- Ну, сиди, - и пройдет. Больше и слов от него никаких не надо, а сказал - и будто радость тебе делается новая. Вот што значит н а с т о я щ и й он человек!
- Ну и герой… Действительно герой? - щупал Федор.
- Так кто про это говорит, - значительно мотнул головою Гриша. - Он у нас ищо как спешил, к примеру, на Иващенковский завод? Уж как же ему и охота была рабочих спасти: не удалось, не подоспел ко времю.
- Не успел? - вздрогнул Андреев.
- Не успел, - повторил со вздохом Гриша. - И не успел-то малость самую. А што уж крови за это рабочей там было - н-ну!..
Гриша тихо махнул рукой и опрокинул тяжелую голову…
В грусти промолчали целую минуту. Потом Гриша тише обычного сказал:
- По-разному говорят, только уж самое будет малое, коли две тысячи считать. Так их между корпусами рядами-то и выложили, весь двор завален был - и женщины там, и ребятишки, ну, и старухи которые - однем словом скажу: всех без разбору. От как, сволочь…
Он слышно скрежетнул зубами и дернул за вялые вожжи.
- Видел сам-то? - пытал его Федор.
- Как не видать… Да уж и говорить бы не надобно… Што же тут видеть: кровь да мясо в грязной земле… Без разбору, подлецы, так на очередь и секли…
- Ну, а он-то как, сам Чапаев?
- Чего же ему оставалось? Во гнев вошел, и глаза блестят, и сам дрожит, как конь во скаку. Шашку с размаху о камень полоснул: "Много будет, говорит, крови за эту кровь пролито! И вовеки не забудем, и возьмем свое!.."
- А взял? - серьезно спросил Андреев.
- Да как еще взял! - быстро ответил Гриша. - Он, словно чумной, кидался по степи, пленных брать не приказал ни казачишка. "Всех, - говорит, - кончать, подлецов: Иващенкин завод не позабуду!".
И опять помолчали. Клычков опрашивал дальше охотливого Гришу:
- А што ж, Гриша, у него за народ был, бойцы-то: откуда они?
- Так, здешние, кому ж идти? Наш брат пошел, батрак, да победнее который… Бурлаки опять же были, эти даже первее нас ушли…
- Што же, полк, што ли, чего у вас было?
- Да, был и полк, когда в Пугачах стоял, а потом все больше отрядом звали, - он и сам, Чапаев, полком-то не любил прозывать: отряд, говорит, да отряд, это больше к делу идет…
- Н-да… Отряд… Ну, а раненые с отряда, убитые у вас - их-то куда девали?
- Девали, - раздумчиво протянул Гриша, собираясь с мыслями. - Всяко девали: то не успеешь подобрать, этих казара докалывала, - небось, не оставит. А кого заберешь, - по деревням совали: тут у нас везде народ свой. И здесь вот бывали, в Таволожке. Да где не было - везде было…
- А лечили как?
- Тут и лечили, только лекарствов, надо быть, не было никаких, а чем бабушка вздумает, тем и помогает… Коли другой в город сноровит - этому еще туда-сюда, а здесь-то по деревням - эге, как залечивали!.. Ну, и где же ей, бабе темной, ногу закрыть, коли от ноги этой жилочки только болтаются да кости крошеные в погремушки хрустят… Какой тут баба лекарь человеку?
- А были такие? - с дрожью в голосе справился Федор.
- Отчего же не быть: на то война!
- Вот правильно! - брякнул нежданно Андреев, все время сидевший молча, глубоко в тулуп укутав голову, словно злой на кого али чем недовольный. - Верно говоришь! - повторил он с силой и дружески хлопнул Гришу по тулупине.
- Ну, известно, - смахнул тот весело рукой. - Всего бывало!
- Гриша, - перебил Федор, - Гриша, а питались по деревням же?
- По деревням… - осанисто ответил парень, видимо очень довольный, что так им интересуются. - С собой возили мы мало, - и где его возить, куда девать было? Тут все по деревням: они придут - они берут, мы придем - опять берем. Деревень кругом пятнадцать выходило, куда ни заверни!
- Да, тяжеленько было, - вздохнул и Клычков.
- Всем тяжело было… А нам рази легко? - подхватил Гришуха, словно боясь, что его поймут неправильно.
- Конечно, не легко, - торопливо поддакнул Федор.
- То-то и оно, - успокоился Гриша. - Всяко было! Мало ли што, - откажутся там иной раз хлеба, к примеру, дать, овса ли лошадям аль и лошадей сменить, коли своих невмоготу уморим: надо было… Раз надо, значит, давай - разговор короткий. И, думаю я, одинаково тут выходило, - што у нас, што у н и х … Чего выхваляться, будто очень все-де красиво загибалось? И некрасиво бывало… Ты целые сутки не жрамши, скажем, да с походу, а тут хлеба куска не дают, - где же она, красота-то, уляжется? Перво-наперво словом: дай, мол, жрать хотим. А он тебе кукиш кажет. Дак в улыбку, што ли, с ним играть? Ну, тут под арест кого, а что пузо потолще - и в морду заедешь, где с им рассусоливать…
- Били? - затаил дыхание Клычков.
- Били! - ответил просто и твердо Гриша. - Все били, на то война.
- Молодец, Гришуха! - снова и весело сорвался Андреев.
Андреев любил эту чистую, незамазанную, грубоватую правду.
- А меня не били? - обернулся Гриша. - Тоже били… да сам Чапаев единожды саданул. Что будешь делать, коли надо?
- Как Чапаев, за што? - встрепенулся Федор, услышав (в который раз!) это магическое, удивительное имя.
- А я на карауле, видишь ли, стоял, - докладывал Гриша, - что вот за Пугачами, вовсе близко, станция какая-то тут… забыл ее звать. Стою, братец, стою, а надоело… Што ты, мать твою так, думаю, за паршивое дело это - на карауле стоять. Тоска, одним словом, заела. А у самого вокзала березки стоят, и на березках галок - гляжу - видимо-невидимо: га-гага… Ишь раскричались! Пахну вот, не больно, мол, гакать станете! Спервоначалу-то подумал смешком, а там и на самом деле: кто, дескать, тут увидит, - мало ли народу стреляет по разным надобностям? Прицелился в кучу-то: бах, бах, бах… Да весь пяток и выпалил сгоряча… Которых убил - попадали сверху, за сучки это крылышками-то, помню, все задевали да трепыхались перед смертью. А што их было - тучами так и поднялись… поднялись да и загалдели ядреным матом. Кто его знал, что о н у коменданта сидит, Чапаев-то. Выходит - туча тучей.
- Ты стрелял?
- Нет, - говорю, - не стрелял: не я!
- А кто же галок-то поднял, хрен гороховый?
- Так, видно, сами, - говорю, - полетели!
- А ну, покажи! - и хвать за винтовку. За винтовку хвать - а она пустая.
- Што? - говорит. - А патроны где, - говорит, - возьмешь, сукин сын? Казаков чем будешь бить, колода? Галка тебе страшнее казака? У, ч-черт! - да как двинет прикладом в бок!
Молчу, чего ему сказать? Спохватился, да поздно, а надо бы по-иному мне: как норовил это за винтовку, а мне бы отдернуть: не подходи, мол, застрелю: на карауле нельзя винтовку щупать! Он бы туда-сюда, а не давать, да штык ему еще в живот нацелить: любил, все бы простил разом…
- Любил? - прищурился любопытный Федор.
- И как любил: чем его крепче огорошишь, тем ласковее. Навсегда уважал твердого человека, что бы он ему ни сделал: "Молодец, - говорит, - коли дух имеешь смелый…" Ну, а где же все перескажешь? А вот она и Вантеевка, - обрадовался Гриша, пересел, как подобает вознице, ударил звучно вожжами, сладко чмокнул, присвистнул и уж так беспокоился вплоть до самого села. Только раз обернулся:
- На Совет подвозить-то?
- Да, да, к Совету, Гриша.
- А то к Парфенычу бы, он вот про Чапаева расскажет…
- Кто это, Парфеныч-то?
- А из наших, в отряде же был раньше меня. Да руку ему оборвало напрочь, с тем и воротился…
- Здешний житель?
- Здешний, ну бесхозяйный же теперь, все начисто испортили казаки: избу разорили, амбары сожгли, как есть нагишом мужика оставили… Поправил, да плохо.
- Укажи, проезжать-то будем, - на всякий случай напомнил Федор.
- Укажу…
Въехали в Ивантеевку - большое, просторное село с широко укатанными серебряными улицами. Малую деревеньку зима обернет в берлогу - засыплет, закроет, снегами заметет. А большому селу зимой только и покрасоваться. Гриша поддал ходу и мчал для форсу на легкой рыси. В одну избушку ткнул пальцем, - это была Парфенычева изба. На другую показал, обернулся быстро, щелкнул молча себя по шее, ухмыльнулся: надо было, видимо, понимать, что в этой гонят самогонку. Подкатили к Совету; он, по общему правилу, на главной площади, в доме бывшего правления. Выползли из саней, ступали робко на занемелые ноги, сбросили оснеженные, заиндевелые тулупы, зацепили под мышку и в руки свои корзиночки и узелки (жалкий скарбик: у каждого весом полпуда!), по ступенькам поднялись в помещение Совета.
Совет как Совет: просторный, нескладный, неприютный, грязный и скучный. Еще рано, в городе теперь еще никого не найдешь по учреждениям, а тут, гляди-ка, что народу наползло! И чего только они с этаких позаранок делать хотят? Притулившись к коричневой сальной стене, вертят цигарки, махорят, прованивают и без того несносный, кислый воздух; жмутся по окнам, выцарапывают разное на обледенелых стеклах, похлопывают с холодку рука об руку, отогреваются, вяло и будто невзначай перекидываются скучными фразами… Видно, что многие, большинство, может быть, все - толпятся без дела: некуда деться, нечего делать, - так и сползлись.
Увидя вошедших, повернулись в их сторону, осмотрели, высказали разные соображенья насчет мороза, усталости, направления и цели поездки приехавших, трудности самой езды, молвили про недохватки ячменя и овса, про то, что будет сегодня буран непременно и ехать невозможно "ни в каких смыслах".
- Здорово, товарищи, - обратился Лопарь, задержавшийся чего-то на воле и входивший теперь последним.
- Здравствуйте, - промычало несколько голосов.
- Председателя бы повидать…
- А вот сюда, - и указали на комнату в стороне за отгородкой.
Лопарь всю дорогу играл роль представителя едущей четверки, вел переговоры, получал лошадей, узнавал, где можно остановиться, перекусить. И прочее и прочее.
Андреев тулупа не снял, подвинул бесцеремонно на подоконнике сидевшего мужичка, закурил, молча дал закурить и тому. Терентий уж вклинился в толпу и вел разговоры, расспрашивал, сколько живет на селе народу, как дела разные идут, как Совет работает, довольны ли Советской властью, - словом, с места в карьер.
Федор полон был рассказами Гриши. Перед ним стояла неотвязно, волновала, мучила и радовала сказочная фигура Чапаева, степного атамана.
"Это несомненный народный герой, - рассуждал он с собою, - герой из лагеря вольницы - Емельки Пугачева, Стеньки Разина, Ермака Тимофеевича… Те в свое время свои дела делали, а этому другое время дано - он и дела творит не те. По рассказам Гриши можно заключить, что у него, у Чапаева, удаль и молодечество - главные в характере черты. Он больше именно г е р о й , чем борец, больше страстный любитель приключений, чем сознательный революционер. В нем преобладают, по-видимому, и возбуждены до чрезмерности элементы беспокойства, жажды к смене впечатлений. Но какая это оригинальная личность на фоне крестьянского повстанчества, какая самобытная, яркая, колоритная фигура!"
Федор узнал от мужичков, как пройти к Парфенычу, и, когда Лопарь после разговоров с председателем Совета повел компанию чаевничать, Федор с ними не пошел, объяснил свою охоту и направился по указанному адресу.
Часа через полтора уезжали из Ивантеевки. Федор сидел - молчалив и мрачен: Парфеныча не застал, тот уехал накануне в Пугачев. Андреев задал ему пару-другую вопросов, хотел вызвать на разговор, но, увидев, что не клеится ничего, умолк. Терентий с Лопарем сидели-сидели, надумали песни петь. Дуэт был примечательный: Лопарь не пел, а только всхрипывал, Терентий визжал дичайшей фистулой. Получалось нечто жуткое, путаное и резкое. Когда очень уж надоели, Андреев крикнул им из передней повозки, чтобы перестали выть. Ребята, видимо, согласившись, смолкли. Продремали до самой Таволожки. А приехав, не стали ждать нисколько, заказали лошадей, тронули на Пугачев.
Уж при выезде из Таволожки мужики-возницы посматривали косо на черные сочные облака, дымившие по омраченному небу. Ветер дул резкий и неопределенный: он рвал без направленья, со всех сторон, словно атаковал невидного врага, кидался на него, как пес цепной, впивался, рвал остервенело, но каждый раз могучейшим пинком отшвыривался вспять. И снова кидался - и снова отскакивал, озленный, с визгом, с лаем, с гневным судорожным воем. По земле кружились, мчались и вертелись снежные вихрастые воронки: пути забило, наглухо запорошило снегом. Опускались и быстро густели буранные сумерки. Все настойчивее, крепче и резче ударял по бокам стервенеющий ветер, все чернее небо, круче и быстрей взвиваются снежные хлопья, мечутся в вихре иглами, льдинками, комьями прямо в лицо.
Как в норы кроты - глубоко в тулупы зарылись седоки. Чуть выглядывают возницы. От встречного ветра заходится дыханье, жгучим морозом опаляет лицо. Долго ехали - и чем дальше, тем пуще, вольней размахивался бешеный степной буран. Когда дорога пошла лощиной, по оврагу, на высоком берегу которого тянулся тощий кустарник, - тут как будто стало потише; но лишь выбрались вновь на равнину - тут буран бушевал, как буйный хозяин в пьяном пиру: все, мол, мое, и что искалечу, за то ответ не держу! Хмельно, весело, грозно было в буранной степи.
До Пугачева оставалось верст десяток. Навстречу колыхались караваны верблюдов, попадались отдельные ездовые, - верно, многие из них не доехали в этот раз до родных халуп: то вовсе погибли, то пролежали ночь в снегу; этих отрыли только наутро и кое-как отходили от смерти.
"Такого бурана, - рассказывали степняки, - не было уж много лет. Не иначе, - говорили, - бог послал его в наказанье за холодные молитвы, за то, что храмы божии народ забвенью отдает".
Говорили, - но уж видно было, что слова эти - пустые слова, одна ф р а з а , ходячая и обычная, говорят же ее мужички больше для христианской вежливости, а сами ни на грош не верят тому, что говорят.
От бурана и на станцию посбилось народу изрядно. Когда подъехали ездоки наши и снежными комьями вывалились из саней - тут уж не отсылали одного разведчика Лопаря, а направились кто к станционному начальству, кто к коменданту, а милого Терешу наладили по вьюжным путям искать составы, которые норовят идти на Уральск. Это "разделение труда" было вызвано тем, что за время езды до Самары ребята стократ убедились, как сознательно и бессознательно, мастерски обманывают железнодорожные заправилы по части отправки поездов: если скажут, бывало, что состав идет "через час", - это уж, будь покоен, до завтрашнего дня не тронешься с места, а коли скажут "только наутро" - так и жди, что проскочит перед носом.
Долго ли, коротко ли искали, - наконец обрели вагонишко, в котором как раз до Уральска снарядилась группа политических работников. Дотолковались, изъяснились, вгрузились с вещишками. Но много еще пришлось помытариться, прежде чем добрались до Уральска: под Ершовом занесло пути, - вылезали, расчищали сугробы снегов, побранивались с комендантами, правдой и неправдой добывали дрова, согревали промерзлый гробик. Ползли медленно и тошно. Только что заехали за Ершов, случилось неладное с паровозом, - опять возня, опять высадка, долгое нервное ожидание. Потом с буксами не заладилось - и тут приостановка, опять заботы, хлопоты, подорожные ремонты, все новые-новые тревоги. От Пугачева до Уральска ехали целых два дня, а тут и пути-то - рукой подать!
III. УРАЛЬСК
В Уральске со станции позвонили. От коменданта прислали двое розвальней, погрузились ребята со скарбишком, поехали в Центральную гостиницу. Холод в гостинице необычайный, в номерах и сыро, и грязно, и голо: не на что сесть, не на чем лечь, не знаешь, куда что положить. Кое-как, однако ж, приладились, осмотрелись, закрепили за собой номерок, - так вчетвером в одну комнату и вобрались: не хотелось дружкам разбиваться. После того как с морозу оглушили пару самоваров подряд, - бродили по городу, не знали, куда девать свободное время. Еще на станции узнали они, что Фрунзе утром уехал ближе к позиции - руководить открывшимся наступленьем. В это время ближние позиции находились от Уральска всего в двадцати верстах, надо было торопиться отогнать неприятеля возможно дальше. Впрочем, эти первые бои для нас не были особенно удачны, и отогнать казаков удалось не теперь, а только позже, - когда разработан был и более широкий, и более осторожный план общего наступления разом с нескольких сторон: не только от Уральска, но еще и со стороны Александрова-Гая на станицу Сломихинскую и через нее вперерез большому пути - Уральск - Лбищенск - Гурьев, - пути, по которому должны были гнать казаков красные части, наступавшие с севера.
Но об этом потом, потом; всему свое время, - к страдному пути от Уральска на Гурьев придется вернуться не раз.
У друзей наших были особые привычки, даже как бы специальности. Например, Терентий Бочкин очень любил писать письма, и почти всегда в этих письмах преобладали у него сведения хозяйственного порядка: разузнает непременно - где, что и почем, все это запомнит, опишет, сравнит…
Клычков - этот вел исправно дневник. В любой обстановке и при любых условиях изловчался и записывал самое важное. Не в книжечку, так на листках, иной раз отмечая на ходу, пристроившись к забору, - но уж все занесет непременно. Приятели над ним обычно подсмеивались, не видя в том ни толку, ни проку.
- И чего ты, Федька, бумагу-то портишь? - скажет, бывало, Андреев. - Охота ж тебе каждую ересь писать? Да мало ли кто что сделал, кто сказал - разве все захватишь? А уж писать, так надо все, понял? Частицу писать не имеет смыслу, один даже вред получится, потому как в обман людей введешь…
- Нет, Андреич, ошибаешься, - разъяснял ему Федор. - Частицу я усмотрю, да другой, третий, десятый… сложишь их - и дело получится, история пойдет…
- Так ты ведь там, черт, выдумываешь поди разную дребедень… какая история? - сомневался Андреев.
- Я же знаю, что к чему, - упорствовал Федор, испытывая острую неловкость от этого бесцеремонного напористого приставанья.
- Что ты знаешь? Ничего не знаешь, - осаживал Андреев, - пустяками занимаешься.
Клычков на эту тему говорить не любил и, зная андреевскую несговорчивость, умолкал, на некоторые вопросы не отвечал вовсе и тем прекращал разговор.
Писал он в дневник свой обычно то, что никак не попадало на столбцы газет или отражалось там жалчайшим образом. Для чего писал - не знал и сам: так, по естественной какой-то, по органической потребности, не отдавая себе ясного отчета.
Специальность у Андреева была иная - распознавать все дела по рабочему фронту; сюда его тянуло так же, как Терентия к письму или Федора Клычкова к своему дневнику. Андреев, может быть, даже и против воли, инстинктом, всем, с кем заново и в новом месте толковал, начинал задавать совершенно особые вопросы: есть ли фабрики, давно ли построены, хорошо ли работают, почему и давно ли остановились, сколько рабочих, каковы качеством, сознательны ли, чем, когда и как себя проявили и т. д. и т. д. Так и видно было рабочего, которого тянет в родную среду, к родным вопросам, нуждам и заботам. Он интересовался также общим положением, главным образом - богатством местности, населением, его составом и степенью надежности; впрочем, этими вопросами едва ли не в равной мере интересовались все четверо.