Паустовский вспоминает эпизод, в котором Булгаков предстает и трезвым реалистом, из жизни берущим конкретные детали для своего романа, и одновременно веселым мистификатором, которого буквально затапливал "брызжущий через край поток воображения": "А через полчаса Булгаков устроил у меня на даче неслыханную мистификацию, прикинувшись перед не знавшими его людьми военнопленным немцем, идиотом, застрявшим в России после войны. Тогда я впервые понял всю силу булгаковского перевоплощения". Эти очень важные свидетельства раскрывают черты Булгакова как художника и человека.
Паустовский точно определил основные черты булгаковского таланта: "Булгаков был переполнен шутками, выдумками, мистификациями. Все это шло свободно, легко, возникало по любому поводу. В этом была удивительная щедрость, сила воображения, талант импровизатора. Но в этой особенности Булгакова не было между тем ничего, что отдаляло бы его от реальной жизни. Наоборот, слушая Булгакова, становилось ясным, что его блестящая выдумка, его свободная интепретация действительности ― это одно из проявлений все той же жизненной силы, все той же реальности". "Переплетение в самых неожиданных, но внутренне закономерных формах реальности и фантастики ― черта таланта Булгакова" (Паустовский. Наедине с осенью. 1967. С. 152).
Реальность и фантастика так тесно переплетались, что "граница между ними начисто исчезала". Начисто исчезает граница между фантастикой и реальностью и в "Мастере и Маргарите". Причем фантастические картины, которые буквально обрушиваются на читателя, реалистически мотивированы. И это тоже характерная черта всего творчества Булгакова. Вспомним "Дьяволиаду", "Похождения Чичикова", "Роковые яйца". Запутанные, поистине фантастические ситуации возникают из снов, из чудовищных недоразумений, приводящих к поразительным последствиям, из игры воображения чем-то расстроенных людей.
Посмотрим, как впервые появляется Воланд и его шайка.
По душной раскаленной Москве бредут Берлиоз и Иван Бездомный. Вокруг словно все вымерло. Все укрылись от испепеляющей жары. Пива нет. Вода до противного теплая. Все вокруг раздражает Берлиоза, он переутомлен. Сердце его не выдерживает. Он падает в изнеможении на скамейку. Отсюда возникает страх, от слабости, от предчувствия, от неправильной жизни, которой он живет. А у страха глаза велики. Он словно бы теряет сознание, и в таком состоянии ему впервые чудится что-то невероятное: "прозрачный гражданин престранного вида" с глумливой физиономией. Такое может почудиться только в нездоровом состоянии, когда "переутомился" и "сердце шалит". И тут вступают в дело законы игры. Стоило возникнуть в больном мозгу фантастической фигуре, как по законам игры она уже приобретает черты реально существующей.
В жизни Булгакову приходилось сталкиваться с Берлиозами, Босым, Лиходеевыми, Бездомными, Римскими, Варенухами. В душе его копилась горечь от этих людишек, их живучести, их успешного врастания в "социалистическую" действительность. Последовательно, логично, наступательно ведет борьбу против этой нечисти Булгаков-сатирик, однако беда писателя в том, что он был далек от реальных положительных сил своего времени, которые вели борьбу против тех же самых врагов. Отсюда такая форма его произведения, где карающим мечом становится Воланд и его помощники.
В "Мастере" сливаются две струи его художественного таланта, а сам Булгаков в романе, наоборот, как бы раздваивается, обретая себя то в облике реального Мастера, то фантастического Воланда.
У Гоголя отрицательные персонажи терпели крах с помощью настоящего ревизора или по воле случая. Булгаков в облике Воланда сам расправляется с этой нечистью, не дожидаясь, пока наказание к ним придет в форме милицейского работника. Он был нетерпелив, страстно желал увидеть свою страну богатой, прекрасной и культурной. Вот почему он так ненавидел всяческую нечисть, которая, пользуясь несовершенством госаппарата, бюрократизмом и другими недостатками молодого государства, проникая во все поры, разлагала нестойкие души. Из этого нетерпения возник образ Воланда, в котором воплощены гуманистические идеалы самого Булгакова. Иначе невозможно понять этот роман. "Я не церковник и не теософ", - говорил Булгаков Ермолинскому. Эти слова очень важны. Когда за рубежом, да и у нас тоже, говорят о том, что Булгаков чуть ли не впервые создал образ Христа, то нельзя этому подивиться. В романе нет образа Христа, нет Воланда-сатаны. Мастер написал роман о Понтии Пилате и Иешуа.
Описание состояния Берлиоза - мотивировка всего дальнейшего. В полубредовом состоянии Берлиозу все это могло почудиться. Он испугался, побежал, споткнулся, погиб. Человек, похожий на иностранца, действительно был, и разговор, весьма похожий, тоже вполне возможен, а странности этого разговора проистекали опять же от состояния Берлиоза. В таком состоянии все могло представиться, почудиться. На глазах Бездомного все это произошло мгновенно. Он был раздавлен случившимся. Его нервы не выдержали потрясения. И все дальнейшее можно себе представить как реальный мир, прошедший через больное воображение Бездомного. Он так потрясен, его воображение настолько расстроено, что вполне реальные люди, события, явления предстали перед ним в деформированном виде. Отсюда все его странные видения и странное поведение. Бездомный в полубреду, он заболел шизофренией, все реальное ему предстает в утрированном виде. "Видел, наверно, кого-то кто поразил его расстроенное воображение. А может быть, галлюцинация…" ― так резюмирует доктор рассказы Бездомного о своих похождениях в погоне за консультантом. "Двигательное и речевое возбуждение… бредовые интерпретации…"
Вовлечены в странные события Римский и Варенуха, вовлечены Степой Лиходеевым. Случайно ли перед этим обрисовано состояние Степы? Все ходило ходуном перед его глазами. Все плыло. В таком состоянии ему могло любое почудиться.
Воланд наделен авторским всезнанием. Он знает мысли своих героев, знает их намерения, переживания. Он знает, что думает Бездомный. Здесь нет ничего таинственного, сверхъестественного, чудесного. Потому что он творец всего этого мира. Вспомним опять-таки разговор Булгакова с Ермолинским: как неожиданно вошла болезнь в его жизнь, озаренную прекрасной любовью, как она спутала все его планы, замыслы. Отсюда цитаты из романа о Понтии Пилате. И в Воланде - отголоски не Мефистофеля, а отголоски философии самого Булгакова. Стоит ли удивляться после этого, что мы находим в Воланде так много доброго, так много любви к людям хорошим и так много ненависти к проходимцам, лжецам, нечистым на руку. Снять всю внешнюю мишуру, все эти превращения, фантастические картины, все эти одежды, годные только для маскарада, и пред нами предстанет сам Булгаков, тонкий и ироничный.
Булгаков участвует в огромном маскараде и каждой раз одевается соответственно той роли, которую он должен разыграть. Отсюда переодевания. И весь роман - это игра, в которой автор принимает самое активное участие. Игра перестает быть игрой, когда каждый получает по заслугам: автор творит суд над человеческой нечистью.
Большое значение Булгаков придает образам Понтия Пилата и Иешуа. Однако и здесь нельзя не заметить искажений, которые вкрадываются в истолкования этих образов. Булгаков столкнул добро и зло в образах Понтия Пилата и Иешуа. Такова внешняя оболочка этого конфликта. Многое здесь соответствует известной легенде: Понтий Пилат посылает на казнь Иешуа. Казнью бродячего философа воспользовались много лет спустя и возвели его в святого, а его учение - в религию.
Булгаков воссоздал живого человека, с индивидуальным характером, раздираемого противоречивыми чувствами, страстями. В Понтии Пилате видим грозного властителя, пред которым все трепещет. Хмур, одинок, бремя жизни тяготит его. У него нет и не может быть друзей. Ему не с кем поделиться своими переживаниями. Болезнь, страшная и неизлечимая, дает о себе постоянно знать. Только верный Банга скрашивает его одинокие часы. В эти минуты страшного одиночества к нему приводят бродягу, который по словам тайных агентов, призывал разрушить храм. "Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков", - слышит во сне Понтий Пилат слова Иешуа. Однако весь этот сон Понтия Пилата построен как его диалог с Иешуа, как продолжение спора с ним, как попытка оправдать самого себя. И, вспомнив слова Иешуа о трусости как одном из самых страшных пороков, Пилат решительно протестует: "Нет, философ, я тебе возражаю; это самый страшный порок!" Булгаков и здесь показывает себя большим мастером психологического диалога. Вспомним весь эпизод.
Пред всесильным прокуратором предстал разбойник, смутьян, в разорванном голубом хитоне. Одного взгляда на этого человека достаточно, чтобы сделать вывод: "бродяга"… Без роду и племени ничтожный человечишко позволяет себе дерзость запросто обратиться к нему со словами "добрый человек". Дерзость наказана. Марк Крысобай внушил жалкому бродяге почтение, страх. Так казалось Понтию Пилату. Власть восстановила свои права. И вот дальнейшее раскрывает перед Понтием Пилатом человека высокого духа: робкого, но умного и глубокого. И постепенно в глазах Понтия Пилата бродяга превращается в философа: сначала прокуратор называет его бродягой, разбойником, лгуном, а потом уважительно величает философом ("Тебе, философ"). Оказывается, он знает греческий, латинский, за словом в карман не лезет, на все у него готовые ответы, своя сложившаяся философия. Понтий Пилат в мыслях своих уже строит планы пригласить его к себе на службу библиотекарем. Иешуа поразил Понтия Пилата: глубина и своеобразие его мыслей заставили недоверчиво спросить, уж не из греческой ли книги все это вычитал он. Понтий Пилат готов был признать его душевнобольным и, не установив "ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно", подвергает его заключению в Кесарии Стратановой, тем самым отменяя смертный приговор, вынесенный Малым Синедрионом. Но вот эта сложившаяся формула осталась не продиктованной секретарю. Так и осталась только в мыслях прокуратора. Воплощению в жизнь ее помешали серьезные обстоятельств: в другом куске пергамента говорилось такое, что душевное равновесие, пришедшее к нему в результате разговора с обвиняемым, снова было нарушено. Мгновенно произошел перелом в его душевном состоянии: "Померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец… И со слухом совершилось что-то странное: как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: "Закон об оскорблении величества…"" Только что перед нами мирно беседовали два человека, и Понтий Пилат хотел проявить снисходительность к "безумным утопическим речам". Вплоть до этого момента Понтий Пилат человечен, проявляет гуманность. Но потом снова перед нами властитель, неумолимый и жестокий, злой и беспощадный. Здесь он словно раздваивается: внешне грозен, "но глаза тревожны". Слова, с которыми он обращается к обвиняемому, суровы и беспощадны, а в интонации и жестах слышится то просительность, то нечто вроде предупреждения нависшей опасности. Всем своим поведением Понтий Пилат словно бы подсказывал форму поведения на допросе. Своим взглядом он посылает "какую-то мысль", заслонившись рукой от солнца, он пользуется этим мгновением, чтобы "послать арестанту, какой-то намекающий взор". Каждый жест, каждое движение, взгляд, интонация исполнены здесь особого смысла. Понтий Пилат как человек сочувствует Иешуа, пытаясь всеми возможными способами предупредить его об опасности. Но ничто не подействовало: правду, но мнению бродячего философа, говорить легко и приятно. И слушает Иешуа уже не человек, а судья, прокуратор Иудеи: милость кончилась, он должен служить закону, а закон повелевает уничтожать всех, кто подвергает сомнению величие власти кесаря. Внешне он покорен кесарю, а внутренне содрогается от ненависти; кричит здравицу и честь императора Тиверия и одновременно почему-то с ненавистью глядит на секретаря и конвой. И ненавидит он их, думается, потому, что они - невольные свидетели его раздвоения: ему приходится отказываться от уже готового, им самим принятого решения, которое он считает справедливым, и принимать иное, уже в угоду Закона. Он почувствовал себя игрушкой в руках кесаря, по своей должности призванного автоматически выполнять любые его приказы. Он ненавидит кесаря, а вынужден славить его. Он увидел в Иешуа великого врача, философа, а должен послать его на мучительную смерть. Отправляя его на смерть, Понтий Пилат страшно мучается, страдает от бессилия, от невозможности поступить так, как хочется. Иешуа произнес слова о кесаре, которые обрекли его, уже ничто не поможет. Все слышали (отсюда его ненависть к секретарю и конвою) эти слова. Он то в приступе ярости, то странно усмехается, слушая наивные опасения Иешуа за жизнь Иуды из Кириафа, пытается убедить, что его вера в возможность "царства истины" не имеет почвы.
Понтий Пилат, оставшись наедине с Иешуа, то страшным голосом кричит "Преступник!", так, чтобы там за стеной все услышали, а то, понизив голос, доверительно спрашивает о Боге, о семье, советует помолиться. Вот это постоянное ощущение раздвоенности заставляет его то "тоскливо" спрашивать, и он полон сочувствия к обвиняемому, то безудержный гнев охватывает его при мысли нарушить закон и отпустить Иешуа. Для него он уже не обвиняемый, только для окружающих он называет его по-прежнему преступником, лично для него он стал "несчастным". Силой воли и могучим вскриком подавляет он в себе сочувствие и сострадание к невольно попавшему под колесо истории человеку. Да, он не разделяет мыслей бродячего философа. И действительно, разве можно грязного предателя Иуду называть добрым человеком? И может ли наступить "царство истины", если мир населен такими, как "холодный и убежденный палач" Марк Крысобай, как разбойники Дисмас и Гестас, как те люди, которые избивали Иешуа за его проповеди? Никогда не настанет, по мнению Пилата, царство истины, и одновременно с этим он сочувствует проповеднику этих утопических идей.
Лично он готов продолжать с ним спор, но положение прокуратора обязывает его вершить суд. Любопытная деталь; Пилат предупреждает Иешуа, чтобы тот не произносил больше ни единого слова ни с ним, ни с кем-либо. Почему? Из трусости? Слишком простенькое объяснение сложного творческого замысла художника.
Пилат, утвердив смертный приговор, втайне надеется уговорить Каифу помиловать Иешуа (напомню: но традиции иудеев в канун праздника одному из преступников даруют жизнь). Слова Пилата - "Ненавистный город" и "Я думаю, что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде!" - очень точно раскрывают его состояние.
Два плана в развитии действия как бы передают борьбу живущих в Пилате двух начал. И то, которое можно определить как "духовный автоматизм", обретает над ним на какое-то время фатальную власть, подчиняя все его поступки, мысли и чувства. Он теряет над собою власть. Мы видим падение человеческого, но потом же видим и возрождение в его душе человечности, сострадания, словом, доброго начала. Понтий Пилат совершает над самим собой беспощадный суд. Его душа переполнена добром и злом, ведущих между собой неотвратимую борьбу. Его совесть запятнана. Все это так. Ничего не скажешь ― грешен. Но не грех сам по себе привлекает внимание Булгакова, а то, что за этим следует ― страдание, раскаяние, искренняя боль.
Пилат проигрывает дуэль с Каифой. Он надеялся добиться освобождения Иешуа, но Каифа трижды отказывает римскому прокуратору в его ходатайстве.
Пилат сражался за жизнь Иешуа до конца, и, когда почувствовал, что все кончено, "все та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронзила все его существо. Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то недоговорил с осужденным, а может быть ― чего-то и не дослушал". Непонятная тоска, нелепая мысль о бессмертии, а за нею "страшный гнев ― гнев бессилия" окончательно подорвали его власть над собой, и он высказывает Каифе все, что накопилось на его душе ― ненависть к властителям иудейского народа.
Пилат оказался бессильным перед законом. И снова он как бы перестает быть человеком и становится винтиком, в государственной машине под названием ― Власть. Спокойно, равнодушно прерывает он разговор. Человеческим страстям не место там, где в силу вступает закон. Перед законом все равны. Закон нужно блюсти, охранять. Внешне Пилат так и поступает. В то время как тайно можно его обойти. И здесь на первый план выступает человек в капюшоне - начальник тайной службы.
Действие развивается как бы по двум руслам - официальному и тайному, видимому и подспудному. Пилат, потерпев поражение в битве с Каифой, не успокоился, жестоко задумал отомстить, но тайными путями. Человек и властитель все время борются между собой. Даже тогда, когда он идет огласить приговор. Он все время старался не поддаться, воспротивиться чарам Иешуа. Стоит посмотреть, как он шел, не подымая глаз, чтобы не видеть Иешуа, как боролся с самим собой, чтобы выкрикнуть правильно имя освобожденного, и только когда увели их, почувствовал себя в безопасности, открыл глаза. Он сделал, что было в его силах. Спасти Иешуа невозможно. Но можно облегчить его страдания, тем самым еще раз выказать ему свою симпатию. Закон победил. Тут ничего не поделаешь, хотя он вел себя мужественно и храбро. Иначе он не мог поступить, ибо не мог нарушить закон, не мог нарушить обычай.