Потом улыбнулась и погладила синего жучка на Леноч-кином капоте.
- Мне очень нравится этот жучок… Потому что твой. Она обняла мать, и шепнула с мокрыми от слез глазами:
- Я тебя очень все люблю, ты веселая и ласковая. Леночка стиснула ее, крепко поцеловала и встала.
- Пойду тете Кате помогать. А тебе на вот еще книжечку, посмотри картинки.
Книжек было три, совсем новенькие; от них пахло типографской краской. С тем же напряженно-блестящим взглядом Оля перелистывала их, каждую поцеловала, потом вместе все сложила, подержала на коленях, - и опять стала рассматривать. Временами поправляла гребенку на голове, туго прижимавшую волосы, гладила книжки и шептала:
- Миленькая, премиленькая, рамиленькая.
Леночка же вышла в сени, отняла у Катерины Степановны самовар, сама стала с ним возиться.
- Я духом, духом его! - смеялась, блестя карими глазами. - Господи, благодать какая здесь у вас, в деревне!
Катерина Степановна складывала выстиранное белье.
- Все такая же, Елена. Ни годы, ни заботы на нее не действуют. Должно, жизнь твоя в Москве хорошая.
Леночка сидела перед самоваром, дула и от бурного ее дыханья угли разгорались ярче, золотым огнем. Скоро загудело, сквозь жестяную, в трещинах, самоварную трубу полетели огненные стрелки.
- Солнышко у вас тут, свет, благодать, - говорила Леночка. - Как не радоваться?
Она взглянула на порог, залитый солнцем, на сухую, пыльную дорогу, сад с полуоблетевшей листвой - просветлевший, пестро-нарядный. Совсем вдали золотым стражем стоял клен.
Но Катерину Степановну нельзя было этим взять.
Давно и безоговорочно она что-то решила и никакие клены, солнца и осени не имели над ней силы.
- Благодать! Попробовала бы здесь пожить, спину с утра до вечера не разгибая…
И стала рассказывать, как ей трудно, как теснили ее мужики, как сама она пахала, и скородила, и стряпала. Здесь большие перемены. Усадьбу, правда, не разграбили, но, конечно, молодого графа давно нет, только Александра Игнатьевна живет еще в большом доме - да и его занимают. Лошадей графских всех позабрали, коров оставили - для молочной фермы. А для садов и оранжерей инстуктор есть, молодой человек, и сады считаются советскими.
- Сначала на меня косились, что я с ней знакомство веду, - прибавила хмуро, - а теперь привыкли. Ну, с фермой-то у них плохо, коров нет, а сады ничего, Леонтий Иваныч старается.
Леночка поднялась над самоваром, выпрямилась и мгновенно задумалась. Как идет время! И как все меняется! Давно ли жила она здесь попадьей, в домике у церкви, с худым, мрачным о. Николаем. А потом смерть его, Москва, теперь служит она там, лишь изредка сюда наведываясь. Вольная жизнь, любовь, Василий Васильич. "Нет, вряд ли уж могла она тут прозябать, в прежней, бедной норке. Да, а Оля?"
Отвечать не хотелось. Пусть живет, пака что, здесь, "а что за Василия Васильевича выходить буду, надо, разумеется, сказать…" Леночка зевнула.
- Это, вон, кто в курточке между яблонь ходит? Катерина Степановна взглянула.
- Он и есть. Самый наш инструктор. И никак к нам… Белокурый молодой человек, с грубоватым, здоровым
лицом, перелез через невысокий забор и направился к домику. На нем была кожаная куртка, картуз, высокие сапоги. В руке держал он яблочную снималку и несколько яблок.
- Катерине Степановне нижайшее! Не желаете ли… - он протянул пару золотистых, уже прозрачнейших яблок. - Последние. Хожу, ревизию делаю. Навожу порядок, черт бы их побрал.
Увидев Леночку, немного запнулся. Катерина Степановна поблагодарила.
- Это моя невестка. Из Москвы. Знакомьтесь.
- Очень приятно.
Он снял фуражку, поздоровался.
- Народ, знаете ли, мало понимает… Всюду надо следить и самому торчать, чтобы делов не наделали, черт их побери. Стадо в сад запускают, того не понимая, что корова молодой побег враз скусывает, ей дыхнуть, и посадок ободрала. А ведь с меня спросится.
Он вынул из кармана еще несколько яблок.
- Могу еще предложить - коричневое, есть его любители, это, покрасней, скрижапель, оно, собственно, крейц-апфель, а в просторечии искажено в скрижапель. А вот это им позвольте представить - так сказать, яблоко из яблок, аркад. Там, в Москве, вряд ли найдете. Прямо скажу - чистейший сахар и аромат. Даже удивляюсь, как на веточке удержалось.
Яблоко было огромное, с красно-золотистыми прожилками; сок капал, когда Леночка откусила его тающее, нежное тело.
- Страна была одна счастливая, Аркадия, - пояснил он. - Откуда и название. Значит, там яблоки эти самые росли.
Леночка вдруг засмеялась.
- Ты чего? - спросила Катерина Степановна. Та продолжала смеяться.
- Глупость, - от смеха карие ее глаза стали влажны. - Просто глупость. Я подумала, что верно Ева Адаму такое яблоко подарил-а.
Леонтий Иваныч засмеялся.
- Очень возможно. Лишь у них, знаете ли, сады не сдавались, и окапывать их, обрезать не надо было.
Катрина Степановна не улыбнулась, и спросила, как Александра Игнатьевна. Он встрепенулся.
- Хорошо, что напомнили. В субботу, к семи, чай пожалуйте пить, мед будет, сдобные булочки какие-то. Александра Игнатьевна непременно наказывала вам передать. Я приглашен, да учительница, да, может, батюшка из Проскурова. А теперь разрешите откланяться, спешу, очень тороплюсь по делам, время в высшей степени беспокойное…
Подавая руку Леночке, слегка замялся.
- Может, и вы… с Катериной Степановной соберетесь. Александра Игнатьевна рада будет, она знаете ли, очень простой человек.
Леночка смотрела на него все еще ^смеющимися, веселыми глазами, протянула руку, и в звуке его голоса, во всем нехитром, но молодом и свежем его лице вновь почувствовала, что она нравится - то, что ее всегда свежило, веселило и бодрило.
- Может быть… да, как Катя скажет.
Он ушел. А Леночка пила с Олей и Катериной Степановной чай, потом гуляла, дыша чудесным воздухом сентября, улыбалась на солнце, и была счастлива, что она с дочерью, на отдыхе, в деревне. Вечером, укладывая спать, долго ласкала Олю. Потом блаженно легла сама, потянулась и поежилась теплым и нежным телом. "Ну, грехов на мне много, грехов, да Бог милостив. Свят, свят, свят, Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея".
Совсем уже засыпая, подумала: "Вот еще Оля… если я замуж-то выйду… и к Николаю на могилку сходить"; На мгновение ей стало грустно. Но тотчас же заснула.
II
Оля почти поправилась. Ей позволили сидеть на солнышке, в старом пальтишке - сине-красными клетками. Она туго притянула к волосам гребенку, заложила на завалинке ногу за ногу, и серьезно, очень внимательно читала три книжки, что привезла мама - одну за другой, с равным интересом и уважением: мамин подарок.
Леночка же постоянно была тут - смеялась, болтала, доила корову - все делала весело и вольно. То, что некий Василь Васильич есть на свете, и сейчас ездит вдали, но ей пишет, о ней думает, действовало, как легкое, тонкое опьянение. Но иногда взглядывала она на Олю, улыбка сдерживалась на лице. "Как серьезна, мала, и как серьезна, - проносилось в голове. - В отца. Лоб такой же, и так же сидит". Это далеко было уж от ясного сентябрьского дня, от смеха, от Василия Васильевича. "Надо ей сказать, ах, забываю все, ведь надо ж"… Но не говорилось. И Леночка себя не торопила.
Через день по приезде, незаметно от Оли, вышла из дому. Все такой же был теплый, золотой свет. В соснах, у дома, как всегда, грачи орали. За дорогой, справа, графские конюшни, каменные, тяжкие; покоем оцепляют они двор, ныне весь травой заросший - на трех колесах увядает там рассохшаяся бочка. Здесь, ребенком еще, помнит Леночка своры борзых, гончих, доезжачих в черкесках, рога охотников, кавалькады бар - жуткое и занятное тогда зрелище.
Прошла дальше, мимо дома за палисадником, славным розами. Роз теперь не было.
Четкая, легкая тень дерев синеватым плетением бежала по клумбам, тянулась к балкону, к самым голубым пихтам у подъезда. Леночка вздохнула. Вон и церковь белая, с крестом накренившимся, куда хаживала она скромной попадьей. Тут муж служил. В этом домике они жили - все прошлое. Жизнь старая и отошедшая, все же чем-то с нынешней соединенная.
Она перешла мост через пруд, - как и раньше затянут он плесенью, и утки в нем плещутся, - взяла налево слободой, потом в проезд между дворами, где сады, гумна, конопляники. Тут шла работа.
Парнишка навивал омет соломы, золотой и чистой. Строили ригу. Там веяли; там девчонка бежала по огороду с хворостинкой за коровой - все кроя, ровно и неумолчно по-осеннему лопотала молотилка.
За последним скирдником открылось поле, и налево, наискосок, кладбище. Старыми ветлами оно обсажено. Паутинки, Богородицына риза блестят по полю, золотистым сиянием; свет струится в мелкой, глянцевито-серебряной листве ракит. Вдалеке, за полем лес сереет, с золотом берез.
Войдя на кладбище, Леночка перекрестилась. Сдвинутые с мест каменные ковчеги - образы гробов; поникшие кресты; кресты чугунные, тяжкие и грубоватые; две-три свежих могилки, с желтеющим песком, с веткой полузавядшей рябины в огненных гроздьях; корова, лениво жующая - далекое теперь, вновь мерное и бесконечное лопотание молотилки, ровные окрики на лошадей "Ого-го-го!" - под солнцем осени сливались в тишину, бездольность. От всего далеко это место. Вот каменная часовня в глубине, в тени - склеп графский и последний порог прощания с живущим. Леночка хорошо знала эту церковку. Здесь нередко муж служил, и теперь сам он вблизи лежит, недалеко от графа, которого отпевал.
Она подошла. Икона висит еще в углу. Прохладно, сыровато и пустынно. Из плит мох пробился. Березка вытянулась с карниза.
У могилы мужа опустилась Леночка на колени. Слезы сдавили слегка горло.
Страшно было вообразить, что теперь от всего этого худого, сумрачного человека, некогда любимого, лишь скелет остался, жалкие кости в полусгнившем гробу.
- Господи, прости прегрешения мои, - быстро шептала она, и все крестилась, и кланялась, как маленькая.
Да, забыла его. Да, вела жизнь ветреную, чувственную. Если бы он знал! - Встала, смахнула слезу, оправила трепавшийся локон:
"Надо панихиду, панихиду заказать. Ах, могилка-то как запущена, ни цветка, ни памятки".
И представилось ей - так же и она умрет, веселая, смешливая Леночка - и от ее белых рук, нежной груди, теплой шеи с бьющейся жилкой - такая же останется могилка. Вздрагивающей рукой сорвала несколько ромашек да суховатых иммортелек - букетиком положила в изголовье. Но чувство жуткости, острой тоски не уходило. Как будто важное и хладное племя мертвых владело этой областью, упреком вздымало свои кресты.
Леночка шла назад иначе, в обход прудов, к фруктовым барским садам. "А если он не хочет, он…" И опять он, с длинными волосами, в темной рясе проплывал где-то, пересекая мрачным следом ее иной, простой, счастливый путь. Лишь у ограды сада, где солнце грело теплей, и вдали, в куртке, с кусачкой и садовой пилой приметился Леонтий Иваныч, почувствовала она себя свободной. "Я же ведь девчонкой была, когда за него выходила, ничего не знала и не понимала…"
Фуражка Леонтия Иваныча висела на ветке. Сам он с каплями пота на лбу, со сбившимся хохлом пилил сухой крепкий сук.
- Наше вам! - закричал он. - Прогуливаетесь под ясным солнышком?
Леночка подошла.
- А мы трудимся все, трудимся, черт побери… всюду самому надо, а то чепуха одна выходит… нет, что ни говори, нам еще до культуры далеко.
Леночка улыбнулась, но сдержанно.
Сук, наконец, рухнул. Леонтий Иваныч отбросил его, вынул носовой платок, обтер лоб и стал собирать свои инструменты. Голубые глаза его глядели горячо и наивно.
- Если я садовод, так и сад свой люблю, и за деревом хожу, и его знаю… А мы сплошь да рядом видим лишь одну корысть, это очень далеко от порядочности-с. Вы до дому? Ну, я с вами, мне в ту же сторону.
Он надел картуз, зашагал рядом, на коротковатых, крепких своих ногах.
- Новое время, новые люди, так ведь надо дело свое любить и знать. Ведь мы в эпоху живем… так сказать, в историческую эпоху… и с нас спросится. Ведь сейчас жизнь переделывается, а никто шагу ступить не умеет.
- Вот и надо учиться, - равнодушно сказала Леночка.
- Ха! Учиться! Хорошо сказать: учиться! Да учиться-то никто не хочет, всем готовенькое давай, и чтобы пожирней кусочек. Скажем, здесь: нынче сад крестьяне убирали, урожай, то есть. Им условие было - чтобы сад осенью окопать. Что же сделано? Разве это окопка? Так потыкали лопатами, по пол-аршинчика вокруг корня, и вся недолга. Что же, я йе говорил? Не указывал? Ну, одно дело яблочки собирать, а другое - за яблонями ухаживать.
А вы думаете, на зиму они их обернут, соломой-то? Слово вам даю, тут по снегу зайчишки вволю поработают.
- Вы какой-то садовод исступленный.
- Ну, конечно, дамам эта материя неинтересна, им, понятно, чего-нибудь насчет чувств, театров…
Леночка рассмеялась.
- Уж и театров…
Она блеснула на него карими своими, опять влажными и повеселевшими глазами.
- Вы молоденький такой, а все о серьезном, об основательном, подумаешь, какой деятель…
Леонтий Иваныч тоже улыбнулся, широкой детской улыбкой.
- Я и сам бы не прочь повеселей быть, да вот, что-то не выходит.
- Вам, что… лет небось, девятнадцать? Он слегка вспыхнул.
- Разве я таким щенком кажусь?
- Ну, двадцать. Эх, - прибавила она серьезней, - вы и жизни-то совсем не знаете, и чуть чуточку ее понюхали, а уж туда же, как большой…
- Нынче все должны быть большие… Наша эпоха, историческое, так сказать, время… Да. Александра же Игнатьевна вновь подтвердила, чтобы приходили.
Леночка подала ему руку и свернула к себе.
"Жизнь меняется, - думала она, подходя к домику Катерины Степановны. - Это-то уж конечно, и эпоха… Василий Васильич то же самое говорит, но, понятно, этому до него далеко. Да, мальчик смешной… Впрочем, горячий".
Дома Оля ждала уже. Она сидела за книжкой - внимательно взглянула на мать.
- Мамуля, где была?
- Прошлась немного.
Леночка ответила неясно, и яснее не хотела говорить.
Оля взяла ее за руку и поцеловала.
- Уедешь, опять скучать буду…
- Я служу, деточка, ты знаешь. Оля прижалась к ней головой.
- Мама, возьми меня в Москву… с собой. Я тебе помогать буду, все делать.
Холод и тягость прошли в сердце Леночки. Она тоже ее обняла.
- Может быть, детка… да, конечно. Не сейчас. Сейчас трудно. Ты знаешь, как в Москве трудно… я в одной комнате живу.
Оля перебирала пальцами бахромку скатерти.
- Я бы тебе помогала, все бы делала.
Леночка слегка задохнулась, поцеловала ее горячо.
- Там посмотрим, там посмотрим.
Оля молчала. Глаза ее наполнились слезами.
- Нет уж ты так говоришь… значит, не возьмешь.
- Милая, возьму, как только можно будет - возьму. Леночка раскраснелась и заволновалась. Синяя жилка
сильней билась на теплой ее шее.
- Да, я тебе еще что-то скажу… Ты знаешь, знаешь… я наверно замуж выйду, у тебя будет папа… Ну, вот, тогда мы… квартиру наймем, и переедем все.
Оля подняла на нее глаза.
- Мой папа умер, - тихо сказала она. - Я и могилку его знаю. У меня другого папы нет.
- Да, теперь нет… а будет… Он очень добрый, ты его полюбишь…
Оля отошла, молча стала перекладывать свои книжки. Она имела вид покорный, сдержанный, но отдаленный.
- У меня другого папы нет, мой умер, - повторила она упрямо.
И в тот вечер Леночка уж не могла развлечь ее - ни шутками, ни сказками, ни лаской.
III
В субботу, когда пришло время идти к Александре Игнатьевне, Катерина Степановна усмехнулась своими узкими губами и взглянула на Леночку.
- Мне хлеб надо на завтра ставить. Иди уж одна. Оля молча шила. Леночка вдруг почувствовала себя
виноватой.
- Как же идти, когда звали, собственно, тебя? - она слегка покраснела.
- Ты у нас гостья. И принарядишься, и посмеешься… А в нас кому какой интерес.
- Конечно, мама, иди, - сказала Оля. - Надень новую кофточку. Я тебе брошку заколю, будешь всех красивее…
Оля подняла на нее умные глаза. Сейчас казалась она старше и серьезней.
- А я тете Кате помогать буду.
- Наше дело работа, - заметила Катерина Семеновна, - да за ребенком смотреть. А не развлечения.
В ее остроугольной спине, в сухих и жилистых руках с красными пальцами было всегдашнее неодобрение. Леночка чуть на вспылила - и она в Москве немало работает - но удержалась.
"Ладно, пусть какая ни была, все равно не останусь. Нарочно не останусь, вот еще…" И, как советовала Оля, приоделась и отправилась.
К дому шла широкой липовой аллеей- некогда каталась здесь на пони француженка, любовница графа, скучавшая в деревне. Ныне солнце, краснеющими пеленами, ложилось под ноги. Огненной точкой сиял стеклянный, розовый шар у балкона. Сквозь ветки лип небо казалось высоким и пустынным.
Леночке вдруг вспомнилось - раз, давно, шла она также по аллее этой, после ссоры с мужем - он не пускал ее в графский дом, куда их пригласили слушать музыканта заезжего, и она отправилась одна. "Все это сон, давнопрошедшее, - пронеслось в душе. - И граф, и муж, и Катерина Степановна, и вся жизнь. Обратят дом в школу, уедет Александра Игнатьевна, вот и совсем кончатся графские роскоши. Француженки! Любовницы! Будет мужичье царство - и пускай!" Ей было горько, не хотела она добра графу этому, хоть давно лежал он в могиле, да и француженка его покоилась, наверно, где-нибудь на родине.
Подходила к большой, каменной террасе. Дикий виноград красными листьями обвивал еще ее.
Под голубой сосной молодой человек в гимнастерке пытался сорвать шишку, нагибая ветку.
- Один момент, сударыня, мы эту шишку усовершенствуем. Один момент - говоря короче - однова дыхнуть.
Александра Игнатьевна, дама поджарая и узкогрудая, в митенках, пенсне, в тальмочке, стояла рядом, опираясь на зонтик.
- Это замечательная сосна, ее посадил мой beau-pere10 в день своих именин.
Демократ сорвал, наконец, шишку.
- Надо все оглядеть, - говорил он с восхищением. - Я нарочно на велосипеде из нашего отдела приехал, зная, что У вас тут замечательные экземпляры есть, короче говоря, нам для питомника. Вы представить себе не можете, какие мы питомники через год разведем.
Из балконной двери вышел Леонтий Иваныч.
- Вы, товарищ, весной приезжайте за семенами, весной и питомник свой рассадите. А сейчас это слова одни…
- Удивительное деревцо, - продолжал молодой человек. - Мы его усовершенствуем. Сударыня, я бы очень хотел еще пчельник ваш осмотреть, и оранжерею, как в образцовом, культурном имении:.. Вы не подумайте, это все лишь для усовершенствования народа, ведь пора же нам, так сказать, человеческой жизнью жить начать. Ведь не век же так будет, как сейчас.
- Ах, уж знаю. Этого, право, не могу сказать, как вы там с вашим новым правительством и новыми идеями устроитесь.
Увидев Леночку, Александра Игнатьевна улыбнулась и кивнула ей.
- Ну, а что же Катерина Степановна?
Леночка объяснила. Молодой демократ поклонился, восторженно и возбужденно спрятал шишку, взялся за велосипед. Он имел вид человека, коему дня мало, чтобы как следует все улучшить, насадить, усовершенствовать.