- Почему, собственно, вы… почему ты, Боже, не судишь сам? - спросил Куглер задумчиво.
- Потому что я все знаю. Если бы судьи всё, совершенно всё знали, они бы тоже не могли судить. Тогда бы судьи все понимали, и от этого у них только болело бы сердце. Могу ли я судить тебя? Судьи знают только о твоих злодеяниях, а я знаю о тебе все. Все, Куглер! Вот почему я и не могу тебя судить.
- А почему… эти люди… судят и на небе?
- Потому что человеку необходим человек. Я, как видишь, только свидетель, но наказывать, понимаешь, наказывать должны сами люди… и на небе. Поверь мне, Куглер, это правильно. Люди не заслуживают никакой другой справедливости, кроме человеческой.
Тут вернулись судьи, и председатель Последнего Сената громко произнес:
- За девятикратное преднамеренное убийство, за ограбления, за недозволенное возвращение с места, откуда он был изгнан, за незаконное ношение оружия и за кражу роз - Куглер Фердинанд приговаривается к пожизненному заключению в преисподней. Приговор привести в исполнение немедленно.
Итак, следующее дело. Обвиняемый Шахат Франтишек здесь?
Преступление в крестьянской семье
- Подсудимый, встаньте, - сказал председатель суда. - Вы обвиняетесь в убийстве своего тестя Франтишека Лебеды. В ходе следствия вы признались, что с намерением убить Лебеду трижды ударили его топором по голове. Признаете вы себя виновным?
Изможденный крестьянин вздрогнул и проглотил слюну.
- Нет, - сказал он.
- Но Лебеду убили вы?
- Да.
- Значит, признаете себя виновным?
- Нет.
Председатель обладал ангельским терпением.
- Послушайте, Вондрачек, - сказал он. - Установлено, что однажды вы уже пытались отравить тестя, подсыпав ему в кофе крысиный яд. Это правда?
- Да.
- Из этого следует, что вы уже давно посягали на его жизнь. Вы меня понимаете?
Обвиняемый посопел носом и недоуменно пожал плечами. - Это все из-за того лужка с клевером, - пробормотал он. - Он взял да продал лужок, хоть я ему и говорил: "Папаша, не продавайте клевер, я куплю кроликов…"
- Погодите, - прервал его председатель суда. - Чей же был клевер, его или ваш?
- Ну, его, - вяло произнес обвиняемый. - А на что ему клевер-то? Я ему говорил: "Папаша, оставьте мне хоть тот лужок, где у вас люцерна посеяна". А он заладил свое: "Вот умру, все Маржке останется…" Это, стало быть, моя жена. "Тогда, говорит, делай с ним, что хочешь, голодранец".
- Поэтому вы и хотели его отравить?
- Ну да.
- За то, что он вас выругал?
- Нет, за лужок. Он сказал, что его продаст.
- Однако послушайте, - воскликнул председатель, - это ведь был его лужок? Почему же было не продать?
Обвиняемый Вондрачек укоризненно поглядел на председателя.
- Да ведь у меня-то там, рядом, засеяна полоска картофеля, - объяснил он. - Я ее и покупал с расчетом, чтоб потом стало одно поле. А он знай свое: - Какое мне дело до твоей полоски, я лужок продаю Юдалу.
- Значит, между вами были нелады? - допытывался председатель.
- Ну да, - угрюмо согласился Вондрачек. - Из-за козы.
- Какой козы?
- Он выдоил мою козу. Я ему говорю: "Папаша, не троньте козу, а не то отдайте нам за нее полянку у ручья". А он взял и сдал ту полянку в аренду.
- А деньги куда девал? - спросил один из присяжных.
- Да куда ж их деть? - уныло протянул обвиняемый. - Убрал в сундучок. "Умру, говорит, вам достанется". А сам все не помирает. Ему было, наверно, уж за семьдесят.
- Значит, вы утверждаете, что в неладах был повинен тесть?
- Верно, - ответил Вондрачек нерешительно. - Ничего он нам не давал. Пока, говорит, я жив, я хозяин, - и никаких. Я ему говорю: "Папаша, купите корову, я тогда этот лужок распашу и не надо будет его продавать". А он ладит свое: мол, когда умру, покупай хоть две коровы, а я эту свою полоску продам Юдалу.
- Послушайте, Вондрачек, - строго сказал председатель. - А, может, вы его убили, чтобы добраться до денег в сундучке?
- Эти деньги были отложены на корову, - упрямо твердил Вондрачек. - Мы так и рассчитывали: помрет он, вот мы и купим корову. Какое же хозяйство без коровы, судите сами. Навоза, и то взять негде.
- Обвиняемый! - вмешался прокурор. - Нас интересует не корова, а человеческая жизнь. Почему вы убили своего тестя?
- Из-за лужка.
- Это не ответ.
- Лужок-то он хотел продать…
- Но после его смерти деньги все равно достались бы вам!
- А он не хотел умирать, - недовольно сказал Вондрачек. - Кабы умер по-хорошему… Я ему никогда ничего худого не сделал. Вся деревня скажет, что я с ним, как с родным отцом… Верно, а? - обратился он к залу, где собралась половина деревни.
В публике прокатился шум.
- Так, - серьезно произнес председатель суда. - И за это вы хотели его отравить?
- Отравить! - пробурчал обвиняемый. - А зачем он вздумал продавать тот клевер? Вам, барин, всякий скажет, что клевер нужен в хозяйстве. Как же без него?
В зале одобрительно зашумели.
- Обращайтесь ко мне, а не к публике, обвиняемый, - повысил голос председатель суда. - Или я прикажу вывести ваших односельчан из зала. Расскажите подробнее об убийстве.
- Ну… - неуверенно начал Вондрачек. - Дело было в воскресенье. Гляжу - опять он толкует с этим Юдалом. "Папаша, говорю, не вздумайте продать лужок". А он в ответ: "Тебя не спрошусь, лопух!" Ну, думаю, ждать больше нечего. Пошел я колоть дрова…
- Вот этим топором?
- Да.
- Продолжайте.
- Вечером говорю жене: "Забирай-ка детей да иди к тетке". Она - реветь. "Не реви, говорю, я с ним еще сперва потолкую…" Приходит он в сарай и говорит: "Это мой топор, давай его сюда!" Я ему говорю: "А ты выдоил мою козу". Он хотел отнять у меня топор. Тут я его и рубанул.
- За что же?
- Ну, за тот лужок.
- А почему вы его ударили три раза?
Вондрачек пожал плечами.
- Да уж так пришлось, барин… Наш брат привычный к тяжелой работе.
- А потом что?
- Потом я пошел спать.
- И заснули?
- Нет. Все думал, дорого ли обойдется корова, и что ту полянку я выменяю на полоску у дороги, чтобы было одно поле.
- А совесть вас не беспокоила?
- Нет. Меня беспокоило, что земля у нас вразнобой. Да еще надо починить коровник, это обойдется не в одну сотню. У тестя-то ведь и телеги не было. Я ему говорил: "Папаша, господь вас прости, разве это хозяйство? Эти два поля прямо просятся одно к другому, надо же иметь сочувствие".
- А у вас самого было сочувствие к старому человеку? - загремел председатель.
- Да ведь он хотел продать лужок Юдалу, - пробормотал обвиняемый.
- Значит, вы его убили из корысти?
- Вот уж неправда! - взволнованно возразил обвиняемый. - Единственно из-за лужка. Кабы мы оба поля соединили…
- Признаете вы себя виновным?
- Нет.
- А убийство старика, по-вашему, не преступление?
- Так я ж и говорю, что это все из-за лужка, - воскликнул Вондрачек, чуть не плача. - Нешто это убийство? Мать честная, это же надо понимать, барин. Тут семейное дело, чужого человека я бы пальцем не тронул… Я никогда ничего не крал… хоть кого спросите в деревне, Вондрачека все знают… А меня забрали, как вора, как жулика… - простонал Вондрачек, задыхаясь от обиды.
- Не как вора, а как отцеубийцу, - хмуро поправил его председатель. - Знаете ли вы, Вондрачек, что за это полагается смертная казнь?
Вондрачек хмыкал и сопел носом.
- Это все из-за лужка… - твердил он упрямо.
Судебное следствие продолжалось: показания свидетелей, выступление прокурора и защитника…
Присяжные удалились совещаться о том, виновен или нет обвиняемый Вондрачек. Председатель суда задумчиво смотрел в окно.
- Скучный процесс, - проворчал член суда. - Прокурор не усердствовал, да и защитник не слишком распространялся… Дело ясное, какие уж тут разговоры!
Председатель суда запыхтел.
- "Дело ясное"… - повторил он и махнул рукой. - Послушайте, коллега, этот человек считает себя таким же невиновным, как вы или я. У меня ощущение, что мне предстоит судить мясника за то, что он зарезал корову, или крота за то, что он роет норы. Во время заседания мне все приходило в голову, что, собственно, это не наше дело. Понимаете ли, это не вопрос права или закона. Фу… - вздохнул он и снял мантию. - Надо немного отдохнуть от этого. Знаете, я думаю, присяжные его оправдают; хоть это и глупо, а его отпустят, потому что… Я вам вот что скажу. Я сам родом из деревни, и когда подсудимый говорил, что поля просятся друг к другу, я ясно видел две разрозненные полоски земли, и мне казалось, что мы должны были бы судить… по-божески… должны были бы решить судьбу этих двух полей. Знаете, как я поступил бы? Встал бы, снял шапочку и сказал: "Обвиняемый Вондрачек, пролитая кровь вопиет к небу. Во имя божие ты засеешь оба эти поля беленой и плевелом. Да, беленой и плевелом, и до смерти своей будешь глядеть на этот посев ненависти…" Интересно, что сказал бы на этот счет представитель обвинения? Да, коллега, деяния человеческие иногда должен бы судить сам бог. Он мог бы назначить великую и страшную кару… Но судить по воле божией не в наших силах… Что, присяжные уже кончили? - Председатель нехотя встал и надел свою мантию. - Ну, пошли. Введите присяжных!
Исчезновение актера Бенды
Второго сентября бесследно исчез актер Бенда, маэстро Ян Бенда, как стали называть его, когда он с головокружительной быстротой достиг вершин театральной славы. Собственно говоря, второго сентября ничего не произошло; служанка, тетка Марешова, пришедшая в девять часов утра прибрать квартиру Бенды, нашла ее в обычном беспорядке. Постель была измята, а хозяин отсутствовал. Но так как в этом не было ничего особенного, то служанка навела порядок и отправилась восвояси. Ладно. Но с тех пор Бенда как сквозь землю провалился.
Тетка Марешова не удивлялась и этому. В самом деле, актеры - что цыгане. Уехал, верно, куда-нибудь выступать или кутить. Но десятого сентября Бенда должен был быть в театре, где начинались репетиции "Короля Лира". Когда он не пришел ни на первую, ни на вторую, ни на третью репетицию, в театре забеспокоились и позвонили его другу доктору Гольдбергу - не известно ли ему, что случилось с Бендой?
Доктор Гольдберг был хирург и зарабатывал большие деньги на операциях аппендицита - такая уж у евреев специальность. Это был полный человек в золотых очках с толстыми стеклами, и сердце у него было золотое. Он увлекался искусством, все стены своей квартиры увешал картинами и боготворил актера Бенду, а тот относился к нему с дружеским пренебрежением и милостиво разрешал платить за себя в ресторанах, что, между прочим, было не мелочью! Похожее на трагическую маску лицо Бенды и сияющую физиономию доктора Гольдберга, который ничего, кроме воды, не пил, часто можно было видеть рядом во время сарданапальских кутежей и диких эскапад, которые были оборотной стороной славы великого актера.
Итак, доктору позвонили из театра насчет Бенды. Он ответил, что представления не имеет, где Бенда, но поищет его. Доктор умолчал, что, охваченный растущим беспокойством, он уже неделю разыскивает приятеля во всех кабаках и загородных отелях. Его угнетало предчувствие, что с Бендой случилось что-то недоброе. Насколько ему удалось установить, он, доктор Гольдберг, был, по-видимому, последним, кто видел Бенду. В конце августа они совершили ночной триумфальный поход по пражским кабакам. Но в условленный день Бенда не явился на свидание. Наверное, нездоров, решил доктор Гольдберг и как-то вечером заехал к Бенде. Было это первого сентября. На звонок никто не отозвался, но внутри был слышен шорох. Доктор звонил добрых пять минут. Наконец раздались шаги, и в дверях появился Бенда в халате и такой страшный, что Гольдберг перепугался: осунувшийся, грязный, волосы всклоченные и слипшиеся, борода и усы не бриты по меньшей мере неделю.
- А, это вы? - неприветливо сказал Бенда. - Зачем пожаловали?
- Что с вами, боже мой?! - изумленно воскликнул доктор.
- Ничего! - проворчал Бенда. - Я никуда не пойду, понятно? Оставьте меня в покое.
И захлопнул дверь перед носом у Гольдберга. На следующий день он исчез.
Доктор Гольдберг удрученно глядел сквозь толстые очки. Что-то тут неладно. От привратника дома, где жил Бенда, доктор узнал немного: однажды, часа в три ночи - может быть, как раз второго сентября - перед домом остановился автомобиль. Из него никто не вышел, но послышался звук клаксона, видимо сигнал кому-то в доме. Потом раздались шаги - кто-то вышел и захлопнул за собой парадную дверь. Машина отъехала. Что это был за автомобиль? Откуда привратнику знать! Что он, ходил смотреть, что ли? Кто это без особой надобности вылезает из постели в три часа утра? Но этот автомобиль гудел так, словно людям было невтерпеж и они не могли ждать ни минуты.
Тетка Марешова показала, что маэстро всю неделю сидел дома, выходил лишь ночью, не брился да, наверное, и не мылся, судя по виду. Обед и ужин он велел приносить ему домой, хлестал коньяк и валялся на диване, вот, кажется, и все.
Теперь, когда случай с Бендой получил огласку, Гольдберг снова зашел к тетке Марешовой.
- Слушайте, мамаша, - сказал он, - не вспомните ли вы, во что был одет Бенда, когда уходил из дому?
- Ни во что! - сказала тетка Марешова. - Вот это-то мне и не нравится, сударь. Ничего он не надел. Я знаю все его костюмы, и все они до единого висят в гардеробе.
- Неужто он ушел в одном белье? - озадаченно размышлял доктор.
- Какое там белье, - объявила тетка Марешова. - И без ботинок. Неладно здесь дело. Я его белье знаю наперечет, у меня все записано, я ведь всегда носила белье в прачечную. Нынче как раз получила все, что было в стирке, сложила вместе и сосчитала. Гляжу - восемнадцать рубашек, все до одной. Ничего не пропало, все цело до последнего носового платка. Только чемоданчика маленького нет, что он всегда с собой брал. Ежели он по своей воле ушел, то не иначе, бедняжка, как совсем голый, с чемоданчиком в руках…
Лицо доктора Гольдберга приняло озабоченное выражение.
- Мамаша, - спросил он, - когда вы пришли к нему второго сентября, не заметили вы какого-нибудь особенного беспорядка? Не было ли что-нибудь повалено или выломаны двери?…
- Беспорядка? - возразила тетка Марешова. - Беспорядок-то там, конечно, был. Как всегда. Господин Бенда был великий неряха. Но какого-нибудь особенного беспорядка я не заметила… Да, скажите, пожалуйста, куда он мог пойти, ежели на нем и рубашки не было?
Доктор Гольдберг знал об этом не больше, чем она, и в самом мрачном настроении отправился в полицию.
- Ладно, - сказал полицейский чиновник, выслушав Гольдберга. - Мы начнем розыски. Но, судя по тому, что вы рассказываете, если он целую неделю сидел дома, заросший и немытый, валялся на диване, хлестал коньяк, а потом сбежал голый, как дикарь, то - это похоже на…
- Белую горячку! - воскликнул доктор Гольдберг.
- Да, - последовал ответ. - Скажем так: самоубийство в состоянии невменяемости. Я бы этому не удивился.
- Но тогда был бы найден труп, - неуверенно возразил доктор Гольдберг. - И потом: далеко ли он мог уйти голый? И зачем ему нужен был чемоданчик? А автомобиль, который заехал за ним? Нет, это больше похоже на бегство.
- А что, у него были долги? - вдруг спросил чиновник.
- Нет, - поспешно ответил доктор. Хотя Бенда всегда был в долгу, как в шелку, но это его никогда не огорчало.
- Или, например, какая-нибудь личная трагедия… несчастная любовь, или сифилис, или еще что-нибудь, способное потрясти человека?
- Насколько мне известно, ничего, - не без колебания сказал доктор, вспомнив один-два случая, которые, впрочем, едва ли могли иметь отношение к загадочному исчезновению Бенды.
Тем не менее, получив заверения, что "полиция сделает все, что в ее силах", и возвращаясь домой, доктор припомнил, что ему было известно об этой стороне жизни исчезнувшего приятеля. Сведений оказалось немного:
1. Где-то за границей у Бенды была законная жена, о которой он, разумеется, не заботился.
2. Бенда содержал какую-то девушку, жившую в Голешовйце.
3. Бенда имел связь с Гретой, женой крупного фабриканта Корбела. Эта Грета бредила артистической карьерой, и поэтому Корбел финансировал какие-то фильмы, в которых его жена, разумеется, играла главную роль. В общем, было известно, что Бенда - любовник Греты и она к нему ездит, пренебрегая элементарной осторожностью. Но Бенда никогда не распространялся на эту тему. К женщинам он относился то с рыцарским благородством, то с цинизмом, от которого Гольдберга коробило.
- Нет, - безнадежно махнул рукой доктор, - в личных делах Бенды сам черт не разберется. Что ни говори, а я голову даю на отсечение, здесь какая-то темная история. Впрочем, теперь этим делом займется полиция.
Гольдберг, разумеется, не знал, что предпринимает полиция и каковы ее успехи. Он лишь с возрастающей тревогой ждал известий. Но прошел месяц, а новостей не было, и о Яне Бенде начали уже говорить в прошедшем времени.
Как-то вечером доктор Гольдберг встретил на улице старого актера Лебдушку. Они разговорились, и, конечно, речь зашла о Бенде.
- Ах, какой это был актер! - вспоминал старый Лебдушка. - Я его помню, еще когда ему было двадцать пять лет. Как он играл Освальда, этот мальчишка! Знаете, студенты-медики ходили к нам в театр посмотреть, как выглядит человек, разбитый параличом. А его король Лир, которого он играл тогда в первый раз! Я даже не знаю, как он играл, потому что все время смотрел на его руки. Они были как у восьмидесятилетнего старика - худые, высохшие, озябшие, жалкие… И посейчас я не понимаю, как он делал это! А ведь и я умею гримироваться. Но того, что мог делать Бенда, не сумеет никто! Только актер может по-настоящему оценить его.
Доктор Гольдберг с грустным удовлетворением слушал этот профессиональный некролог.
- Да, взыскательный был актер, - со вздохом продолжал Лебдушка - Как он, бывало, гонял театрального портного! "Не буду, кричит, играть короля в таких мещанских кружевах. Дайте другие!" Терпеть не мог бутафорской халтуры. Когда он взялся, помню, за роль Отелло, то обегал все антикварные магазины, нашел старинный перстень той эпохи и не расставался с ним, играя эту роль: "Я, говорит, лучше играю, когда на мне что-то подлинное". Нет, это была не игра, это было перевоплощение! - неуверенно произнес Лебдушка, сомневаясь в правильности выбранных слов. - В антрактах он бывал угрюмый, как сыч, запирался у себя в уборной, чтобы никто не портил ему вдохновения. Он и пил потому, что играл сплошь на нервах, - задумчиво добавил Лебдушка. - Ну, я в кино, - сказал он, прощаясь.
- Я пойду с вами, - предложил Гольдберг, не зная, как убить время.
В кино шел какой-то фильм о морских путешественниках, но доктор Гольдберг почти не смотрел на экран. Чуть ли не со слезами на глазах слушал он болтовню Лебдушки о Бенде.