньги, которые ты высосала у нас и спрятала в своём шкафу...
Неожиданно его останавливает Эдеварт:
- А ну, заткнись!
После чего он снова обращается к Поулине и просит у неё ещё один конверт - на тот случай, если не сразу сумеет написать адрес.
Кристофер кривляется:
- Прошу прощенья, важный господин и президент Америки! А я и не знал, что мешаю тебе.
Полленцы злобно хихикают, их развлекает эта перепалка.
Но поднять голос против Эдеварта - это для Поулине всё равно что замахнуться на неё самое. Она рявкает:
- Убирайся к себе домой, Кристофер, мы за тобой не посылали!
- А вот домой я пойду, когда сам пожелаю, - отвечает Кристофер. Он увидел у Августа трость и покачал головой. - Август, ходок по земле и по морю, ты у нас и полиция и вообще начальство, смотри-ка, с тростью гуляешь.
Август не стал отвечать колкостью, он сказал:
- У меня нога болит.
- Всего одна нога? А у меня, бывает, везде болит, однако я не разгуливаю с тростью. А знаешь, что мы сделали с твоими ёлками? Мы их выбросили на помойку.
- И ты даже не посадил вместо них картошку?
- А чего мне сажать? Мы ведь съели всё, что оставили для посадки.
- Тогда зачем ты выдернул ёлки?
- Зачем я их выдернул? Могу сказать: я выдернул их просто потому, что разозлился на всю эту чепуху, которую ты устраиваешь! Вот зачем.
- Так-так, - сказал Август.
- Потому что все твои затеи в Поллене - это сплошная чепуха! Вот ты захотел повесить номера на наши дома. Предупреди только, когда надумаешь прийти ко мне, чтоб я смог как следует тебя встретить!
Несколько женщин и мужчин, собравшихся в лавке, теперь смеялись в открытую, хотя и прикрывали рот ладонью. Рабы веселились за спиной у господ.
Поулине, сердито:
- А между прочим, Август заплатил за быка, которого ты свёл у нас со двора.
- Не я один свёл, - отвечает Кристофер.
- Но ты был зачинщиком.
- Не думай, Поулине, что я тебя боюсь. Вы все так много о себе понимаете, так задрали нос, но меня вам не запугать. А ну, Август, покажи-ка мне свою трость!
Август чуть разворачивается и в то же мгновение выдёргивает стилет. Он бледен как смерть и вне себя, он словно потерял разум, он, который за всю свою жизнь не убил ни одного человека. Эдеварт перехватывает его руку.
В лавке никто больше не смеётся; Кристофер съёжился и побледнел, он хочет уйти отсюда! Подойдя к открытым дверям и увидев перед собой улицу, он кое-как собирается с духом и говорит, что здесь не место для приличных людей, что ноги его здесь больше не будет и что есть другие торговцы, у которых можно делать покупки, есть в Верхнем Поллене, есть и на пристани.
Остальные покупатели берут свои пакеты, свёртки и прощаются, смеяться больше не над чем, ждать развлечений тоже не приходится, но этот Кристофер хорошо им всыпал, он вообще никого не боится, хоть фогта, хоть кого другого.
Август стоит и помаленьку остывает после своего взрыва, он явно смущён, ему неловко, он обводит взглядом стены, разглядывает развешанные товары: железные ковши, галоши, колокольчики для скота, мотки ниток для сетей на треску. Снимает козий колокольчик, оглядывает его и вешает на прежнее место.
- Что это на тебя нашло? - спрашивает Поулине.
- Нашло? Да я просто хотел припугнуть его.
- Не похоже было, что ты шутишь.
Он надеялся, что Поулине не будет говорить об этом, ведь она встала на его сторону, напомнила, что он заплатил за быка, а теперь вот начала его допрашивать, и лицо её при этом было отнюдь не дружелюбным.
- Ты хотел его убить? - продолжает она.
- Да ты что, с ума сошла? За кого ты меня принимаешь?
- У тебя был такой вид, - стоит она на своём. - Ладно, Эдеварт, хорошо хоть, что мы теперь знаем, чего от него можно ждать.
- Он просто вышел из себя, - отвечает Эдеварт.
Август:
- Этого я и не отрицаю. А случись такое на другом краю земли!.. И что за чушь ты несёшь, Поулине? Я на такое не способен.
Поулине, передернувшись:
- У тебя были такие глаза...
- Просто бред какой-то, - перебил её Август, - и это обо мне, безгрешном человеке! - Он повернулся к Эдеварту: - Если хочешь знать моё мнение, Эдеварт, не надо тебе писать письмо, а всего лучше отправить телеграмму, тогда тут же получишь ответ, что она вот-вот приедет. А то будешь ходить и ждать дурак дураком.
- Зато он никого не пытается убить, - упорствует Поулине. Судя по всему, она хочет, чтобы он убрался как можно дальше и никогда не возвращался, до конца своих дней она вполне может обойтись без него. Какой бы жестокой Поулине ни была, но обуздать его и сделать добропорядочным полленцем ей так и не удалось. И голос её отнюдь не звучал как арфа; даже козий колокольчик, хоть и дребезжащий, был слаще для его ушей, и не нуждается он в благосклонности Поулине. Вот она стоит, принаряженная, с белым воротничком, с жемчужным кольцом - словно он не видал этих жемчужин тысячами. Она не выглядела ни полной, ни красивой, скорее казалась ожесточённой, хоть и была какая-то милота у неё в лице, цветок - но из железа...
- Ты чего говорил? - спрашивает Эдеварт, чтобы переменить тему. - У тебя и в самом деле болит нога?
- Ничего у меня не болит, - отвечал Август, - я просто так сказал, чтобы не выхваляться своей тростью и не привыкать снова к выдумкам и хвастовству.
Поулине смягчилась.
- Хороший ты человек, - сказала она.
- Это почему же?
- Ты не стесняешься признать свою вину.
Возможно, сам Август не видел в этом ничего особенного, однако он не преминул воспользоваться случаем.
- Да-да, - сказал он, - вот так-то, пожалуй, лучше, чем обвинять в убийстве.
Поулине, женщина достойная и порядочная до мозга костей, обратилась к старшему брату:
- Как ты думаешь, Эдеварт, вот если бы ты не схватил его за руку, дошло бы дело до кровопролития?
Эдеварт:
- Нет и нет, он просто рассердился.
XXIV
С тех пор прошёл месяц.
В Поллене царила тишина, никакой деятельности, никакого движения, но маленькие лужки и пахотные земли старосты Йоакима выглядели отменно, а уж за селением вообще царила Божья благодать - зелёные поля тянулись от каждого дома до береговых скал. А что же такое было здесь, встречало лето, росло и вызревало? Ячмень, овёс, трава, репа и картошка, словом, достаточно еды для людей и скота.
Зажиточный земледелец не мог нарадоваться на своё хозяйство, он видел в этом Божье благословение своим трудам. Никто не умел быть так благодарен за уход и заботу, как земля, она с лихвой возвращала вложенное в неё, вознаграждала по-матерински, вознаграждала по-божески. А осенью у него было работы выше головы - всё время убирать и убирать. Не пшеницу, не кукурузу, нет, Ездра и Осия признавали лишь тот хлебный злак, на котором росли и выросли и старый Мартинус, и все другие полленцы, выросли, и состарились, и дожили кто до восьмидесяти, кто до девяноста, а кто и до ста лет. Достигнув такого преклонного возраста, они имели полное право сидеть в сторонке и смотреть, как старятся другие.
Август-скиталец взывал к ним, толковал о промышленности и о финансах - но какое им дело до всего до этого? Пастору они платили сиклем священным и праведной мерой, королю и общине - телячьей шкурой, маслом, сыром и берёзовыми дровами, всего помаленьку, изредка быком - властям из Верхнего Поллена. И всё шло своим чередом, шло превосходно, на крестьянский лад. Август-скиталец в своё время многому их выучил, теперь он учил их другому: всё должно себя оправдывать в тысячекратном, в непонятно-сколько-кратном размере...
Август, видно, совсем отказался от мысли оборудовать фабрику машинами. На все телеграммы, которые Поулине доставляла на станцию, завод не ответил ни единым словом. Август обсудил это загадочное обстоятельство с Поулине, и никто из них не мог понять, в чём тут дело. "Может, они не верят, что ты заплатишь?" - "С этих придурков станется,- соглашался он. - Но почему они тогда не напишут и не попросят предоставить им гарантии? Им бы сразу всё стало ясно, ведь у меня есть ценные бумаги трёх или четырёх стран". Август бранился что есть мочи и обещал наведаться на завод и сказать им всё, что он про них думает, как только поедет в Норвежский банк, чтобы поменять свои бумаги. "А чего б тебе не поехать прямо сейчас?" - спрашивала Поулине, как обычно, невпопад. Да разве он может сейчас уехать от своей плантации, когда она вся стоит в цвету!
Август вообще был весьма занят своим участком. Просто чудо глядеть, как растут, кустятся и качают на ветру крупными листьями его питомцы. До сих пор Август никому, кроме Теодора, не говорил, что это у него такая картошка, но на простую, обычную картошку растения походили всё меньше и меньше, а походили они, по правде говоря, на свёрнутую трубку, и тогда спрашивается, что это могла быть за картошка? А ещё вот что занятно: Август понемножку обрывал самые большие листья со своих растений, дома клал их под пресс, а выжатому соку давал настояться и перебродить.
Эдеварт какое-то время работал у Ездры, они распахали новый участок, после чего он вернулся в свою комнату над кофейней, где, как и прежде, обитал вместе с приятелем.
Написать письмо он так до сих пор и не собрался, ссылаясь на то, что Август ему отсоветовал писать.
- А телеграмму ты послал?
- Нет, пока не послал.
Август за голову схватился:
- Ты что, совсем спятил? Вот отправил бы вовремя телеграмму, так и жена была б уже здесь, при тебе. Из чего ты, спрашивается, сделан? Из камня или из дерева? Господи, прости меня грешного!
Эдеварт сидит и размышляет над словами друга, моргает, предаётся раздумьям, он такой тугодум и такой бестолковый.
- Не так уж всё это просто, - говорит он, - у меня ведь совсем не было денег, пока я не получил немножко от Ездры.
Для Августа это не довод.
- У тебя что, не было денег на телеграмму? Поулине могла бы тебе одолжить.
- Я вообще не уверен, что мне следует это делать, - бормочет Эдеварт.
- Ах так, значит, ты не уверен, что тебе следует это делать!
Август был совершенно сбит с толку, он ещё никогда не слыхал ничего подобного и не знал, что следует говорить в таких случаях: родная жена в другой стране, а муж здесь, и на кой она тогда ему сдалась? Он обсуждал это дело с самим собой, задавал себе вопросы и сам на них отвечал. Может, ему следовало самому отправить эту телеграмму как бы от имени Эдеварта и вызвать эту самую жену сюда для выполнения супружеского долга? А какой у неё адрес? Сделать так, чтобы миссис Эндрюс не позже чем через месяц появилась здесь, - это для него пара пустяков.
Эдеварт моргал и раздумывал. Потом сказал:
- Дело в том, что у тебя есть вкус к жизни.
- Что ж мне, по-твоему, надо иметь вкус к смерти?
Август снова делается словоохотливым, говорит горячо, говорит много, но ответа не получает. В конце концов ему становится ясно, что друга не так-то просто убедить болтовнёй, он подходит к печке и спрашивает:
- У тебя, часом, нет подозрения, что ты, может быть, не единственный, кто её домогается?
Эдеварт:
- Это как же? Нет, я ничего об этом не знаю.
- Ну вообще то это не моё дело, - говорит Август.
Но он явно угодил Эдеварту, этому жеребцу, в больное место. Тот смутился, поднял с полу какую-то щепочку и начал крутить её.
- Да нет, это и впрямь не моё дело, - повторяет Август и подходит к окну, - но сам я никогда не стану переживать из-за женщины.
Наверно, эти слова были сказаны в утешение Эдеварту, но бесполезно, тот всё ниже склонял голову, вертя подобранную с полу щепочку, и выглядел крайне подавленным. Может, его сердце терзали тревога и заботы? Или он просто делал вид, что испытывает эти чувства?
Август:
- Это, конечно, не очень хорошо. Но скажи на милость, что остаётся делать нам, морякам и путешественникам, кроме как войти в ближайшую гавань, а про старую забыть? Невелика радость вечно ходить и горевать.
- Дело вот в чём, - заговорил Эдеварт. - Сначала нас было только двое, она и я. Вот тогда мы не могли расстаться друг с другом, тогда любая близость казалась нам недостаточной.
- Так оно всегда и бывает! - воскликнул Август тоном знатока.
- Да, только мы начали не с той стороны, - продолжил Эдеварт, - ведь она и раньше была замужем и, наверное, не могла забыть первого мужа.
- Большой подлец был, как я слышал?
- Нет-нет, - ответил Эдеварт, - он был из её родных мест, он вырос на её земле, а я вырос в другом месте, и я был для неё чужой. Может, это сыграло свою роль, не знаю. Но он был побойчей меня, и ещё он был отменный любовник.
- Между прочим, ты тоже не ударял в грязь лицом.
- Я сам, - мечтательно сказал Эдеварт, - я сам был очень молод, я не умел ни играть на гармошке, ни пить, ни ухаживать за другими девушками. Для меня существовала только она. А он выучился на жестянщика и умел делать множество хороших вещей: сита, и ковши, и вёдра. Вот он и был для неё первым номером. С ним она и поехала в Америку.
- А разве он не мог поехать туда один?