Продавец Лопес прошел мимо со стопкою изданий Капелюша в руках, и две робкие отроковицы шли за ним по пятам, словно боясь, что их книги потеряются. Андрес глядел на них отрешенно. "Все проходит, – подумал он, – и эти угомонятся, сядут изучать реки Азии, изобары -
унылые изотермы". Одна из девушек поглядела на него, и Андрес чуть улыбнулся ей; она опустила глаза, потом снова поглядела на него и окончательно о нем забыла. Он почувствовал: его образ распадается в сознании девушки, превращается в ничто. Капелюш, изотермы, среднее статистическое, Тайрон Пауэр, "I'll be seeing you", Вики Баум.
– Че, да ты слушай, что я говорю, – жалобно сказал Артуро. – Ты что, тоже шарахнутый?
– Конечно, – сказал Андрес. – Так, значит, моются?
– Да, посреди конторы. Клянусь тебе всем самым святым. Погляди сам, поднимись наверх, иди, иди, не бойся. Я просто не могу оставить отдел. Иди и потом мне расскажешь. Кстати, может, купишь какой-нибудь кирпич у меня в отделе?
– А какой у тебя отдел?
– Градостроительство и дорожное дело, – сказал Артуро, немного стыдясь. – Про железобетон и функциональные города.
– Это действительно не по моей части, – сказал Андрес, кладя на место томик Сернуды. "Не знать забот, – вспомнилось ему. – Построить жизнь так, чтобы в один прекрасный день оказаться в каменном доме, а у порога – песчаный берег и водная гладь без конца и края…" Он улыбнулся, услыхав новый лай репродуктора на улице. Монахиня, сопровождавшая перепуганную молоденькую девушку, разглядывала стопки серии "My first English books", капельки пота собрались на тонком темном пушке над верхней губой, время от времени нетерпеливым движением она отгоняла муху. Продавец Лопес с сеньором Гомарой закрывали двухстворчатую дверь, чтобы не впускать туман, уже скрывший от глаз противоположную сторону улицы.
Лестница была пуста. Он прошел меж столов и полок безо всякого воодушевления, ища то, что доставляло такое удовольствие Артуро. Перегнулся через перила ("Теперь и я похож на насекомое", – подумал Андрес), знаком выразил недоумение. Артуро энергично указал пальцем в сторону служебных помещений. Андрес увидел маленькие окошечки и вспомнил, как однажды просил кредита на покупку Фрейда, Жироду, Гарсиа Лорки; все прочитано, за все заплачено, почти все забыто. Из небольшой двери справа чересчур резко выскакивали служащие, дверь почти примыкала к перилам, и Андресу показалось -
СЕСТРА ВОСЬМИДЕСЯТИ,
КОТОРЫЕ МОЛЯТСЯ,
МОЛЯТСЯ
– голос был приглушенный,
но в нем слышался отзвук уличной трескотни и автомобильных клаксонов, -
показалось, что они чудом сдерживались (один был невероятно бледен, другие, наоборот, красные и слишком суетились), -
словно повинуясь строгому приказу. "Меня туда не пустят, – подумал Андрес. – Какая жалость, что нет рядом Хуана с репортером". Слева зазвонил телефон, и бледный служащий -
теперь уже семь или восемь служащих, выйдя из конторских дверей, поднимались по лестнице -
подскочил к трубке. "Вы ошиблись", – услышал Андрес. Не успел служащий положить трубку, как телефон зазвонил снова.
– Нет. Нет. Вы ошиблись, – повторил бледный молодой человек и умоляюще поглядел на Андреса, словно тот мог ему помочь.
– Сейчас снова позвонят, – сказал Андрес, и телефон зазвонил.
– Добрый день. Нет, нет. Вы ошиблись. Набирайте аккуратнее. Да, другой номер. Нет. Звоните на станцию. Не знаю.
– Скажите, чтобы набрали девяносто шесть, – сказал Андрес.
– Набирайте девяносто шесть. Все, я вешаю трубку. – И он замер, глядя на трубку в ожидании. С середины лестницы позвали: "Филиппелли, Филиппелли!" – и бледный продавец удалился, оставив Андреса наедине с телефоном, который снова зазвонил. Андрес, смеясь, поднял трубку.
– Я попала к Менендесам? – произнес тонкий, но довольно требовательный голос.
– Нет, в "Атенео".
– Но я набираю номер…
– Лучше, если вы закажете разговор через телефонистку, – сказал Андрес.
– А как это сделать?
ИБО И ОДИН ДЕНЬ МОЖЕТ ПОГУБИТЬ ТЕБЯ -
– Наберите девяносто шесть, сеньорита.
– Ах, девяносто шесть. А дальше -
О, ЖЕНЩИНА -
– А дальше попросите телефонистку. И расскажите, что происходит с номером…
– Менендесов, – сказал голос. – Благодарю вас, сеньор.
– Желаю удачи, сеньорита.
– Мне нужно… – снова сказал голос, и затем в трубке щелкнуло. Андрес немного подержал трубку в руке, ни о чем не думая, вживаясь в телефон, -
а телефон – это такая вещь, в которой на секунду что-то твое и что-то другого человека
соединяются, не становясь единством,
О, ЖЕНЩИНА -
и слушают друг друга, но зачем, -
и кто это будет в следующий раз – с кем ты соединишься,
не становясь единством,
на секунду прикоснешься
к ничто,
к Кларе, например, как в тот раз – к Кларе -
НЕ ТЕРЯЯ НИ ДНЯ,
СЕСТРА ВОСЬМИДЕСЯТИ!
Он положил трубку на рычаг. Посидеть немного на обитых кожей скамьях, посмотреть сверху, утешаясь мыслью, что смотришь на других сверху вниз, на лысину продавца Лопеса, на подобные вареным крабам руки Артуро Планеса, на книги -
КОТОРЫЕ МОЛЯТСЯ, МОЛЯТСЯ.
Но он воспользовался тем, что путь к двери в служебное помещение был свободен, поскольку служащие, похоже, не обращали внимания на посторонних. Дверь слабо светилась; из-за перегородки матового стекла слышались плеск воды, глухое покашливание, шепот многих голосов. Он вошел, засунув руки в карманы пиджака, не глядя ни на кого в отдельности, пропустив прежде толстого седого сеньора, который наткнулся на дверь и чертыхнулся (не столько в адрес двери, сколько в свой собственный) и, войдя, расчистил для Андреса широкое пространство, так что тот мог, прислонясь к полкам, набитым библиоратами, наблюдать сцену, немного ослепленный желтым светом, падающим в огромные окна, за которыми туман уже стирал очертания зданий напротив. Когда он привык к желтому свету и смог уже разглядеть ванну посередине (письменные столы были сдвинуты, образуя как бы маленькую цирковую арену, маленький уличный цирк, и даже опилки на полу), -
Не следует употреблять в пищу -
он увидел у края ванны начальницу отдела кредитов, а по обе стороны от нее – двух девушек и еще мужчин (восемь или девять поодаль, теснившихся у края этой самой), -
да, конечно, это была ванночка, цинковая
детская ванночка, формой напоминающая
плавучий гробик, изящно окантованная серенькая ванночка, которую вода наполнила белыми звездами,
синими отсветами, -
как бы прервавших на минуту какую-то церемонию. Задняя часть помещения тонула в полумраке, желтый свет освещал только круг в центре (но Андрес успел увидеть и других служащих, толпившихся в глубине, кожаный диван и длинную фигуру, лежащую на нем, не то спящую, не то в обмороке). Никто почти не разговаривал в этот момент, и, хотя женщины посмотрели на Андреса, и он был совершенно уверен, что его присутствие замечено, тем не менее, все шло своим чередом, и начальница кредитного отдела сделала знак одному из мужчин, и тот выступил вперед -
в ожидании результатов анализов -
("Как они долбят по темечку этими анализами", – сказал кто-то в глубине комнаты) -
и подошел к ванночке, ожидая от начальницы кредитного отдела следующего знака, чтобы, повинуясь ему, медленно нагнуться, опустить ладонь в воду, зачерпнуть ее и, наклонив голову, омыть рот и подбородок, -
меж тем как одна из девушек поджидала с полотенцем, уже довольно мокрым, и начальница кредитного отдела сказала что-то, чего Андрес не расслышал, потому что как раз в этот момент шел мимо окон к людям, столпившимся вокруг человека на диване. Продавец Лопес направлялся туда же с другого конца комнаты, страшно возбужденный, неся в руках губку, смоченную в уксусе (пахло уксусом, хотя позже Андресу подумалось, что это мог бы быть и нашатырный спирт или смесь солей вроде тех, что Стелла носила в сумочке в те дни, когда -
хотя больше всего это походило на уксус). За спиною он слышал перешептывания, плеск воды. "Они потеряли голову", – подумал Андрес, а потом подумал, что нет, что как раз голову-то они и спасали; техника очищения -
потому что это был один из способов,
О, ЖЕНЩИНА,
хитроумных способов -
да, проводили губкой по губам, и тут Андрес в подробностях разглядел человека на диване: вытянувшуюся неподвижную фигуру, лицо (да, теперь-то он понял, с него сняли очки, один из служащих держал их в руках), которое столько раз видел на лекциях, густые брови, щеки без растительности, тощую шею, на которой висел мятый и смешной синий галстук, узел галстука был отпущен. Он не знал, кто это, но испытал шок узнавания, чувство братства, возникающее в группе, команде, в помете -
"Только не братства, – подумал он, – скорее чувство уверенности от мысли, что всегда будем встречать те же самые лица в книжных магазинах, и в Обществе писателей, и в Заведении, и в концерте. И этот…" Он встречал его в картинных галереях, в кинотеатрах, где они оба (теперь он осознал этот параллелизм) досиживали до конца на фильмах Марселя Карие или Лоуренса Оливье. "Он бывал на концертах Исаака Стерна, – подумал Андрес, вдруг испытывая тоскливое чувство, – был на последней выставке Батле Планаса, на лекциях дона Эсекьеля, на занятиях Борхеса в Обществе культуры – ".
– Ему стало плохо у двери, – сказал продавец Лопес, узнав Андреса.
– Стоял, отбирал книги, а потом видят: он падает. Вот это приведет его в чувство, а ты, Освальдо, принеси лучше воды, да погляди, нет ли коньяку. Такая жара -
Но он знал (и Андресу было ясно, что он знал – все это знали), что губка была просто жестом и уксус (с нашатырем) – тоже жестом.
– А врача нет? – прошептал он устало, цепляясь за край дивана.
– Ничего страшного, просто обморок. Такое тут не в диковинку.
Андрес смотрел на тело: темные волосы, короткие и нечистые, грязные ботинки, длинные ноги. Рука (огромная, худая) покоилась на колене, другая, вывернутая ладонью кверху, словно просила что-то. Из-под ресниц сквозило зеленым. "Кто бы это мог быть? – подумал Андрес. – И почему вдруг – ".
Он прикрыл глаза, чуть покачнулся. Продавец Лопес кинул на него беспокойный взгляд, Андрес открыл глаза, почувствовав в носу ожог нашатыря. Глубоко вдохнул, улыбнулся.
– Ничего, чепуха, – сказал он, отстраняя губку. – Кто этот человек?
– Не знаю, – сказал продавец Лопес. – Приходил часто, но его счета у нас не было. По-моему, очень молодой, я иногда его обслуживал.
Все смотрели на тело. Андрес снова услыхал плеск воды за спиной, шепот. Прежде чем уйти – потому что, действительно, ему тут нечего было делать, – он остановился в изножье дивана и поглядел на мертвеца, охватил его взглядом с головы до ног. Ему показалось, что рука, лежавшая ладонью кверху, чуть заметно сжималась: но это была игра света.
Сидя на ступеньках спиной к стене, он смотрел на ботинки, сбегавшие вниз и вверх по лестнице. Прошел продавец Освальдо со стаканом воды. Прошел бледный молодой человек, подходивший к телефону.
– Не знаю, что и думать, – прошептал Андрес. – Умер ли он вовремя или достоин был продержаться еще какое-то время? Какое право имел он умереть так, именно сейчас? Ну и фокус.
Он чувствовал раздражение, перед глазами стояло лицо, такое белое, невыразительно-гладкое, с выступающими скулами, слабым подбородком, запавшими висками. "Эскапист, смылся, – подумал он зло. – С одной стороны – туман, с другой – "Восемьдесят женщин", вот и сбежал. Трус". Но жалость побеждала. Теперь ему отчетливо представлялась тощая фигура в коридорах "Одеона", вспомнилось, как однажды они случайно наткнулись друг на друга, обменялись извинениями возле касс в кинотеатре. И всегда – один, иногда разговаривал с друзьями, но всегда – один. Кто он был? Должно быть, от него остались книги, пластинки. Горько усмехнувшись, Андрес упрекнул себя в потребности все квалифицировать. Единственно ценное, что он мог сказать, была фраза Марло по поводу Лорда Джима: "Не was one of us". Но, по сути дела, она ничего не объясняла.
"Ну вот, – подумал он. – Теперь он начнет гнить. Пройдет через все стадии нормального трупа". Странно, при этом он видел себя самого, он думал о том мертвеце, а видел себя, видел, как разлагается он сам. А как же иначе? Если в чем-то и можно быть уверенным, то именно в этом финальном превращении в мыло; предвидеть это (даже если тело само отпрядывает назад, словно конь, увидевший скелет) означает почти достичь нравственного совершенства. Пронести до последнего вздоха, до последней черты ощущение жизни, своей человеческой ипостаси. "Я не кончаюсь со смертью, – подумал он, обжигая рот сигаретой. – Я был моим телом, и я должен быть верен ему, быть с ним до самого конца. Воображение доходит до двери и там прощается, любезная гостья. Нет, давайте выйдем на улицу, пойдем и дальше вместе. Если со смертью я кончаюсь, то что это за ощущение жизни, которое я сейчас испытываю, это ощущение себя, которое ужасным образом продолжается во мне ночь за ночью, раздувается, разрастается, разрывается и съеживается. Самое меньшее, на что я способен, – это предвидеть его разрушение, взглянуть на него еще из жизни. О, Орканья, художник, живописующий гниение – ".
Мимо проходили люди, украдкой бросали на него взгляд. Прошел один с чемоданчиком. Должно быть, вызвали врача. "К чему? – подумал Андрес. – Исколют ему руки и грудь, станут вводить корамин, доказывая полную свою бесполезность, примутся трясти, раздевать, унижать". Ему хотелось вернуться и прокричать им, что этот человек уже мертв. Все это прекрасно знали и все-таки надеялись, что это простой обморок, не более.
– Я становлюсь старым, – прошептал Андрес. – И сентиментальным.
Со своей ступеньки он видел людей, покупавших книги, видел Артуро, трудившегося в своем отделе. Снова открыли двери, как будто тумана стало меньше, но с улицы уже не доносились прежние шумы. Прошел продавец Освальдо с тем самым стаканом воды. Андрес видел, что стакан полон. "Странно, что он не додумался выплеснуть его в ванночку". В голову пришла ужасная мысль: может, они положили в ванну мертвеца, чтобы он очухался. "Ну конечно, и форма у него подходящая". "Ars moriendi", однако умирать – вовсе не искусство. "В тот день я узнал, что уже умирал не однажды – ", так отчетливо, безо всякой торжественности; это не спектакль, как сны, это легкий переход, легкий, как птица: смерть повторяется -
возвращается -
"Гнить еще раз, сгнить столько раз, сколько она вернется. Принудительное освобождение на определенное время – к солнцу" -
The Sunne who goes so many miles in
a minute, the Starres of the Firmament,
which goes many more, goes not so fast,
as my body to the earth.
Donne
"Шантаж души, какая чушь, – подумал Андрес. – Трубы воскресят тела. Разве не так сказано? Из них – все солнце, весь космос. Каждая смерть отрицает мир: я – не есть моя смерть, я есть мир, и я его утверждаю, как апельсин утверждает солнце. Я не есть моя смерть: я отбрасываю ее в глубину моего существа, в такую далекую даль, что неизвестно, где она; это мой предел, а поскольку предел моего тела не есть мое тело – хотя и вычленяет его из воздуха и делает его сущим – ".
Он был готов поклясться, что эта круглая шляпа в отделе прозы, -
но ее уже не было видно.
"Умереть – это как писать, – думал Андрес. – Да, дорогой Паскаль, да, каждый умирает в одиночку". Он вспомнил свои первые литературные опыты, свои первые неуклюжие рассказы. И как он потом обсуждал их с товарищами: и мысли, и постановку вопроса; вспомнил всю ту атмосферу. А потом он писал пьесу и пил горький мате ночами, иногда черный кот сидел у него на коленях, такой чужой, но такой теплый. А он один на один с чистым листом бумаги, без свидетелей. Как в минуты смерти – ведь служащие не видели, как тот человек умирал, видели только, как он падал. А может, в этот миг он был с людьми, думал о ком-то; а может, последним промелькнувшим перед ним образом был корешок книги или торопливый цокот каблуков за спиной. "Если бы хоть одна книга могла подняться до высокого достоинства смерти, – подумал Андрес, – или наоборот – ". Вот оно, искушение метафорой, смерть просто приглашала объять ее словом, увести с улицы, наделить ее свойствами, дабы отринуть отрицательное.
Ну конечно, он опять тут. Что за совпадение. И Артуро разговаривает с -
"А раз так – смерть меня не касается, – подумал Андрес шутливо, и горло у него перехватило при воспоминании о человеке, лежавшем наверху. – Если я есть, то это – жизнь, разве не так? Я жив, я есть, потому что жив. И я не вижу, как я могу перестать жить без того, чтобы перестать быть тем, что я есть. Вот это довод, просто чудо. А из этого совершенно очевидно следует, что -
если, умерев, я перестаю быть собой,
значит, умерший – другой человек. А следовательно, какое мне до этого дело? Я могу пожалеть его отсюда, из сей минуты. Это сия минута жалеет, что тот, кем был я, умер. Бедняга, такой достойный человек. Писал эссе и все такое прочее. У него было будущее, а теперь – сплошной плюсквамперфектум…" Он закурил еще одну сигарету, с удивлением глядя, как дрожат у него пальцы. Абель стоял перед книгами по экономике, опустив руки в карманы -
да, да, обе руки в карманах, -
и отрицательно чуть мотал головой, наверное, каким-то своим мыслям, синяя широкополая шляпа покачивалась. Андрес сразу забыл о нем
фигура, вытянувшаяся на диване, заслонила все, жесткая и бесполезная. Труп чудовищным препятствием заступал путь.
"Этот парень должен был бы подойти и сесть со мной рядом, – подумал Андрес. – Оставить того, другого, на диване,
если его, конечно, не сунули в ванночку, -
прийти сюда и сказать мне: "Да, умер, но мне, который был его жизнью, какое мне до этого дело". И мы бы вместе покурили".
А если он не идет, если он не идет, -