Необходимо отметить, что представляют собой сами "одесские" дневники. По сути они состоят из трех дневников. Первый, "киевско-одесский" период записан в объемной, чуть ли не на 100 листов самодельной несшитой узкой тетради. Записи носят систематический и по хронологии сквозной характер. Правда, надо заметить, что некоторые листки этой тетради-блокнота утеряны (вернее, пока еще не найдены), в том числе листок с записями после приезда К Г. Паустовского в Одессу; записи продолжаются лишь с марта 1920 года. Вторая часть "одесских" дневников представляет собой всего лишь два линованных листа бумаги, видимо, вырванных из тетради. На листках рукой Паустовского сделаны соответствующие пометки: "Одесса. 1920 г." и "Зима. 1921 г.". Третья часть дневниковых записей периода "Времени больших ожиданий" сделана на трех листочках в довольно пухлом блокноте служебных записок Союза кооперативов Абхазии с подзаголовком: "Одесса – Сухум – Батум. 1922 г." Это позволяет предположить, что записи о плавании на "Димитрии" и о пребывании в Севастополе, как и заметки путевого дневника "Севастополь – Сухум", выполнены им вослед событий, как бы по памяти.
В дневниках немало имен, причем автор часто повторяет их, записывая по большей части сокращенно, иногда инициалами. К тому же по-разному в разных вариантах. Потому особую необходимость приобретают пояснения.
Итак – кто есть кто?
Крол, Катя, она же Хатидже – первая жена Паустовского, Екатерина Степановна Загорская-Паустовская (1889 – 1968). Знакомство состоялось на фронте I мировой войны, когда оба служили санитарами.
В 1916 году они обвенчались и прожили вместе более двадцати лет. В дальнейшем у Паустовского было еще два брака. Крол (то есть кролик), хоть и относится к женщине, нередко употребляется в дневниках и письмах в мужском роде.
В дневниковых записях фигурируют даже события и ситуации, которые ныне не поддаются расшифровке, подчас просто потому, что записаны крайне неразборчивым почерком. Возможно, современные историки и литературоведы, а может быть, краеведы и просто вдумчивые читатели сумеют по этим заметкам восстановить полную картину происходившего.
Гюль (Гюль-Назарьянц) Александр Мартынович – журналист, упоминаемый Паустовским в повести "Начало неведомого века" как Назаров. В последние свои годы был сотрудником журнала "Вокруг света".
Упоминаемые в дневниках фамилии Коваленко, Яковлев, Рыбарский, Мартынов – работники местных учреждений Райкомвода – Всероссийского союза рабочих водного транспорта – и их комитетов пропаганды.
В последующих дневниках часто упоминается имя "Коля". Это Николай Иванович Харджиев (1903-1996), литературовед и писатель, знакомство с которым у моих родителей началось также еще в одесский период их жизни, в 1920-1922 годы. В РОСТе он не работал, но к нам заходил часто в те годы, старался "воздействовать" на отца в области "левого" искусства, горячим поборником которого Николай Иванович искренне являлся. Правда, у отца обо всем было свое мнение. В "Повести о жизни" Н. И. Харджиев выведен под именем Коли Хаджаева. Приведу один фрагмент из главы "Мнимая смерть художника Костанди": "В это время пришел наш корректор Коля Хаджаев, юный студент Новороссийского университета, знаток левой живописи и поэзии, ярый защитник футуристов и поклонник Велимира Хлебникова и Осипа Мандельштама".
Вадим Паустовский
Из дневников
(Из Киева в Одессу, конец 1919 года)
Снова тревога. Канонада. Эвакуация. Отъезд штаба. В редакции – томительные долгие часы. Прорыв. Сборы в дорогу. Некий Козловский – грязный, с кинжалом. С ним – на вокзал. Женщина-извозчик. Есть теплушка. Длительное совещание. Дали деньги. На вокзал и в армянскую миссию. Крол плакал весь день. У Эммы. Вечером грузили вещи на санки. Ваня. Доехали и влезли. Гибель народу. Негде повернуться. Я, Лифшиц и Ярцев на полу. Чаговец <…> Полковник с винтовкой. Кошмарная ночь. Крол топил печку. Утро. Бродили но вокзалу. Мы – в город. В редакции. В студенческой столовой. На извозчике. Снова тяжелая ночь.
Утро. Киселев на вокзале. Отъезд Чаговца и Ярцева. Вечером выгружался Лифшиц. Просторно. Нас перевели – куда-то в тупик.
Бронепоезд "Генерал Духонин". С Полем в город. У Проскур. Тревожно. Перевели к вокзалу. Стрельба по ночам. Верочка. Дурак-капитан в тулупе. Сумасшедшая бабушка. Носим воду. На вокзал. Ссоры с Марией Александровной. Тоска. В грязном тумане – город. Приходила Маруся. Перевели куда-то на задворки, около скелетов вагонов. Начались колебания. Лужи. Туман. Все пути отрезаны. Наконец двинули. Катя и Верочка. Все на местах. Прицепили к длинному составу. Тревожно. Офицерам раздают винтовки. Полковник-комендант.
Тронулись. Банды. Едва ползем без огней. Дежурства на паровозе. Я уснул. Проснулся в Фастове. Вопли дерущихся баб. Белая Церковь. Иней, изморозь. Гадалка. Инженер из Союза. Поляки. Снега уже нет. Ми-роновка. Грузим дрова. Гиблые места. Нищий-агроном. Хмурые мужики. Штаб Слащева. Терцы. Цветково. Вода в сторожке. Замызганная станция Бобринская. Огни, культура. Будем стоять два дня. Утром – за водой у верениц паровозов. Базар. В Смелу. По путям. Дамба у Тясмина. Красиво по-зимнему. Крол тянет свои калошки. Местечко. Тишина и уют. Базар. Еврейские лавчонки. К Проскурам. Нашли. В маленьких комнатках – тепло и чисто. Старуха. Лидия Федоровна и Володя. Обрадовался. Мы грязные, как черти. Пошел проводить. Около церкви. Туман. Дома. Вкусный обед.
Утром Гюль переселился. Поход на Полтаву. Мыли калоши. Ходили его провожать. Тащил с полковником ведро. Колол дрова. Морозно. Ночью пошли. Утром – степи. Ново-Миргород. Поиски дров. Комод на паровозе. Мешочники. Следы крушений. Здесь проходил Махно. Стоим. В степи на подъемах. Паровоз набирает пар. Снег вместо воды. Гнались разъезды бандитов. Помошная. Утром Голта – "стоит на каменистой почве". Курьезное местечко… [нрзб.] Смотрим в открытую дверь. Украинские хатки. Где-то около Балты перерезали телеграфные провода. Тревога. Я ночью дежурю. Жарко. Чай…
(Из одесских записей того же блокнота, с марта 1920 года)
Приехал Гюль. Его мытарства. У нас. Вечеринка у Любовича. Хейфец и Соломон. У Робина. Ланжерон. Прозрачное море. Камни обросли льдами. Тишина. Черноморская улица. Порт. "Cleopatra". Итальянцы. Английский крейсер <Concord" и контр-миноносец "Таbасо". No, hip! Чистота и уют в теплых стальных каютах. Английские матросы в широких брюках, с трубками. Мильруд. С Катей и Гюлем – на Ланжерон. Крол нездоров. Радуется как маленький. Камешек. Порт. "Dumont Durville" после взрыва. На шлюпке. Старый миноносец "Беспокойный". Пищат и дерутся чайки. Гирлянды снега.
Вечером – в городской театр. Красивый, итальянский. Гражданская жена Любовича. Хейфец – шалый. Смех. Убогие кооператоры. Юбилей "Рочдэльских" пионеров. Домой. Кекс Кролу. Уже выздоровела.
Написал об Оберучеве.
Приехал Лифшиц с женой. Обрадовались. К себе. Кофе. Обедать – в "Отдых-. "Южное слово". Клеопатовский. Хорошая редакция, но редактор – мальчишка. Дурацкий телефоy. К Поляковскому – Гюль и каштаны. Стрельба. Брели, хромая, по темным улицам. Спальня. "Шляпа" Лифшиц Сонечка. Плач. Пришли. Уютная квартирка у Федора Давидовича. Тепло. Уснул. Утром – бежали. Солнце и влага. На следующий вечер – ночевать к Полю. Тьма, окраины, весенне и свежо пахнет морем. Белая, чистая, одинокая комната. Холодно. "На северной форелевой реке". Шумит море. "Вилла ветров". Тоска о Москве. Английский кофе. Дикая ночь, не раздеваясь. Гюль сердится. Утро – море дымно-розовое у берегов, дальше синеватый свинец. Ветер. Крол на "Commandant Barry".
(Из записей на отдельных листках, октябрь – ноябрь 1920 года)
21. Серый день сквозь ржавчину листьев. Сизый туман холодного моря и алые просветы над его северным берегом. Василий Иванович у нас. Художник. Иконописец. "Последние новости" в Париже. Ярцев в Константинополе. Он снимает перед морем шляпу. Северянин в Ревеле.
22. На службе гнусно. Едва досиживаю до трех часов. Мясо. Тоскливо. Батарейный переулок – словно в Севастополе. Читаю "Боги и люди" Поля Сен-Виктора. Декаданс, рассыпанный массой ценных и точно-вычеканенных вещей. Бессилье мысли. Хорошо о Марке Аврелии. Бензиновая свеча
24. Музей Толстого. Анфилады комнат в золотистом осеннем солнечном свете. Штофные стены. Дворец. Итальянский рояль. Empire и барокко. Чудесные японские вазы. Хороши миниатюрные портреты. "Ветер. Версаль" Бенуа. В окнах версальского дворца отсвечивает дождливый, тускло-желтый закат. Ветер рвет плащи. Красота ровных газонов, статуй, стен из зелени. Людовик XIV… Рассказы Крола о версальских фонтанах.
В университете. Белый восьмигранный зал. Годовщина литературного кружка. Шенгели – истомленный. Набриев. Читал "Поэтам". "Друзья, мы римляне". "Золоторжавая, холодная заря" над форумом. Приход нового Ронсара. Кованные стихи. Тоска. Я создан для этого. Андрей Соболь читал "Тихо было". Вспомнил "Цыганского барона". Вера Инбер -маленькая одесситка в красной вязанной кофточке. Шамкал Де-Рибас. Красивый вечер. Фосфористая луна. Думы.
25. Холодно. Я в летнем пальто. Раздевают страну. Вечером – полный месяц над зимним морем в сизом, углубленном небе. Серебряный диск сквозь ржавую листву.
У нас больной Антонин с Фонтанов. Был на принудительных работах – нажил флегмону. Прожорлив. Старая казенная крыса. Она. Дикая пара. Наше время доводит до идиотизма. Холода. В комнате ниже нуля. Именины у Головчинеров. Опухли руки. Тоска. Статья Рысса в "Общем деле".
У Василия Ивановича. Немочка жена. Столовая. Поэтесса Данилова. О Шенгели. Серо-желтый парк
Читаю Розанова. Чудесный русский язык Рим, жить в нем. Вторая родина. Смерть Гартенштейна, – от тоски. Несколько дней ничего не ел. Похороны. Полянский и Лоран. Ковальский. Обмывание на кладбище. Драка канторов. Торг как на базаре. Омерзительно. Ой, Лейбе-Ицко. Встретили арестованных – около двух тысяч. Врангель разбит. Радиостанция приняла радио с "Адмирала Корнилова" об оставлении Феодосии и Севастополя. Удерживаются в Ялте. Последний акт трагедии. "Громадный народ умирает в тоске, как больной заброшенный зверь". Сергей Петрович у нас. Сидел в тюрьме. Крики женщин, которых ведут на "размен". По вечерам – тьма, холод. Уходит жизнь. Ждут "Волю", которая якобы пришла сдаваться. Таскаю обед. Серые сумерки.
20. На море сильный шторм. Заходил на бульвар. Волна перекатывает через молы. Зеленое море. Ветер. Брусилов… говорил о Петрограде, – за 6 дней он не слыхал смеха, не видел ни одной улыбки. Говорят шепотом. Импотенция мужчин. Прекратилось деторождение.
22/XI. Мутные, свинцовые дни. Был Сергей Петрович. Спал несколько дней в бараках – обовшивел. Около 6 часов вечера неожиданный и сильный орудийный огонь. Никто не знает – что это. Тяжелый гром в [нрзб.], оправленный в яркую ржавчину парк.
У батюшки умер ребенок.
Именины Крола. Хризантемы. В холодных комнатах. У Ковальских. Восточная музыка. Черные ночи. Медведев. Его рассказы. Много читаю об искусстве. Хейфец. – Замерзло море – особый запах снега. Рождество. В монастырь. Красавица-послушница. Лицо Нестерова. Диакон. Великая ектения. Сочельник Елочка. Лифшицы. 1-ый день у моря. Молочный туман. Бледно-зеленое, едва шумит у дамбы. Ледяные торосы. Плач чаек.
Свежесть. Отдых – покой. У Ивановых. Свиньи в гостиной. "Моряк". Скука этой жизни. В кабинете изящных искусств университета с Ковальским – Серов, Борисов-Мусатов. Изможденный хранитель – Василенко.
29/ХІІ. 14° тепла. Совсем весна, – все в синем отблеске. Тихое море. А в Москве – костры в морозном тумане. Готовимся к Новому году. Новый год – у нас. Ковальские. Коньяк Тепло. Танбура. "Просим младшего корнета выпить рюмочку вина". Утром к морю. Я в летнем пальто.
"Моряк". Купчиха Благова. Темно. Ермил Иванович.
(Зима, 1921 год)
Мальвина с помятым лицом. "Южный транспорт". В типографию. Дикая ночь. Снег. Иван Гаврилыч – боцман с "Гангута" с вырванной ноздрей. "София". Болгарский капитан. "Астракан". "Варна" бьется сквозь лед. Уткин. Зарисовки. Первый № "Моряка". В типографии. Чай. Благов – приказы. Канышевич уехала в Болгарию, Любович негодует. Эйбер – горлан и скандалист… Боцман Яков и его ужасная жена. 9-го января на Б. Фонтан. В домике тишина, собака, трещит печь, шуршат листья, с моря тянет теплом.
Масляная. У Ивановых, Бона, дети. У нас. Гюль. Еще холодно. На живую газету. Кронштадтское восстание. Растерянность среди коммунистов. Папаша Кривоходкин. "Не так ревно, як его жинка". Бершадт. В редакции весело. Капитан дальнего плавания. Аншелес-Терский. Книги о Кавказе. Острослов. Сценки с Ивановым. Фицев. "Решид Паша" с врангелевцами. На "Дмитрии" с Евгением Николаевичем. Март, тепло, влажные доски пристаней. Близится Пасха. Лукагер. Его жена-парижанка. В типографии – кепстэн. Подорольский. Пасха. Даша печет куличи. Миндаль. Красиво в комнатах. Стурдзовская церковь. Монастырь. Разговенье. Цакни. Гюль и поэтесса Данилова. У Иванова – банкет. Вино. У Головчинеров на Базарной. Ганфман отяжелел. Мобилизация журналистов. Проводы. Старый Лифшиц, его шапка. Тепло, цветет акация. История с речью Ленина. На заводе Черномортранса. Подводная лодка "Лебедь". Ковальский в Крыму. Носил куличи ей на квартиру. Приехал. Почернел, длинные волосы. Скрывался у нас. Сел в бает. Лукагер с дочкой у нас. Я у них. Лимон. Рыжий. Фешенебельно. С Ковальским в Аркадию. Жара, солнце. На 9-ую станцию. Дядя Коля. Снова к морю. Пакр Ралли – развалины, [нрзб.] вода, [нрзб.], проводы. Виды Крыма.
(Из путевого блокнота: Одесса – Севастополь – Сухум, январь 1922 года)
19/І. Одесса. Туман. Белый вышитый шатер. Абергуз. Левшин на "Ба-туме". Ночь на рейде. По брегватеру гуляет прибой. Город во влажных огнях. Тоска. Утром снялись. Упруго заходили палубы, желтые берега. Фонтаны… Санджейка. Гудок лоцмана. И открытое море. Мелодично позванивает лаг. Качка. Пассажиры травят якоря. Одиночество. Зеленко. Плавучая мина. Ночью винт треплется в воздухе. Утром страшный, поистине страшный шторм. Океанская волна. Берега Тарханкута. Размахи. Лаг стоит. Сносит. Зеленко и командир Николаевского порта. Абергуз мучается. Смертельная тоска. Молитвы о Кроле. "Пошли". Бухта Караджи. Голая степь. Вечер. "Сумасшедший" Апухтина. Капитан и механик Санджейского маяка. Капитан – волгарь. Ария из "Князя Игоря". Радио в Одессу. В каюте капитана. Солнце и испарения. Море ходит гейзерами. Бунт военморов. Глаз Тарханкута. "Ветер драит". Пошли. Испарения. Ночь в открытом море. Белая пена в черноте. Берега Евпатории. Отошли. Снова ночь. Каша. Сон на корзинах. Минный офицер. Песня о трубочке. Утро. Идем в густом молоке. Вдруг солнце, тишина, густая бирюза и мертвые слитки крымских гор. Снег на спардеке. Гидроплан. Кача. Тихо шумят волны. В солнечных дымах – Севастополь.
Пушка. Прощанье. В город. Обед. Гармоника. Райкомвод. Коваленко. Проводы "Дмитрия". Новое радио. Соборная 26. Тоска щемит сердце. Думы о Хатидже. Садовая, детский сад. Адмиральша Коланс. Мичман и козы. Строгановец Макаренко. Гончаров. Пьяная история. Диван, холод, пароходная лампа. Дни в городе. Морагенство. Базар, золото. Серые туманы на Приморском. Хоран на Историческом. Тоска по 16 году. Столовая водников. Кустарная выставка. Около Коммерческого училища. Петропавловская церковь. Рассветы. Чай у адмиральши. Николаеведы. "Пестель" – Рыбарский. "Вече".
Жарко. Дрема. Приход "Батума". Погрузка. Ходынка. Нахал-помощник Американский миноносец "240". Неохотный салют. Херсонесский маяк
В рубке с Перевозчиковым. На корзинах. Пот и духота. Синие крымские горы. Сарыч. Облака. Зелено-мутное море. Обогнал миноносец. Печаль. Ночью Ялта. Дождь. У Яковлева. Накурено. Лужи…
Письма Е. С. Загорской-паустовской
Из Севастополя в Одессу, 25 января 1922 года
Крол, родной. Только на море во время страшного шторма, который перенес "Дмитрий" около Тараханкута, я понял, как глупо и даже преступно оставлять друг друга. Мы должны быть всегда вместе. Ведь мы совершенно одни в этой жизни.
Я, как и все пассажиры "Дмитрия", перенес несколько действительно не выдуманно страшных дней. Ночь на пятницу мы простояли на рейде. Ушли только утром. К вечеру в открытом море начался шторм. Ночью он усилился. Утром весь пароход трещал и гудел от ветра и нырял в пену по самую палубу. Когда я вышел из каюты, я сразу ничего не понял – выше мачт, уходя в небо, шли водяные горы, и "Дмитрий" едва карабкался на них, черпая бортами воду. Капитан говорил потом, что волны были океанские, каких он на Черном море не помнит. Ветер по морскому выражению достиг 11 баллов – т. е. был "полный ураган". Ходить по палубе было нельзя. Вода застывала на бортах и лед нарастал глыбами. Но мы все-таки шли – 1/2 мили в час. К вечеру наступил момент, когда машина перестала выгребать, и пароход стало сносить и заливать. Было темно, все ревело так, что голосов не было слышно, волны перекатывали через палубу, и капитан дал в Севастополь радио о гибели.
Ты не можешь, маленький человечек, понять, какую тоскуя пережил в течение этого часа. Пассажиры плакали, молились, женщины выли от ужаса. Я сдерживал себя и думал только об одном – о Кроле и думал о том, что Крол должен молиться обо мне, и все повторял про себя – Крол, молись, тогда все пройдет.
Нос дал течь и стал садиться в воду. Я ушел в каюту, чтобы не слышать дикого морского рева и ждал, закрыв глаза, и думал о Кроле. И случилось чудо. Пришел матрос и сказал, что машину довели до крайнего напряжения и мы идем – 1/4 мили в час. Так, карабкаясь, ежеминутно рискуя взорвать ветхую, дырявую машину, мы ночью подошли к Тараханкуту. Здесь волна у берега стала слабее, и "Дмитрий" вошел в бухту Караджи, к северу от маяка, – отстаиваться.
Стояли там два дня. Потом пошли к Евпатории, шли до ночи все время в сплошном шторме и густом непроницаемом тумане. Ночью бросили якорь в открытом море. Качало сильно.
Утром прошли еще 10 миль и снова стали – над морем шли испарения (я это вижу впервые – все море кипит струйками пара, как вода в гигантском котле). Простояли еще ночь.
Сегодня утром запросили Севастополь по радио, и он ответил, что в 2 милях от того места, где мы остановились, никакого тумана нет. Мы пошли наугад, и здесь я видел второе чудо – за мысом Лукулл туман сразу словно бритвой срезало, шторм и ветер стихли в течение 2 минут, жарко полилось солнце, и в необычайно чистом воздухе четко и радостно встали Крымские горы – Чатырдаг и Демерджи.
К концу шторма не хватило пресной воды, масса пассажиров отморозило себе ноги, почти у всех вышли все продукты (у меня все же остались), и на пароходе начался форменный голод.