О сiю пору поступилъ я въ Школу подъ началомъ наставницы, где стали меня обучать, какъ высчитать цену на Зерно и на протчiя подобныя надобности бристольскiя (ибо не ведають иной Любви, окромя какъ къ Выгоде, въ семъ Гноище, сей Выгребной Яме, семъ Кладбище для Купцовъ да Потаскухъ), а после того перешелъ я въ Колстонскую школу, что на Редклиффъ-стрить. Несть на свете ничего грязнее и упрямее Школяра, и изо всехъ моихъ силъ пытался я сдержать свой неумеренный Хохотъ, когда сотоварищи мои болтали о своихъ Братишкахъ и Сестренкахъ, о Родителяхъ и ручныхъ Мышкахъ, объ игре въ Мячъ и урокахъ Правописанiя. Меня прозвали они Томъ-Петушокъ, или Золотой Гребешокъ, за мои рыжiе власы; но сами они такъ и не узнали, подъ какими Кличками ходятъ у меня самого. Звали меня и Томъ-Одинъ-Одинешенекъ, за мою любовь къ уединенiю; но я не былъ одинокъ, ибо имелось у меня толико Товарищей, колико то было мне потребно, изъ моихъ Книгь. Отецъ мой некогда купилъ сотню пыльныхъ Томовъ, и ихъ снималъ я съ Полокъ (распугивая Мышей) съ толикимъ Благоговенiемъ, словно бы писала ихъ собственная его Рука: и я читалъ книги о геральдике, объ Аглицкихъ древностяхъ, съ метафизическими разсужденiями, математическими изысканiями, по музыке, астрономiи, медицине и иное тому подобное. Но ничто такъ меня не завораживало, какъ Гисторическiя сочиненiя, и воистину не научили бы меня толикому въ Колстонскомъ заведенiи, еликому обучался я дома: въ Школе книгъ было мало, а въ своей Каморке изучалъ я Спейтова Чосера и Камденову Британнику, Персiевы Памятники и Библiотеку Музъ миссъ Элизабетъ Куперъ; и пребывалъ я въ Мире и Покое, ибо мiръ Отца моего сталъ схожъ съ моимъ собственнымъ.
Николи не оставлялъ я своего чтенiя, но пришла и такая пора, когда я переменилъ его, ино случилось сiе темъ зимнимъ утромъ, когда Матушка моя показала мне старинную рукопись на Францускомъ, съ изукрашенными заглавными буквами и прекрасно сохранившимися древними Вычурами. "Томъ, – сказала она, – Томми, погляди-ка на сiю заплесневелую Харатью, что лежала въ одномъ изъ Песенниковъ твоего отца. Цвета тутъ больно хороши для такой-то ветоши, какъ ты думаешь? Продадимъ ее – или пустимъ сiю бумагу на Дрова?"
Я пришелъ въ изумленiе, ибо рукопись была совершенна въ своемъ роде. "Ты нашла сокровище, – сказалъ я матери, обнимая ее, – кое возпламенить можетъ премного больше, нежели токмо огонь въ зимнюю пору. Сiе поистине безподобно!" И я коснулся перстами яркихъ золотыхъ и зеленыхъ полосокъ, украшавшихъ Заглавныя буквы, коими блисталъ манускриптъ, яко Коверъ пестротканый или Лугъ цветочный.
"Ахъ, – молвить она, подивившись моему Воодушевление. – Да такаго добра куда больше въ Церкви хранится. Твой бедный Батюшка часто мне объ томъ сказывалъ".
"Дражайшая Сударыня моя и Вдовица, – рекъ я, отчего она разхохоталась паче воли своея, – дай же мне, молю, точнейшее Описанiе того места, иначе я погибну непременно".
"Ну, полно, Том, ты черезчуръ еще юнъ для погибели. Надобно мне спасти тебя". И взялась она раздумывать, где бы могь батюшка мой найти ту Харатейную грамоту: "Никакъ, въ Ризнице? Ну нетъ, только не тамъ, ведь тамъ вечно сидитъ этотъ старикъ мистеръ Кроу съ вонючею своей Понюшкою… Въ Башне? И то нетъ, слишкомъ ужъ высоко для него… Или – да нетъ… Ну наконецъ-то, Томъ! Это было въ запертой каморке надъ севернымъ Крыльцомъ, где поговаривали еще о Летучихъ мышахъ и всякой такой всячине. Тамъ же и все ветхiе Сундуки да Шкапы".
Я снова обнялъ ее. "Матушка, – сказалъ я, – ты одна стоишь тысячи Девственныхъ Весталокъ!" (Ибо я недавно лишь читалъ Гисторiю Рима Мюди.)
"Надеюсь, что я скромна, Томъ, – ответствовала мне она, – но Девственницей меня не назовешь – коли не наступить второй Векъ Чудесь".
"Я сотворю Чудо, – рекъ я. – Я вновь озарю Прошлое яркимъ светомъ".
И я мигомъ помчался на поиски мистера Кроу, служителя при церкви Св. Марiи Редклиффской, непоседливаго старика, не разлучавшагося со своею Табакеркою и потому вечно сопевшаго и пыхтевшаго. "Мистеръ Кроу, вымолвилъ я, наконецъ нашедъ его въ Ризнице, бдяща надъ печально разложенными Разчетами, – льзя-ль мне обезпокоить васъ и попросить о ключе отъ каморки надъ севернымъ Крыльцомъ?"
Онъ хорошо зналъ меня, и зналъ, что я во всехъ отношенiяхъ сынъ своего Отца. "Тамъ нетъ ничего, окромя Пыли да древнихъ Ветошей, Томъ, ответствуетъ онъ. – Ничего для маленькихъ детей".
"Мой Батюшка нашелъ тамъ Харатьи, – отвечалъ я. – Я пришелъ, чтобы отыскать другiя, имъ подобныя".
"Ахъ-да, есть тамъ и Бумаги". Онъ чихнулъ и утеръ Носъ Рукавомъ, по всегдашнему своему Обыкновенiю. "Но оне Изодраны и Подгнилы. Оне никуда не годятся, разве токмо пустить ихъ на полоски для Мотковъ, или на Дурацкiе Колпаки для такихъ-вотъ Мальчугановъ, какъ ты". Онъ разсмеялся и слегка фыркнулъ.
"Достопочтенный мистеръ Кроу, – началъ я, и онъ паки разсмеялся. Коли я и Дуракъ, такъ, пожалуй, явите поблажку моему Сумасбродству. Ибо говорить, что Человекъ, лишенный Разсудка, близокъ къ порогу Мудрости". "Томасъ Чаттертонъ, – сказалъ онъ, – у тебя на молодыхъ Плечахъ сидитъ старая Голова".
"Тогда старыя Бумаги принадлежать мне по Праву Первородства".
Онъ смерилъ меня Взглядомъ и затемъ улыбнулся. "Ну, – промолвилъ онъ, – правду сказать, такъ церкви боле нетъ въ нихъ нужды". И онъ повелъ меня по винтовой лестнице близъ севернаго Крыльца къ старой каморке Архива; онъ отомкнулъ толстую деревянную дверь, а после оставилъ меня тамъ съ великою Поспешностiю, поелику Хладъ сталъ пробирать его Кости (или такъ мнилось ему).
Говорять, будто для каждаго Человека настаетъ такой Мигь, когда онъ зрить, какъ разворачивается предъ нимъ вся его Судьба, словно бы въ некоемъ Виденiи, – такъ-воть, вообразите собственное мое Изумленiе и Радость, когда увидалъ я въ голой каменной Каморке два деревянныхъ Сундука. Я поспешилъ отпереть ихъ, а внутри безпорядочно громоздились старыя Бумаги, Пергамены, Разчеты и Разписки, словно груда Листьевъ, отряхнутыхъ наземь после Урагана. Съ превеликой бережностiю и осторожностiю взялся я перебирать ихъ, и казалось, будто Харатьи жгуть мне Руки – таково было мое Ликованiе при виде ихъ; одне по Латыни или по Француски писаны были, а другiя изчерканы Цифирью – какъ видно, Церковные Счета или Табели о Барышахъ. Но были и такiе Обрывки, въ коихъ ясно мой взоръ различалъ Аглицкiй языкъ (хотя бъ письмена сiи и глядели витiевато), и, оставивъ покаместъ протчiя Бумаги въ Сундукахъ, эти я прихватилъ съ собою домой. Дрожащими Перстами разложилъ ихъ я въ своей Комнатенке, и, пускай были оне попорчены и писаны исконными Готическими литерами той поры, осилилъ я ихъ безо всякаго труда: по правде сказать, и разбирать тамъ особливо многаго не было – лишь клочки Словесъ или предложений. Но мне и того было довольно: Воображенiе мое забурлило, и я взялся переписывать ихъ собственною Дланью. Здесь имелись такiя выраженiя, какъ "паки посылаеть семо писанiе", "далъ ми еси зелно хотенiе", "елико сонмища оныхъ премногiя", – и мне тотъ-часъ пригрезилось, будто со мною, лицемъ къ лицу, говорять Мертвые; а когда взялся я выписывать слова ихъ, дотошно копируя написанiе Подлинниковъ, я словно бы сделался однимъ изъ этихъ Мертвыхъ и такъ сумелъ съ ними заговорить. Я пришелъ въ толикiй Ражъ, индо, оставивъ переписыванiе, обнаружилъ, что и самъ могу далее продолжать такожде: было тамъ одно премилое предложенiе, сиречь: "и прiяша его за руци и нози", и сюда я прибавилъ: "и принесоша его въ полату и покладоша ему нарочиту постелю". Самыя эти словеса были призваны изъ глубинъ существа моего, и явились съ таковою Легкостiю, какъ-еслибъ я писалъ на Языке собственныя моея Эпохи. И хотя я быль тогда лишь Школяромъ, объ ту самую пору и порешилъ я совокупить ветхiе сiи Обрывки съ собственнымъ моимъ Генiемъ: такъ возсоединиться должно Живымъ съ Мертвыми. И съ того самаго мига пересталъ я быть простымъ Мальчишкою.
Итакъ, я, Томасъ Чаттертонъ, отъ роду Двенадесяти летъ, приступилъ къ собственной моей Великой Книге Прошлаго. Первой моею задачею стало раздобыть себе не менее доброе Родословiе, нежели у всякаго Дворянина Бристольскаго, и сiе свершилъ я, совокупивъ собственныя познанiя въ премудростяхъ Геральдическихъ съ некимъ документомъ, каковой – приведу тутъ свои же слова – былъ "недавно лишь найденъ въ церкви Св. Марiи Редклиффской и писанъ языкомъ оныхъ Дней". И всё сiе исторгалось изъ существа моего столь вольно, что я не въ силахъ былъ обуздать ретивой своей Изобретательности, и съ поспешностiю сочинилъ Доподлинную Гисторiю Бристоля и самой Церкви. Метода моя была такова: я уже разполагалъ въ Томахъ, взятыхъ съ Батюшкиныхъ полокъ или купленныхъ у Книгарей, различными Хартiями и Памятниками и протчей подобной Всячиной; къ нимъ присовокупилъ я читанное у Риката, Стоу, Спида, Холиншеда, Леланда и премногихъ другихъ изследователей Старины. Буде занималъ я по кусочку у каждаго, пусть и совсемъ краткому, я уверялся, что въ Совокупности они слагаются въ совсемъ инакiй, новый Разсказъ – и словно бы уже Чаттертоновъ Разсказъ. Вставлялъ я и собственныя разсужденiя касательно медицины, драмы и филозофiи, причемъ хитроумно измененныя стариннымъ Почеркомъ и Написанiемъ, коимъ я уже выучился, зато измышленныя мною съ толикою Силою, что соделались они куда подлиннее, нежели Векъ тоть, въ коемъ во плоти я обретался. Я возпроизводилъ Былое и наполнялъ его таковыми Подробностями, будто бы я наблюдалъ его сей же чась предъ собою: такъ Языкъ оныхъ Дней пробудилъ и самую Действительность, ибо, пусть я и ведалъ, что самъ сочинилъ сiи Гисторiи, ведалъ я и то, что оне истинны.
Но недостаточно мне было токмо Писать. Лукавые граждане Бристоля судятъ обо всемъ лишь по внешнему Виду, и для того, дабы перехитрить и посрамить ихъ, я узналъ, как придать моимъ собственнымъ Бумагамъ сходство со Стариною. Въ свою Каморку пронесъ я тайком мешочекъ толченаго Угля, изрядную плитку желтой охры и бутылочку чернаго свинцоваго порошку, коими Средствами могь бы я сотворить видимость славнаго Века толико же верно, какъ-еслибъ мои новодельныя Бумаги извлеклись на светь прямехонько изъ Сундуковъ Св. Марiи Редклиффской. Я натирал Харатьи охрою со свинцомъ, а порою, дабы и паче состарить свои Писанiя, выволакивалъ ихъ въ Пыли или держалъ ихъ надъ Свечою – каковое действiе не токмо полностью переменяло цветъ Чернилъ, но и темнило и съеживало самое Харатью. Я былъ усерднымъ Ученикомъ, однакожъ спервоначалу въ трудах моихъ наблюдалось более безумiя, нежели благоразумiя; и Матушка моя, заслышавъ многоразличные Стоны и Проклятiя изъ моей Каморки въ первый День, что приступилъ я къ нимъ, вошла ко мне и увидала меня въ облаке Угольномъ. Я такъ былъ перепачканъ охрою и свинцомъ, что она воздела горе руки и сказала: "О Боже мой, ужъ не перекрашиваешься ли ты в Цыганята, Томъ?"
"Достойная Мать достойнаго сына, азъ есмь странствующiй Лицедей, а сiя Каморка – мой Феатръ".
Она понюхала воздухъ. "Плесневелая Рухлядь всё это, а не пiеса. Фи! Чую я, виноватъ въ этомъ мистеръ Кроу!"
"Дражайшая вдовица и щедрая дама Бристольская, – отвечалъ я, – ты черезчуръ любопытна да востроноса для своего беднаго Сына. Тебе следъ покинуть мою Комнату – это моя Комната". Но, завидя, что она несколько обижена на то, я торопливо продолжилъ: "Сiя плесневелая рухлядь, какъ ты выразилась, принесеть намъ Состоянiе. Я набрелъ – съ помощiю достопочтеннаго мистера Кроу, признаю, – я набрелъ на подлинныя Повествованiя о нашемъ замечательномъ Граде и кое-какiе славные Анекдоты касательно нашихъ виднейшихъ Семействъ". (Столь велика была моя Вера въ собственное Дарованiе, что я утаилъ Истину даже оть нея.) "Найдется премного пузатыхъ Горожанъ, кои заплатятъ и впредь захотятъ платить немалую мзду за сiи Памятныя заметы объ ихъ знаменитыхъ Предкахъ". И далее я сказалъ, приукрашивая свою добрую Шутку и исправную Уловку, обдумывая ее: "Сiе усладить нашу милую Знать и темъ-же часомъ наполнить нашъ Кошель".
И воть моя Матушка, языкъ имевшая столь длинный, что при разговоре запросто могла бы ловить имъ летнихъ жуковъ, не замедлила разпространить по всему Городу сiю Весть – сиречь, что ея дорогой и ученейшiй Сынокъ нашелъ во стенахъ Церкви некiя старинныя Бумаги, каковыя окажутся не токмо любопытны, но и ценны (какъ изволила она выразиться) для любезныхъ Горожанъ Бристольскихъ. И въ скоромъ времени я уже явилъ тому доказательства, подделавъ для мастера Бейкера, мастера Кэткотта, мистриссъ Хиггинсъ, и иже съ ними, различные Памятники, кои превозносили Добродетели ихъ Бристольскихъ предковъ. А когда те вопрошали: "Какъ же ты напалъ на сiе?" я отвечалъ: "Сiе подлинное свидетельство, писанное на древнемъ Пергаменномъ Свитке и обретенное въ Сундукахъ, что въ церкви Св. Марiи Редклиффской. Можете спросить у служителя, мистера Кроу, который и провелъ меня туда". И столь пылкой была ихъ Надежда, столь упрямой ихъ Вера въ то, что они произходятъ отъ благороднаго Корня, а не отъ Свиней и Шлюхъ, коихъ собою напоминали, – что вмале Умы ихъ легко поддались Убежденiю.
Итакъ, въ моемъ Кармане стали позвякивать Монетки, хотя мне по душе были совсемъ иные Звуки. Въ моихъ помыслахъ царила Поэзiя. Я придумалъ себе монаха XV-го века Томаса Роули; я облачилъ его въ Рубище, затмилъ его очи Слепотою и заставилъ его Петь. Я сочинялъ поэмы Эпическiя и стихи Лирическiе, Элегiи и Баллады, Песни и Акростихи – и всё это темъ витiеватымъ вымышленнымъ Стилемъ, каковой вскорости сделался вернейшимъ Слепкомъ моихъ подлинныхъ Чувствованiй, – ибо, какъ я писалъ, рукою Роули, "Окрестъ бо купно бысть", что означаетъ: "Все вещи суть Единаго частицы". Я употребилъ сiе въ иномъ смысле, вместе со следующимъ:
Се, Роули въ черны Дни сiи
Шлетъ Светъ намъ яркiй свой,
И Турготъ съ Чесеромъ живутъ
Въ строке его любой.
Такъ въ каждой Строке мы зримъ Отзвукъ, ибо истиннейшiй Плагiатъ воть истиннейшая Поэзiя.
Сiи старинные Стихи разослалъ я затемъ по разнымъ Журналамъ и въ Лондоне, и въ Бристоле, съ приложенiемъ одинакаго Постъскриптума: "Это Поэма, писанная Томасомъ Роули, Священникомъ, кою обнаружил я в Архиве Церкви Св. Марии Редклиффской; посылаю целикомъ Образчикъ Поэзiи техъ Дней, зело превозходящей наши былыя сужденiя объ оной". И вотъ Древность была вверена моимъ заботамъ, словно слепой пророкъ, ведомый мальчикомъ. Я продавалъ свои Стихи и Книгарямъ, и хотя въ Лондоне меня ждалъ некоторый успехъ, по большей части слава Томаса Роули ходила по Бристолю, и Торговля моими Трудами велась весьма бойкая. Нашелся одинъ книгопродавецъ, заподозрившiй истину, сиречь – что стихи эти моего собственнаго Сочиненiя. То былъ Сэмъ Джойнсонъ, молодой Человекъ, недавно пустившiйся въ Торговлю, который одалживалъ мне Книги и Брошюры задолго до сотворенiя Роули. Онъ зналъ, что я за яркая Искорка, и сколь Душа моя лежитъ къ Учености, но на сей разъ онъ ничего не сказалъ и приобрелъ мои Стихи, не обронивъ ни малейшаго Намека касательно ихъ Произхожденiя. Вы спросите, пожалуй: отчего же не выказалъ ты себя подлиннымъ Авторомъ и темъ не заявилъ о собственной своей Заслуге? Но вы забываете объ изящномъ Городе Бристоле, семъ сущемъ Корабле Дураковъ, где Капитанами – лишь Чинъ да Злато. Мне же, юноше Рода низкаго и Воспитанiя несовершеннаго, грозило лишь хуленiе и небреженiе что бы я самъ ни написалъ. А я – пiитъ прирожденный, каковое званiе стоить выше, нежели Дворянство, и уже въ те Дни я былъ слишкомъ гордъ, чтобы стать Предметомъ низменныхъ Шутокъ и въедливыхъ Придирокъ убогихъ Бристольцевъ.
И такъ вотъ случилось, что дондеже крепко я былъ привязанъ къ этому Умету и Блудилищу, кое стыжусь я называть Роднымъ своимъ городомъ, – все мои Думы начали обращаться къ Лондону, где (какъ думалось мне) мой Генiй сможетъ возсiять яркимъ пламенемъ и поглотить всехъ, кто его узритъ. Я впервые поделился симъ Замысломъ съ Сэмомъ. Джойнсономъ какъ-то утромъ, стоя подле одной изъ его Полокъ, заполненныхъ ужасною современной Писаниною. "Лондонъ – вотъ магнить, влекущiй меня къ себе, – сказалъ я. Здесь же мне не по себе, словно Потаскушке въ Монастыре.
"Ну-ну, – отвечаетъ Сэмъ, глядя мне въ Лицо блестящими своими Очами. Смотри, какъ-бы тебя не притянуло къ Скаламъ".
"А что за Песни распевали Сладкогласыя Сирены, Сэмъ?"
Онъ разсмеялся моимъ Созвучiямъ. "Ужъ не те песни, что ты сочиняешь, Томъ". Онъ смолкъ. "Хотя, по правде, откуда жъ мне-то знать наверняка". Онъ слегка закашлялся, сказавъ, что это отъ Пыли. "Ну-ну, – проговорилъ онъ наконецъ, – въ Лондоне ты хотя бы сможешь работать подъ покровомъ тайны, тебе ведь этого хочется".