* * *
Свистим! Какой занятый, заливистый свист!
Мы встретили директора я не сказал бы ласково, но внимательно. Он подошел к воротам, но не успел сделать от калитки шага, как перед ним стеной выросли десять отчаянных ребят.
- Тпру! - остановили они Клевцова. - Погоди здесь, сейчас с тобой придут поговорить.
За мной и Костомаровым прибежал Якушин. Мы наскоро обменялись несколькими тревожными словами и побежали во двор. Разумеется, побежали - как-никак таких, как мы, считают сотнями, а Клевцов - директор.
- Здравствуйте, товарищ Клевцов! - поздоровался я от имени всех.
Растерянный взгляд директора пробежал мимо нас туда, за стены, в типографию, - он тщетно пытался догадаться о причине нашего странного разговора.
- Что все это значит? - раздраженно и повелительно спросил директор.
- Порядок наводим, - грубо брякнул Якушин.
Костомаров неумело подмигнул мне глазом, я потянул Якушина сзади за брюки. Костомаров коротко и отрывисто передал директору решение рабочих:
- Товарищ Клевцов, мы вас больше в типографию не пустим. Возможно, вы неплохой хозяйственник. Но у нас вы мерили все на свой аршин. Только аршин ваш оказался неправильным, короче обыкновенного. Развалили типографию. Побудь вы еще месяц - типографии крышка. Вам хорошо, вас в другую типографию начальником пошлют, а нам - на биржу идти. Рабочие на собрании решили больше вас в типографию не пускать.
Клевцов побледнел, сощурил глаза и вежливо, даже тихо спросил:
- Позвольте спросить, кого же вы назначили директором?
Ах, бестия! Ты вздумал нас ловить? Нет же, мы тебе не плотва.
- Убери свою удочку дальше! - усмехаясь, ответил я директору, выступая вперед. - Самостийничать мы не хотим. О новом директоре позаботится трест.
- Так извольте жаловаться, а не устраивайте митинги, - сразу меняя тон, сухо заявил Клевцов.
- Мы и пожалуемся, - спокойно отозвался Костомаров. - Но калечить типографию больше вам не позволим.
Терпение Якушина лопнуло, он выскочил сбоку, заслонил Костомарова и грубиянским тоном выпалил в лицо директору обидные слова:
- Чего нам жаловаться! Выгнали тебя - и крышка. Иди ты на нас жалуйся!
Вдруг, еще за воротами, послышался сердитый, приказывающий голос:
- Кто там разговаривает? Немедленно прекратить!
Перед нами появился Кукушка, с поднятым кверху носом, с презрительно сложенными бантиком губами и дерзким выражением глаз.
- Это вы, товарищ Клевцов, с ребятами шутите? - сразу смягчил он голос. - У меня к вам дело… А ну, ребята, по местам, по местам, живо!
Несколько голосов дружно ему ответило:
- Катись…
- Колбаской, - ласково прибавил Якушин.
- За что вы меня, ребята? - почти жалобно буркнул Кукушка и вопросительно взглянул на Клевцова, вероятно, считая директора виновником нашего бурного настроения.
- Бунт! - серьезно сказал Клевцов. - Я уезжаю в трест.
Потом он полуобернулся к нам и почти по слогам кинул угрожающие слова:
- Не беспокойтесь, через два часа в типографии будет порядок, а хулиганам придется отвечать.
Хотел я ему сказать - в своем доме человеку бастовать не приходится, только этот человек не чувствовал себя в нашем доме своим…
Мы молча проводили директора. Но я сразу понял: в типографию он не вернется.
Кукушка оказался глупее.
- Бузотерство? Выступление против руководства? - вызывающе закричал он. - Я иду в райком!
- Иди, иди, мы будем там раньше, - насмешливо откликнулся Костомаров.
Спровадив начальство, мы послали Костомарова в райком, Парфенова в трест, а сами пошли на работу.
* * *
Работа шла лучше обычного. Или это мне только казалось? Да нет, все рабочие находились в возбужденном состоянии и, ожидая дальнейших событий, больше молчали и углублялись в работу.
Пришли сумерки, зажглись огни.
Я был занят в ночной смене и весь день просидел в завкоме, говорил по телефону, советовался с Костомаровым, Якушиным, Парфеновым и дожидался гостей.
Никто не расходился по домам.
Вечером, часов в семь, перед типографией загудела сирена.
Раньше звонка обежала все помещение весть:
- Приехали!
Через несколько минут типография собралась, - все бежали, торопились, никто не задержался, похоже было - пожарные по сигналу торопятся.
Приехали секретарь райкома и председатель треста. Ни Клевцова, ни Кукушки с ними не было.
Секретарь райкома совсем простой, пиджачок не из важных, черная косоворотка, лицом похож на наборщика, сероватый, небритый.
Председатель треста пофасонистее, рубашка голубая, галстук в крапинку, лицо сытое с румянцем, ботинки желтые с глянцем.
Поздоровались мы с гостями.
- Начнем, - говорит председатель треста.
- Шипулин, где ты? Начинать пора! - кричит Якушин.
Оглянулись: Шипулина нет - смылся куда-то. Искать, конечно, не стали, не до него.
- Товарищи, объявляю собрание открытым, - сказал вместо Шипулина Костомаров.
- Не надо… - остановил его секретарь райкома и махнул рукой. - Чего там собрание… Побеседуем просто…
Секретарь райкома потушил мелькнувший было в его глазах смешок и сурово спросил:
- Ну чего вы тут набедокурили? Рассказывайте! - сказал он это очень просто, и одновременно казалось, что он обращается к близким товарищам и нашалившим детям.
Поднялся гомон. Кричали, перебивали друг друга, жаловались на беспорядки и крыли, крыли последними словами директора.
Шумели до полуночи. Секретарь райкома и председатель треста не останавливали никого, внимательно прислушивались к тяжелым речам, к раздраженным выкрикам и непрерывно делали пометки в блокнотах.
К полуночи выговорились.
Нарядным цветным карандашом застучал по столу председатель треста.
- Совершенно ясно, - сказал он. - Типография работала неладно. Клевцов хозяйничал плохо, но почему же вы не жаловались, почему не обратили внимание треста на беспорядки? Нехорошо, товарищи, нехорошо. То тише воды, ниже травы, а то сразу пересолили.
Я молчал целый вечер, хотя язык мой сильно чесался, - больше терпеть я не мог.
- Извиняюсь, прошу слова, - обратился я к секретарю райкома.
- А вы кто? - внимательно спросил он меня, - с таким вопросом он обращался ко всем выступающим.
- Морозов, наборщик, беспартийный, - доложил я.
- Не Ивана Морозова отец? - еще раз спросил он, пристально вглядываясь в меня утомленными глазами.
- Его, - ответил я. - А теперь позвольте по существу. Вот трест говорит - не жаловались. Выходит, мы виноваты, а трест остается в стороне? Хорошо, а я вам расскажу пример из нашей же типографии - пусть трест слушает да на ус себе наматывает.
Я обратился ко всем собравшимся:
- Ребятишки, скажите-ка, вентиляторы у нас есть?
Мне дружно ответили:
- Есть!
- А работают они?
- Нет!
- Так для чего же у нас вентиляция?
Нельзя передать, какой хохот поднялся среди собравшихся.
Председатель треста попробовал догадаться и нерешительно спросил:
- Для декорации?
Я махнул ребятам рукой: тише, мол, тише, и сам, сдерживая смех, громко ответил:
- Ошибаетесь, для получения льготного тарифа по социальному страхованию.
При моем ответе улыбнулся даже секретарь райкома, но - честное слово! - улыбка у него получилась невеселая.
- Так вот, - продолжал я свою речь, - то же получается с трестом. Вентиляция была, льготы по ней получались, а вот следить, работает ли она, соцстрах не следил. Типография была, о ней даже разговоры какие-то шли, послабления всякие давались, а следить за ней трест не следил - упадка ее не заметил. Соцстрах не следил за вентиляцией, а вы за типографией…
Председатель треста попытался возразить:
- Не наша вина…
- Ваша, ваша вина, - оборвал его секретарь райкома и задал нам последний вопрос: - А скажите-ка, чего вы теперь хотите?
Вперед выступил Парфенов, провел рукой по всклокоченным, торчавшим в разные стороны непокорным волосам, пригладил их и громко объявил наше общее мнение:
- Требуем наладить типографию. Дайте хорошего хозяина. И чтобы при нем глаз был, а то Кукушка прозаседался совсем… Чтобы Клевцова и Кукушку убрать! И сначала работу наладить, а потом о сокращениях говорить: помяните мое слово, новых набирать придется… Вот чего от вас рабочий класс требует.
- Отлично, - сказал секретарь райкома. - Теперь выслушайте меня. Положим, вы не рабочий класс, рабочий класс - это металлисты, горняки, текстильщики, печатники - все вместе, а в отдельности вы маленечко переборщившие рабочие ребята. Согласен, директор был плох, трест не следил за типографией, но и вы поступили неправильно. Трест относился формально, так разве была закрыта дорога в райком, в Московский комитет? Особенно стыдно говорить такие вещи отцу Ивана Морозова. Ты бы, старик, вместо болтовни о вентиляции занялся бы делом и провентилировал типографию в райкоме. Рабочий ты хороший, человек умный, а вот дал себя сыну обогнать - сын сколько времени коммунистом был, а ты в хвосте плетешься. Я согласен, секретарь должен больше вниз смотреть, а не наверх, прозаседался ваш секретарь, а вы молчали. Нечего спорить, ваших вин можно насчитать много. Райком даст вам хорошего хозяина - директора, даст толкового партийца в ячейку, но смотрите, ребята, не подкачайте сами… Если вы все их не поддержите, не начнете все вместе налаживать типографию, у самых хороших руководителей ничего не получится…
Парень говорил долго, но дельно. Я обиделся на него сначала. Как это меня мог обогнать сын? Но о типографии он говорил правильно.
* * *
Разноцветные искры слепят, буйный ветер играет в снежки, клонятся разлапистые ели, приветствуя зиму, солнце, меня.
Я чувствую биение крови, наполняющее меня юношеским задором.
Как хорошо жить!
Наступил покой. И мне стало чего-то не хватать.
Я задумался. Несомненно, мне не хватало сына. Но - этого же нельзя забыть - у меня есть внук. Что, если рискнуть пойти к Нине Борисовне? Нет, мне не хотелось туда идти. Больно встретить на месте моего усталого, честного мальчугана какую-нибудь самодовольную рожу с нафабренными усами…
И все-таки я пошел.
Нина Борисовна живет с Левой одна. Она пожала мне руку, напоила чаем и сразу, сегодня же, отпустила Леву со мной - не было никаких разговоров ни о ветре, ни о шоколаде. Отпуская своего бледного карапуза, она опять дружески пожала мою руку, и я подумал: не ошибся ли Иван?…
А как меня встретил внучонок! Детский восторг неукротим. Левка, паршивец мой, как же я смел прекратить было с тобой знакомство!
Мы захватили санки, дождались трамвая и прямиком отправились на Воробьевы горы.
Нам обоим одинаково весело. Перебивая друг друга, мы заразительно смеемся, и оба равно счастливы - и внук, сидящий на санках, помахивающий длинной хворостиной, и запыхавшийся, везущий санки дед.
Мы несемся как угорелые, с разбегу я не замечаю людей и налетаю на целую компанию ребятишек.
- Расступись, расступись! - залихватски кричу я, вмешавшись в шумливую толпу.
- Здорово ты разбушевался! - слышу я знакомый голос.
Ба, да здесь Валентина!
- Скажите-ка лучше, Валентина Владимировна, зачем вы здесь очутились? - прикрикиваю я на нее.
- Лыжи, лыжи, лыжи! - хором отвечает вся ее компания.
- Отлично, Валентина Владимировна, - говорю я, - на лыжах еще успеете накататься, а пока я вас мобилизую: извольте-ка побегать с вашим племянником, сил моих больше нет.
Я вручаю Валентине внука. Вся компания, окружив Леву, весело уносится прочь.
Я опираюсь о дерево и с удовлетворением оглядываю окрестность.
Везде смеющиеся молодые лица, снег похрустывает под ногами, мороз пощипывает носы, и, уж конечно, больше всего достается моему носу.
Я поворачиваюсь в сторону Москвы, и мысли мои снова возвращаются в типографию.
Мы не узнаем ее, мы, старые рабочие, знающие ее всю вдоль и поперек. Придя к нам, новый директор не издал никаких приказов, упаси бог, а зашел в наборную, поздоровался, остановился около моего реала и сказал:
- А ну-ка, братва, попробую: не разучился ли я набирать?
Ничего, набрал объявление. Свой парень.
Стали думать о производстве. И как думать! Заикнулся Якушин на производственном совещании о припрятывании отдельными наборщиками инструмента, а новый секретарь тут как тут. "Прошло, говорит, время, когда инструмент прятали…" И все мы, как один, следим друг за другом: только спрячь теперь! Жаренова уже два раза оштрафовали.
Я набираю объявления. И не успел я на производственном совещании молвить, что, прежде чем объявление делать, заранее надо набросать карандашом рисунок набора, как на другое же утро было отдано распоряжение: ни одного объявления без предварительного наброска, - теперь работу по три раза не переделывают!
Не хватает у нас машинных наборщиков. Директор выделил два десятка ручников, и ребята засучив рукава взялись за учебу - учатся работать на линотипе…
Да что же это такое? Или мне сегодня весь день знакомых встречать?
Навстречу мне Настя Краснова, комсомолочка наша, с. Архипкой на лыжах бегут.
- Добрый день, Владимир Петрович! - крикнули они и хотели свернуть в сторону.
Шутки шутите!
- Нет, брат, шалишь! - крикнул я и поманил их к себе пальцем.
- Ты о чем меня вчера просил? - строго обратился я к Архипке.
- Известно о чем, - деловито ответил он. - Всегда об этом просил. Надоело тискать, а вы набору поучить не хотите.
- Поучить просишь, а сам от меня удрать сейчас хотел? - заворчал я на него.
Архипка смутился, Настя покраснела.
- Ну ладно, ладно, сыпьте! - отпустил я их. - На будущей неделе возьму тебя к себе прописные подавать.
Ребята просить себя не заставили. Точно я им пятки салом смазал, миг - и скрылись за поворотом.
Чудесный парень Архипка!
И, самое важное, никаких разговоров о пенсии. Какая тут пенсия, когда на биржу требования летят.
Однако холодно.
Я тру себе нос и с нетерпением дожидаюсь возвращения внука: уж не случилось ли чего-нибудь с ним?
Но вот и они. Кудлатые пряди волос выбились у Валентины из-под шапочки, она запыхалась и все-таки громко хохочет. Не доезжая десятка шагов, Левка соскакивает с саней, кубарем падает на снег, поднимается, весь в снегу, со сползшими с рук варежками, болтающимися на шнурке, и быстро-быстро семенит ко мне.
- Как она тебя покатала? - спрашиваю я внука, кивая на Валентину.
Валентина подтаскивает ко мне санки и стремглав бежит прочь, боясь, что я ее опять задержу каким-нибудь поручением.
Но ее останавливает Лева:
- Тетенька-тетища!
Валентина останавливается и издали кричит:
- Ну?
- Приходи ко мне играть, - приглашает ее племянник.
- Ладно! - отвечает тетища, исчезая под горой.
Мой внучок поеживается. Становится холодно, ему хочется есть.
Крепко держа меня за руку, Левка поднимает кверху розовое курносое личико и настойчиво кричит:
- Солнышко, нам холодно!
- Ничего, брат, весна не за горами, - утешаю его я, сажаю к себе на плечи и бегом направляюсь к трамвайной остановке.
* * *
Весело потрескивают в печке пылающие дрова.
Снова праздник, и снова я один: старуха на рынке, Валентина на лыжах.
Яркое январское солнце отталкивается от ослепительных белых сугробов и пытается раздробить оконные стекла на тысячи цветных осколков.
Я сижу за столом и перелистываю свои записки. Многое изменилось с тех пор, когда я в третий раз начал записывать свои мысли. Жизнь переменилась. Я многое потерял: потерял плохое настроение - типография работает великолепно, потерял сына, потерял свой острый язык. Но кое-что и нашел.
Достань, Морозов, бумажник! Вынь из него крохотную книжечку в картонной обложке! Погляди на нее и скажи: все ли это, чего ты хотел?
Со спокойной совестью я отвечаю себе:
- Да, все.
Нет теперь людей, которые шли бы впереди меня.
Да, товарищи, я иду вместе с вами рядом, будь вы вожди, а я только простой наборщик.
Теперь у меня не то, что прибавилось дел, но я почувствовал, что нет теперь дела, за которое бы я не отвечал.
На себе я не успокоюсь, и погоди, погоди хоть ты, Климов, в дружеской беседе за кружкой пива я докажу тебе свою правоту и заставлю последовать моему примеру.
И еще: у меня больше нет времени для болтовни. В третий раз свои записки я уничтожу сам. Вот я отдираю первые страницы, подхожу к печке и бросаю исписанную бумагу на объятые огнем головешки. Я помешиваю кочергой, и бумага вспыхивает ярко и задорно. Гори, гори, мне тебя не жалко! Дописываю последнюю страницу, ставлю последнюю точку, и остаток тетради полетит сейчас в печь.
1928 г.