Вот и все, примерно, дорогой Константин Георгиевич. Мы искренне хотим быть понятыми правильно, мы хотим напечатать Вашу вещь, имея в виду и вообще интерес читателя ко всему, что принадлежит Вашему перу, и, в частности, интерес журнала, который никак не хотел бы утратить и в данном затруднительном случае контакт с таким автором, каким являетесь Вы.
Не откажитесь откликнуться на это письмо.
Александр Твардовский
РЕДАКЦИОННОЙ КОЛЛЕГИИ ЖУРНАЛА "НОВЫЙ МИР" А. Т. ТВАРДОВСКОМУ, А. Г. ДЕМЕНТЬЕВУ
7 декабря 1958 г.
Получил Ваше письмо от 26 ноября. Задержал ответ, так как сейчас очень болел и писать мне трудно.
Прежде всего я прошу редакцию тотчас же отправить два экземпляра моей рукописи ("Время больших ожиданий"), находящихся в "Новом мире", на мою московскую квартиру во избежание всевозможных недоразумений.
Теперь несколько слов по существу. Редакция утверждает, что она не хочет терять контакт со мной, но вместе с тем сделала все возможное, чтобы этот контакт уничтожить. В данном случае я говорю даже не о содержании письма, а о его враждебном, развязном и высокомерном тоне.
Я – старый писатель, и какая бы у меня ни была, по Вашим словам, "бедная биография", которую я стремлюсь "литературно закрепить", я, как и каждый советский человек, заслуживаю вежливого разговора, а не грубого одергивания, какое принято сейчас, особенно по отношению к "интеллигентам".
Нельзя ли редакции "Нового мира" страховаться от возможных уронов с большим достоинством и спокойствием.
Я обещал Вам "прополоть" рукопись (до возможного для меня предела), что и сделал, а не в корне "перепахать" ее. Вы сами прекрасно знаете разницу между этими двумя понятиями, когда они переносятся в литературу. Поэтому редакция напрасно делает вид, что ее обманули.
Все, что вписано в последний экземпляр о рабочих в Одессе, сделано по Вашему прямому предложению после того, как я рассказал Вам о специфическом положении Одессы в те годы. Поэтому пошловатое сравнение этого якобы "приема" с поведением взрослых, усылающих детей, чтобы они не мешали взрослым "резвиться на просторах любовной проблематики", поразило меня своим дурным вкусом и грубостью.
Я никому не обещал и не брался писать эту повесть о труде. Этой теме посвящены другие части эпопеи. Что же касается политики, то ею так наполнена третья книга ("Начало неведомого века"), которую Вы, по Вашим словам, не читали, что насыщение политикой еще и четвертой книги было бы простым повторением.
В книге, по-Вашему, показаны разные "щелкоперы новой прессы". Такое заявление более пристало гоголевскому городничему, чем редакции передового журнала. Щелкоперов нет! Есть люди. Люди во всем разнообразии их качеств, и незачем клеить на них унизительные ярлыки. У какого-нибудь одесского репортера может быть больше душевного благородства, чему Вас, сомнительных учителей жизни.
Что касается Бабеля, то я считал, считаю и буду считать его очень талантливым писателем и обнажаю голову перед жестокой и бессмысленной его гибелью, как равно и перед гибелью многих других прекрасных наших писателей и поэтов, независимо от их национальности. Если редакция "Нового мира" думает иначе, то это дело ее совести.
Почему Багрицкого, человека шутливого, вольного, простого, Вы считаете изображенным в качестве трогателъно-придураковатого стихолюба? Из чего это видно? Неужели из того, что он ненавидел чванство и спесь, ставшие одной из современных доблестей.
Что касается Ваших слов "о гордыне автора, которому плевать на мировую историю" с высоты своего "единения с вечностью" (??), то эти путаные слова отдают фальшью и свидетельствуют о непонимании текста.
Вас, как поэта, я хочу спросить, Александр Трифонович, что означает лермонтовское "Выхожу один я на дорогу"? Не то же ли "единение с вечностью", по вашему толкованию. Тогда побейте Лермонтова камнями, если Вы искренни.
Пожалуй, хватит. Скажу только, что я не ожидал именно от Вас столь незначительного письма, продиктованного, очевидно, внелитературными и служебными соображениями.
Не знаю, – заслужил ли я в конце жизни такое письмо от поэта? Судя по десяткам и десяткам тысяч писем читателей – не заслужил. Но Вам, с официального верха, виднее.
Напоследок решаюсь посоветовать Вам хотя бы быть логичнее и, сначала приняв (может быть, сгоряча), в основном, мою повесть, не стараться потом начисто опорочить ее, как Вы это делаете, опорочить все ее четыре книги заявлением о ничтожности моей биографии.
В старину говорили: "бог вам судья", подразумевая под богом собственную совесть. Вот единственное, что я могу пожелать Вам. Рукопись прошу поскорее вернуть.
К. Паустовский. Ялта
"ЛИСТАЯ СТАРЫЕ СТРАНИЦЫ..." Комментарии Вадима Паустовского
1
Издавал эту газету академик Овсянико-Куликовский.
Название газеты мы теперь знаем – "Современное слово". Это установил одесский литературовед и исследователь Никита Брыгин. В газете за подписью "К. П." был напечатан очерк Паустовского "Киев – Одесса".
Редакция газеты размещалась в Одессе на Екатерининской площади, 7. Газета выходила ежедневно, имела собственных корреспондентов в Киеве, Ростове-на-Дону, Харькове, Севастополе и Константинополе. В редакции "Современного слова" работали тогда известные литераторы – Аркадий Аверченко, Андрей Соболь и другие. Среди начинающих – Вера Инбер. Кстати, в этой редакции Паустовский близко увидел своего кумира – Ивана Бунина, но так и не решился заговорить с ним.
Путевой очерк Константина Паустовского "Киев – Одесса" совершенно неизвестен современному читателю. С момента первой публикации очерк ни разу не перепечатывался, не входил ни в одно собрание сочинений писателя. Почему? Одна-единственная фраза в нем – о большевиках, которые пытались "соединиться с бандами", – такая фраза могла обернуться для Паустовского непредсказуемыми последствиями.
Каким же образом в прессе появился очерк?
Осень 1919 года застала Паустовского в Киеве, в городе – деникинцы. Белые успешно продвигаются к Москве. Деникинский генерал Бредов объявил мобилизацию в вооруженные силы Юга России – поголовно всех мужчин до 40-летнего возраста. Паустовский решил избежать принудительной солдатчины.
Восемнадцать суток добирался он до южного города в изрешеченной тлями теплушке полуразбитого поезда. Пассажиры постоянно ощущали угрозу обстрела, страх от реальной возможности захвата состава бандитами. Все, что людям довелось пережить в пути, – события грустные, порой трагические – в сжатой, емкой форме и легли в основу материала Паустовского.
Фрагменты путевого очерка Константина Паустовского из этого номера газеты (№ 45) от 5 (18) декабря 1919 года читателям и представляю.
КИЕВ – ОДЕССА
…В желтом, грязном тумане – притихший, встревоженный город, тусклое золото его куполов, близкие и гулкие раскаты орудий и по ночам, за мутными пятнами станционных фонарей – злая зимняя тьма, родящая жуть, тревогу, тихую, саднящую тоску.
Здесь, на ржавых разбитых путях, около остывших паровозов, в станционных помещениях – прокуренных, служамилипкой грязи на полу, в густо заселенных, дымящих жестяными трубами товарных вагонах – вся русская жизнь, как в призме. Жизнь растревоженной, измученной, одичалой страны.
Стоим. За Ирпенем сердито ворчат орудия. Ждем паровозов. Изредка мимо нас проползает маневровый паровоз, пуская пар изо всех щелей. Но это не то. Мы ждем пассажирских.
Наконец, паровозы пришли. Тогда нас начинают катать по путям. Катают два дня, передавая из парка в парк, делая на стенах какие-то загадочные пометки мелом, сцепляют, вновь расцепляют и, наконец, загоняют в какой-то безнадежный тупик, среди скелетов пассажирских вагонов с выбитыми окнами, с сорванными с петель дверьми, снова стоим. Наш путь на Фастов закрыт. Большевики, отступая на север, рванулись в сторону и захватили станцию Мотовиловку, пытаясь соединиться с бандами, орудовавшими вблизи города. На рассвете приходит серый, стальной бронепоезд. Солдаты рассказывают, что Мотовиловка отбита, банды разогнаны и чины, и штаб их повешены в Жулянах под Киевом. Путь свободен. Вечером, после недельной стоянки, мы отходим.
Наш поезд первый должен пройти по только что очищенной линии до Фастова и Белой Церкви. На паровозе ставят охрану. В глубокой темноте перекликаются патрульные офицеры. И всю ночь мы медленно, крадучись, ползем до Фастова с потушенными огнями. Изредка заглушено свистит паровоз.
Туман сошел, и на черных пустых станциях с развороченными окнами, с остовами разрушенных водокачек, в тишине гулко и раскатисто колыхают одиночные выстрелы. Мы идем вдоль линии фронта.
Здесь со стороны большевиков стоят сбродные части. Есть даже два махновских пачка. Обмундированы они отвратительно. Вчера вели партию отчаянно ругавшихся пленных, в галошах на босу ногу, в лаптях, в "цыганских" рваных шинелях, даже в женских теплых кофтах. Это не армия, а, как сказал нам веселый, рыжеватый солдат-артиллерист, – "настоящее босячье".
Фастов – сплошные развалины. Здесь только что стих бой, еще свежи следы пуль, еще стоит сладковато-горький, удушливый запах пожарища.
За седой, в тополях и зимней изморози, Белой Церковью пошли гиблые места, наводненные мелкими бандами.
По пути к поезду выходят "дядьки" и чудом уцелевшие местные интеллигенты – агрономы, священники, учителя. Как нищие бродят около вагонов, выпрашивая газеты. Жадно расспрашивают о Киеве, рассказывают о налетах банд, разъезжающих по деревням на подводах с пулеметами, о разных Конурах, Федоренко, подмахновцах, о развинченных рельсах и обстрелах поездов.
Сами грузим дровами паровоз, сами накачиваем воду в тендер. Патрули ходят около вагонов, зорко всматриваясь в небольшие толпы крестьян, угрюмо и долго глазеющих на поезд.
За Бобринской начинается "египетская казнь" – нашествие одесских мешочников. Мешочники – это фанатики. Рискуя жизнью, ругаясь, крича до хрипоты, изредка вступая в жестокие драки, они лезут на буфера, тормоза, крыши, тендер стихийно и неудержимо.
Бороться с ними нельзя. Паровоз весь облеплен мешками, впереди котла на площадку они взгромоздили комод – "один дядько везет в подарок дочке" – и сидит на нем, щелкая подсолнухи. На промежуточных станциях они с пеной у рта отбивают атаки новых волн мешочников, становясь ярыми законниками и ссылаясь поминутно на коменданта поезда и железнодорожные правила. На подъемах, когда паровоз едва ползет и через каждые 300-400 саженей останавливается "набирать пар", они с гиком, смехом и свистом бегут рядом с поездом и дико топочут ногами – греются.
Около Помошной неспокойно. Патрули с паровоза сообщают, что поезд преследует какой-то подозрительный разъезд. Начинается бешеная гонка, и разъезд отстает. По сторонам пути – следы крушений, перевернутые вагоны, изогнутые рельсы. Здесь проходил Махно.
Все крупные станции – сплошные кладбища паровозов, стоящих длинными вереницами на запасных путях и ржавеющих от дождя и ветра.
За Помошной кончается полоса разрушенных станций, разбитых путей, грязи и случайностей.
2
Знакомство с Евгением Николаевичем Ивановым у Паустовского продолжилось в Сухуме в 1922 году и в Москве в 1920-е гг. Затем оно было прервано арестом и ссылкой Иванова, возобновилось уже в послевоенные годы.
Стр. 108…однажды вечером ко мне вошел худой и несколько вертлявый юноша и назвался выпускающим будущей газеты "Моряк" Исааком Лившицем
Исаак Леопольдович Лившиц родился в 1892 году в Одессе, умер в 1978 году в Москве. Учился вместе с Исааком Бабелем в Одесском коммерческом имени императора Николая I училище. В 1920 году начал работать в газете "Моряк". В том же году замещал И. Э. Бабеля, по его рекомендации, на посту заведующего редакционно-издательским отделом Госиздата Украины: Бабель уехал в Конармию Буденного. В 1921 – 1922 годах продолжал работу в "Моряке". В 1922 году семья Лившицев переехала в Москву. С тех пор и до конца жизни И. Л. Лившиц работал редактором в ряде московских журналов и издательств. Одно время – под руководством Горького. Последние годы был художественным редактором и главным художником издательства "Советская Россия". Кроме того, он занимался педагогической деятельностью в Полиграфическом институте.
Особая страница жизни Лившица – многолетняя, тесная дружба с Бабелем. Путешествуя и часто меняя место жительства, Бабель старался неизменно дарить Лившицу все издания своих книг, чтобы они не потерялись при переездах. Таким образом Лившиц стал для него своеобразным архивариусом. Когда нужно было собрать материалы для переизданий своих вещей, Бабель находил их именно у Лившица. Правда, в коллекции случались и пробелы. Незадолго до ареста Бабель взял несколько книг для составления последнего сборника, и все они были изъяты у него при обыске.
Недавно дочь Лившица, Татьяна, рассказала мне о таком эпизоде. Возвращаясь вместе с Лившицем с похорон Горького, Бабель сказал: "Изя, теперь я человек конченый, меня посадят". Через три года его арестовали.
3
Капитан фигурировал в ранних вещах Паустовского под фамилией Косоходов (роман "Коллекционер", рассказ "Инкубатор капитана Косоходова"). В "Повести о жизни" есть эпизод с инкубатором, но фамилия героя другая – Походкин. Действительная фамилия капитана – ответственного редактора газеты – становится ясной из эпиграммы поэта-фельетониста Ядова ("Боцман Яков"), помещенной в разделе "Портреты на лету" в номере "Моряка" от 19 апреля 1921 года:
ТОВ. КРИВОХОДКИН
Отец семьи всей водной нашей,
Вершитель райкомводных дел,
Как водится, в тюрьме сидел, -
И в это время стал "папашей",
На баке, говорят, рожден,
Его вскормили моря воды.
Хотя и Кривоходкин он,
Прет напрямик – игра природы…
Упоминание о тюрьме связано с дореволюционной подпольной деятельностью капитана.
4
Иванов… не только умел найти и украсить материал…
В газете "Моряк" постоянно помещались так называемые обязательные материалы – разного рода постановления, приказы Они отражали "лик времени" как по содержанию, так и по форме, то есть по языку. Иванов умел "подавать" их, не меняя смысла, но подчеркивая моменты существенно важные, не забывая обращать внимание на их колорит. Распоряжения пестрели угрозами ареста и суда. Например, за то, что вы вовремя не зарегистрировали собаку-ищейку, если она у вас имеется. Или, потеряв работу, не встали сразу на учет.
5
Стихотворный фельетон Ядова помещен в номере "Моряка" от 1 марта 1921 года в разделе "Шканечный журнал". В нем более десяти куплетов. Текст этого фельетона воспроизводится вместе с упомянутым Паустовским эпиграфом:
ЖЕРТВА ДОЛГА
Слушали:
О рубке мебели на топлива в редакции газеты "Моряк".
Постановили:
Выразить техническому редактору газеты, порицание путем печати.
(Выписка из протокола объединенного заседания пленума Одесского Райкомвода Веер. Союза раб. водного транспорта от 25 февраля с г.)
Сидел он, жертва Райкомвода,
Главу запрятав между плеч,
И клочья мертвого комода
Бросал в дымящуюся печь.
Шептал: "– Я чист, как Пенелопа,
Тебя на смерть сам бросил я,
И пусть на совести Главтопа
Отныне будет смерть твоя.
Ты был рожден для службы барской, -
Но уж таков судьбы подвох,
Что для печати пролетарской
Последний издаешь ты вздох.
Печать в стране – могучий фактор,
Блюсти ее – мой долг прямой
Не допущу я, как редактор,
Чтоб замерзал сотрудник мой.
И пусть сгорит средь общих песен
Твоя последняя доска,
Зато – да будет интересен
И полон номер "Моряка".
Я не боюсь суда и штрафа,
Пускай гремит сам Совнархоз,
Не пожалею стульев, шкафа,
Коль "Моряку" грозит мороз.
Пусть страшен грохот резолюций,
Но дорог мой сотрудник мне -
Коль надо, – как Сцевола Муций
Сожгу и руку на огне."
Так он ответил… Но так некстати.
Он был сражен и пал в борьбе…
О, бедный друг, грозят в печати
Вдруг порицанием тебе…
О, техноред, не пожалевший
Себя… О, жертва непогод!.
– Смотри, – печально уцелевший
Взирает на тебя комод!…
Ужели он – второй по счету…
Ужель умрет и сей комод…
– О, нет, я потерял охоту, -
Редактор молвил, – пусть живет.
И бросил взгляд он быстрым оком
На блеск комода своего,
И на челе его высоком
Не отразилось ничего.
Вахтенный
6
Передавая характер "клубных разговоров" в редакции, Паустовский как бы сам комментирует происхождение названия этой книги как "времени больших ожиданий".
Такие живые контакты с корреспондентами на местах и вообще со всеми заходящими в газету моряками, рабочими и другими посетителями всячески поощрялись. Об этом говорят и объявления, периодически появлявшиеся в газете:
ТОВАРИЩАМ ВОДНИКАМ, ПРИБЫВАЮЩИМ В ОДЕССУ
Редакция просит всех товарищей-водников, прибывающих по разного рода делам в Одессу из других портов, обязательно заходить в Редакцию в будние дни, с 1 ч. до 4 ч. дня по правительственному времени. Просьба эта относится ко всем товарищам, как делегированным в Одессу с мест, так и прибывающим сюда с приходящими судами. Редакция просит также предоставлять ей те материалы, которыми располагают прибывающие товарищи – специальные издания, брошюры, а равно и газеты (общесоветские и профессиональные), издающиеся в других районах.
Это объявление помещено в "Моряке" дважды – 4 и 7 апреля 1921 года.
7
Текст этой песенки сохранился в бумагах Паустовского. Прежде чем воспроизвести его, нужно объяснить несколько чисто одесских слов и выражений: "Губтрамот" – губернский трамвайно-моторный трест, ведавший общественным транспортом; "Эс тут цех ойшех" (идиш) – "Что делается, что творится!"; чебекс, гутес – еврейские национальные блюда; "Шпиглис-ин-глигит" – по-видимому, песенка, танец; "Штил, майнес киндерс! Гейде…" – Тише, дети! Идет… (идиш); фрейлехс – еврейский свадебный танец.
Немудрая эта песенка пользовалась огромной популярностью. Она стала веселым "гимном" нелепице тогдашней жизни. В ней, как говорили одесситы, удалось отразить "полный кавардак эпохи".
СВАДЬБА ШНЕЕРСОНА
Ужасно шумно в доме Шнеерсона,
Эс тут цех ойшех, прямо дым идет,
Там женят сына Соломона,
Который служит в Губтрамот.