– Что это за разорванный мяч лежит там? – спросил Виллац.
– Мяч? Да тот самый, который мы потеряли. Я пошел на то место, и он попался мне; только он прогнил. Посмотри, какой стал гнилой.
ГЛАВА X
Настала осень.
Хольменгро налегал на своих рабочих, и дом его уже подвели под крышу. Оставались только столяры да маляры, работавшие в обширном здании. Также и пристань с молом до самого моря была возведена и принялись за расчистку большой площади для постройки складов. Взрывы продолжались – это стоило жизни многим глыбам гранита.
Оказалось, однако, что многочисленные рабочие стали испытывать затруднение в добывании ежедневного продовольствия, и однажды, по возвращении поручика из Англии, Хольменгро пришел к нему и вежливо и дружески спросил, не будет ли он против, если на берегу откроется лавочка. Это было для него очень важно, так как его полсотне людей приходится ежедневно ездить далеко за мукой, табаком и платьем. Они теряют время, и многие к тому же возвращаются из поездки пьяными.
Поручику было бы приятнее, если бы весь этот пришлый народ совершенно убрался из Сегельфосса, но у Хольменгро была особенная манера высказывать свои просьбы, так что поручик поставил себе за правило всегда соглашаться с его желаниями.
– Ну, а когда ваши каменные и прочие работы окончатся, и рабочие уедут, чем станет жить ваш лавочник?
– Конечно, спрос уменьшится; я уже подумал об этом, – ответил Хольменгро.– Но у меня еще надолго хватит работы для такого же количества людей…
– Что же вы намереваетесь строить?
– Да мельницу, о которой я уже упоминал.
– А!
– Надо будет провести дорогу к пристани.
– Это, во-первых, а во-вторых?..
– А во-вторых, мне надо будет много рабочих для моего хозяйства. Рабочие могут жить с семьями, в конце концов, может быть, окажется, больше народа, чем мы бы желали.
– Здесь вырастает целый город, – сказал поручик.
– Я, правда, внес много шума в ваше поместье, но города я вам не навяжу. Неужели вам прежде не приходило в голову, господин поручик, что это место создано для большой торговли и деятельности? Тут хороший берег, глубокое море, леса, река, поля и луга, большие пастбища…
– Все это было известно моему деду, он был чрезвычайно деятельный человек.
Где же вы намереваетесь поставить лавочку?
– Близ моря, на принадлежащем мне клочке берега.
Поручик поднял глаза.
– Раз вы хотите строиться на своей собственной земле, почему вы спрашиваете меня?
Хольменгро вежливо склонил голову, говоря:
– Я понимаю, что мне ничего не мешает начать постройку немедленно. Если бы я знал, что вы, вообще, против подобного проекта, то возражения ваши были бы, вероятно, настолько основательны, что я немедленно отказался бы от своего плана.
– Я не имею никаких возражений.
– Благодарю вас.
– Да… мне пришло в голову: вы ведь намеревались построить большой склад, и, может быть, вам этот участок понадобится. Лавку можно поставить рядом, на моей земле. Все равно там один камень.
– Приношу вам глубочайшую благодарность за разрешение вопроса, господин поручик. Я буду платить ежегодную аренду за эту землю. Кроме того, я не сомневаюсь, что вы проявляете большую дальновидность, позволяя строиться на границе ваших владений…
– Как вы здесь устроились? Ваше здоровье поправляется?
– Тысячу раз благодарствуйте, это лето было для меня настоящим благословением.
– Очень рад, – ответил поручик.
Хольменгро все быстро устраивал; он за все принимался с деньгами, благоразумно строил из камня и дерева. Он уже не надевал летом шубы и не делал себе большого живота, чтобы внушать почтение; даже золотая цепь казалась ему лишней, когда он приходил в усадьбу Хольмсена, так что он часто наглухо застегивал сюртук. Теперь внушали почтение его полный денег несгораемый шкаф, из которого вечером в субботу он расплачивался с рабочими.
Многие из его рабочих оценили также его ум и стали уважать его.
Время шло; на берегу, рядом с пристанью, появилась лавка и в ней поселился купец с товарами. Он был побережный поселянин, звали его Пер, а когда ему удавалось залучить кого-нибудь грамотного, то он подписывался П. Иенсен; сам же он не умел писать. Он был невежественный, необразованный человек, но что касается наживы, собирания шиллингов и откладывания их, проявлял большую изобретательность. Он удовлетворял потребности поселка, торговал осторожно и привозил лишь те товары, каких требовали рабочие; он прыгал только на такую высоту, с какой не трудно было бы опять стать на ноги.
По наружности лавочник был толстый, краснощекий мужчина с самым обыкновенным крестьянским лицом и хитрым взглядом. Он одевался в платье из домотканного сукна и имел вид самый простой, но он всех держал от себя на почтительном расстоянии, даже жену и детей. Для него в жизни существовал только один интерес – собирать шиллинги и нажива. Это составляло задачу его жизни и его религию, он ни на минуту не забывал этого и, даже отмеряя чтонибудь локтем, или отвешивая на весах, проделывал какие-то таинственные движения руками. Жители неохотно посылали к нему в лавку детей, а когда приходилось, то внушали им, чтобы глядели в оба.
Хольменгро привез этого человека с собой из Уттерлея, потому что приходился дальним родственником его жене. Хольменгро только указал ему место, а к лавке и торговле не имел никакого отношения: торговлей он не занимался.
– Я слышал, что люди не доверяют тебе, Пер.
– Не доверяют? – спросил Пер.
– Да. Говорят, что ты обсчитываешь и обмериваешь их.
– Вот локоть! – сказал Пер.
Хольменгро осмотрел локоть, положил перед собой и сказал:
– Народ жалуется десятникам. У Бертеля из Сагевика есть мальчишка, – зовут Готфридом.
– Он здесь околачивается каждый день.
– Бертель послал его недавно за кофе; он взял кофе в носовой платок и пошел домой. Так это было?
– Да, купил полфунта кофе.
– Но Бертель должен был перевесить кофе и снова пришел в лавку.
– Говорил я им, зачем покупают не фунт кофе, а полфунта? – ответил Пер.
– Все равно, полфунта должны весить полфунта, а не меньше.
– Да сколько же может быть кофе в полфунте, посудите сами? Если завернуть его в платок, так и не видно.
– Бертель получил кофе неполным весом, ты обвесил его.
– А, может быть, платок был дырявый? Я не знаю.
– Ты должен был перевесить, когда пришел Бертель.
– Я ему отвесил с походом. Это уж по своей доброте.
Хольменгро сказал:
– Смотри, Пер, не давай людям повода жаловаться на тебя.
И впоследствии Хольменгро приходилось отчитывать лавочника, но пользы от того было мало, лавочник Пер не желал оставлять своих привычек, и народ продолжал не доверять ему. Другой лавки не было, и если стоять настороже и глядеть в оба, с ним можно еще было иметь дело. Глупый плут Пер! Он, должно быть, воображал, что будет жить без конца на свете, и потому был так жаден и ненасытен!
– Какой-то П. Иенсен – кажется, лавочник из лавочки у моря – обратился ко мне с просьбой, – сказал однажды поручик Хольменгро.
Как он был далек от какого-то П. Иенсена, как умел превратить какого-то П. Иенсена в ничто! Но это не лишнее, особенно, когда тут сидела фру Адельгейд и слушала.
– Он из лавки, – ответил Хольменгро с крайним изумлением.– Что ему надо?
– Он написал. Он просит устроить танцевальный зал, или танцевальный сарай, уж не помню.
– Каков лавочник Пер! – воскликнул Хольменгро, поднимая голову.
– Это могло бы дать ему маленький доход, – пишет он, так как здесь столько рабочих.
– Хм! Вы, конечно, не…
– Я еще не ответил ему, – сказал поручик с такой равнодушной улыбкой, будто П. Иенсен был для него не больше мухи.
– Конечно. С вашего разрешения, я переговорю с лавочником Пером. Я сделал ошибку, поселив его здесь. Дело в том, что он в родстве со мной, в далеком родстве: сын троюродной сестры или что-то в этом роде. Иначе я и не вспомнил бы о нем. Надо позаботиться отправить его обратно.
Поручик слушал равнодушно, а, может быть, и вовсе не слушал; он уже кончил есть и сидел за ужином, погрузившись в мысли и поблескивая глазами. Фру Адельгейд спросила из вежливости:
– У него есть семья?
– Даже большая: сыновья и дочери.
– И, должно быть, живется не особенно хорошо?
– Нет, хорошо; у него есть средства.
После ужина поручик пошел к себе. Нет повесы, маленького Виллаца; не слыхать ни его ребячьих вопросов, ни пения; рояль молчит в зале.
Виллацу хорошо живется в Англии, он учится многому полезному и хорошему. Он писал, что умеет уже плавать и боксировать, он также играет на рояле и усердно посещает школу.
Эти письма от Виллаца были радостью для отца, и он никогда так не ожидал почты, как теперь. По уговору с Виллацем перед отъездом, письма всегда адресовались матери, чтобы она могла первой прочитывать их. И она каждый раз с радостью распечатывала письмо и громко читала мужу, а потом они много разговаривали. Чтобы избавить жену от такого обязательства, поручик послал однажды жене несколько писем с горничной. Но фру Адельгейд сейчас же попросила мужа к себе.
– Вы не заметили, что сегодня есть письмо от Виллаца?
– Да? От Виллаца! Благодарю вас.
Виллац писал, что понемногу начинает говорить и уже хорошо читает поанглийски. В языке встречается много иностранных слов, а шрифт – латинский. "Иногда тебя очень недостает мне, дорогая мама, потому что в английском языке сорок тысяч слов, и я боюсь, что мне не одолеть. В Англии у нас нет снега, но хотя холодно и сыро, окна всегда открыты ночью, чтобы нас закалить".
У него теперь новый учитель танцев, потому что старый сказал, что вывихнул ногу, но мистер Ксавье Мур говорит, что он не совсем годится. В конце Виллац просил маму кланяться папе и напомнить ему, как весела была их поездка в Англию.
– Премного вам благодарен.
Когда он собрался уходить, она удержала его, говоря:
– Это уже во второй раз, что он вспоминает о поездке в Англию.
– Да, он видел много нового и интересного.
– И я отказалась от такой поездки!
– Вы жалеете? – спросил он с удивлением.
– Да, – ответила она и подошла к окну. Молчание. Она продолжала:
– Если бы я попросила у вас… попросила бы теперь?.. Мне просто невыносимо: он среди чужих людей. Кто такой этот мистер Мур? – спросила она, оборачиваясь к мужу.
– В этом отношении можете быть спокойны, но…
– Открываются окна на ночь… Ну, что за манера заставлять учить сорок тысяч слов, когда и тысячи довольно. У него все спутается в голове.
– Мне кажется, вы правы.
– Я, конечно, не поеду в Ганновер, поеду к нему. Я каждый день раскаивалась в том, что не поехала с ним. Я не хочу домой… совсем не хочу.
– Если бы не зима…– начал поручик.
– То вы отпустили бы меня?
– С величайшим удовольствием… Прошу вас, не давайте неверного толкования моим словам… Если вы желаете этого…
– Благодарю вас, Виллац. Так я поеду. Как я рада! О, в эту минуту он мог бы обернуть ее вокруг пальца, он мог бы взять ее на руки и вынести из комнаты к себе, а она бы только крепко держалась за него и не заметила бы даже, если бы он задел за дверь. Он ждал, может быть, первого слова с ее стороны и стоял молча, наблюдая.
– Однако, я стою и мешаю вам читать ваши другие письма.
Он слегка поклонился и хотел уйти.
– Виллац!
– Я пойду и распоряжусь относительно лошадей. Вы хотите ехать сейчас?
– Да, благодарю. Виллац, – заговорила было она и подошла к нему с необыкновенно покорным видом, склонив голову. Но подняв глаза и увидав его выражение, она поняла, что попытка к примирению невозможна, – что слишком поздно: в его упрямой голове раз принятое решение оставалось непоколебимым. Она убедилась, что все кончено.
Он воспользовался своим положением. Теперь сила была в его руках, как прежде находилась на ее стороне, и он решил про себя: "Ничего не осталось… от всего…"
Но не слишком ли он рано собрался воспользоваться своим торжеством? Ему следовало знать фру Адельгейд лучше; она не упадет на колени, не станет биться головой об пол; она выпрямилась и сказала с большим самообладанием:
– Я хотела только попросить вас дать мне шубу… шубку для Виллаца. Могу я отвезти ему?
Молчание.
– Конечно, – ответил он.– Благодарю, что напомнили. Носят ли только дети шубы в Англии?
– Может быть, и не носят. Не знаю. Но все равно.
– Все равно. Узнаете. Во всяком случае, это делает честь вашим материнским чувствам.
После этого разговора фру Адельгейд будто охладела к путешествию… к приготовлениям, ко всему вообще. Может быть, она придумала это путешествие, чтобы смягчить мужа и заставить его отнестись снисходительно к ее капризам. Очевидно, что она в последнюю минуту отказалась бы от этой поездки в Англию, устроившейся так неожиданно, но пришедший Хольменгро ободрил ее и поддержал в ней желание. За обедом Хольменгро сказал:
– И я еду. Дети давно ждут меня.
– Но ваша поездка будет гораздо продолжительнее?
– Да, я поеду в Мексику. За Кордильеры.
– Хорошо бы, если бы я могла доехать с вами до Англии!
– Я счел бы это за великую честь для себя. Фру Адельгейд и поручик взглянули на него.
– Так ли я поняла вас? Когда вы можете ехать? – спросила хозяйка.
– Когда вы прикажете, – ответил Хольменгро с поклоном.
– Как, я не…– воскликнула изумленная фру Адельгейд.– Вы можете ехать сейчас?
– Через несколько часов, если угодно.
– Вот удача!
– Постараюсь быть вам полезным, насколько могу. Поручик спросил:
– Как же вы оставите весь этот народ?
– Рано или поздно, – все равно придется. Оставляю здесь несколько десятников.
– Но, насколько я понял, ваши дети не могут приехать раньше весны.
– Я и не привезу их раньше весны. Но в Мексике есть еще кое-что, что надо распутать и устроить. Конечно, не много, но все же кое-что, и это займет все время, что я проведу там. Надо развязаться с заводом… с несколькими заводами и небольшим имением. Дело невелико, но все же потребуется время, чтобы привести в порядок.
– Да, если вы можете ехать со мной до Англии, не принося жертвы, то я буду вам очень благодарна, – искренне сказала фру Адельгейд.
И поручик кивнул головой.
– Если вы только не ускоряете своего путешествия ради моей жены?
– Ни в коем случае.
– Может быть, вы поехали бы только через несколько месяцев?
– Правда, я сначала так предполагал, но дети пишут, что с нетерпением ждут меня.
– По-видимому, фру Адельгейд, вы действительно можете воспользоваться любезностью и опытностью господина Хольменгро в путешествиях. Таким образом, нам бояться нечего.
– Да, бояться нечего.
Во все время отсутствия фру Адельгейд казалось, будто поручик вовсе не скучал по ней, – напротив, он поздоровел и посвежел и был деятельнее, чем когда-либо.
– Чудеса! – говорила иомфру Сальвезен. Поручика видели верхом или пешком на дорогах к соседям или торпарям; он отдавал личные распоряжения относительно зимней порубки в лесу, чего не делал уже много лет, и велел привести в порядок к весне все колесные экипажи в усадьбе. И что это означало, что он ходил теперь, расстегнув сюртук, заложив большие пальцы в жилетные карманы и напевал? Может быть, он сам несколько удивлялся своему настроению и, чтобы не удивлять других своей веселостью, отдавал свои приказания тихим голосом, что не мешало, чтобы ему повиновались немедленно. Свалилось ли с него какое-нибудь бремя? Куда девалась его подавленность? Вообще с того времени, как у поручика оказались деньги в кармане, он стал свободнее, реже опускал голову и меньше задумывался над дорожной пылью.
И по вечерам он уже не лежал пашой на диване, и вид Даверданы не волновал его сердца и не совращал с пути, – не надо моря, не надо волнений.
Однажды вечером он встретил рыжую девушку в коридоре совершенно случайно; она стояла у стены; его плащ, обыкновенно, висел тут, и он принял ее за плащ.
– Как? Это ты, девушка?.. Здесь так темно…
Он пошел снова к себе, налил дрожащей рукой стакан воды, несколько раз прошелся по комнате и затем принялся за свой вечный пасьянс.
Но разве после Нового года, когда жена вернулась домой, он снова предался своему угнетенному состоянию? Вовсе нет; он продолжал напевать и, повидимому, не мог скоро отвыкнуть от этой привычки. Таким образом, он ходил напевая несколько месяцев, будто ничего не случилось; он пел некоторое время и после возвращения жены. Этот человек никогда не останавливался наполовине. Может быть, он хотел этим ввести в заблуждение домашнюю прислугу?
– Я слышу, вы напеваете? – сказала фру Адельгейд.
– А, вы услыхали? Плохая примета. Я отучу себя.
– Нет, зачем?
– Потому что гораздо приятнее, чтобы вы пели, так как умеете, а я молчал бы.
– Вы поете вовсе неплохо.
– Я пою исключительно для себя, и в отчаянии, что вы слышали.
– Хорошо, что кто-нибудь поет здесь в усадьбе, – сказала она.
– С отъездом Виллаца вы одна можете петь здесь, фру Адельгейд. Но вы молчите.
Что на это сказать?! Через несколько минут она снова заговорила:
– Я встретила во время пути странную пару, очень оригинальную.
– Да?
– Да, очень оригинальную.
– Любопытно послушать.
– Да? Они были очень странные. Один день они улыбались друг другу, кивая. Между ними господствовало такое согласие; они целовались, разговаривали между собой, желали друг другу спокойной ночи…
– А на следующий день?
– То же самое.
– Замечательно. Что это были за супруги?
– Как и все. Молчание.
Поручик был сбит с толку; ему казалось, будто он снова свесился с лошади. Фру Адельгейд продолжала:
– Я следила за ними во время путешествия. Я очень благодарна вам, что вы доставили мне случай видеть их.
Поручик поклонился, говоря:
– А еще что?
– Ничего, – ответила она.– Они были женатые люди, любившие друг друга, они были счастливы.
– Хм! Так ли я понял вас, фру Адельгейд? Мне следовало поучиться кое-чему у этой пары?
– И вам и мне, как я полагаю; обоим нам можно бы кое-что позаимствовать у них. Впрочем, не знаю.
– Вы меня извините, если я на минуту присяду на этом стульчике, – сказал поручик и сел.– Я не хочу заводить каких-либо счетов, но вы, кажется, желаете, чтобы между нами установились несколько другие отношения?
– Я этого желала и раньше, разве вы не помните? Но я встретила отказ…
– Это нехорошо.
– Да, это было более, чем печально, – сказала жена со слезами на глазах.– Меня, само собой, такое отношение обижало. Но оставим это.