Советник потер вспотевший лоб. "Да, - сказал он себе, - а вот на днях кельнер обсчитал меня на несколько крон. Я вызвал владельца ресторана, и он немедля уволил этого кельнера. "Вор! - кричал он. - Я позабочусь о том, чтобы никто во всей Праге не взял вас на работу!" А кельнер не сказал ни слова, повернулся и пошел. Тощие лопатки вздрагивали у него под фраком…"
Советнику не сиделось на постели. Он пересел к радиоприемнику и надел наушники. Но радио молчало, была безмолвная ночь, тихие ночные часы. Томса опустил голову на руки и стал вспоминать людей, встреченных им в жизни, непонятных маленьких людей, с которыми он не находил общего языка и о которых прежде никогда не думал.
Утром, немного бледный и растерянный, зашел он в полицейский участок.
- Ну, что, - спросил инспектор, - вспомнили вы, кто вас может ненавидеть?
Советник покачал головой.
- Не знаю, - нерешительно сказал он. - Таких людей столько, что… - Он безнадежно махнул рукой. - Кто из нас знает, сколько человек он обидел… Сидеть у окна я больше не буду. И, знаете, я пришел попросить вас прекратить это дело…
Освобожденный
Начальник тюрьмы растроганно высморкался,
- Вам все понятно, Заруба? - спросил начальник тюрьмы, почти торжественно дочитав соответствующий акт министерства юстиции. - Здесь говорится о том, что вас условно освобождают от пожизненного заключения. Вы отсидели двенадцать с половиной лет и за все это время вели себя… гм… одним словом, образцово. Мы дали вам самую лучшую характеристику и… гм… короче, вы можете идти домой, понимаете? Но запомните, Заруба, если вы что-нибудь натворите, досрочное освобождение аннулируется; приговор, вынесенный вам за убийство вашей жены Марии, снова войдет в силу, и вам придется пробыть в заключении всю жизнь. Тогда уже сам господь бог вам не поможет. Так будьте осторожны, Заруба; в следующий раз сидеть вам до самой смерти.
- Мы вас любили, Заруба, но снова увидеть здесь не хотим. Так с богом! В канцелярии вам выплатят причитающиеся деньги. Можете идти.
Заруба, верзила чуть ли не двухметрового роста, переминался с ноги на ногу и что-то бормотал: он был так счастлив, просто до боли, в груди его что-то хрипело, всхлипывания сдавливали горло.
- Ну, ну, - проворчал начальник, - смотрите не расплачьтесь тут! Мы раздобыли для вас кое-какую одежду, а строитель Малек пообещал взять вас на работу. Ах, вы хотите прежде побывать дома? Понимаю, понимаю, на могиле своей жены. Это похвальное намерение. Счастливый путь, Заруба, - сказал поспешно начальник тюрьмы и подал Зарубе руку. - И будьте внимательны, ради бога. Помните, что вы освобождены всего лишь условно.
- Какой славный человек этот Заруба! - сказал начальник тюрьмы, как только за освобожденным закрылась дверь. - Я вам должен сказать, Форманек, среди убийц встречаются очень порядочные люди: в заключении самые трудные растратчики; тем в тюрьме все не по нраву. Жаль мне Зарубу!
Когда Заруба прошел двор Панкрацкой тюрьмы и за ним захлопнулись железные ворота, его охватило чувство страшной неуверенности: он боялся, что первый же попавшийся полицейский задержит его и приведет обратно. Он брел медленно, чтобы кто-нибудь грехом не подумал, будто он сбежал. Заруба вышел на улицу, и у него просто голова пошла кругом, так много было везде народу. Вон бегают дети, два шофера ругаются. Боже, сколько людей, раньше такого не было. Куда же все-таки идти? А, все равно! Машин-то, машин! И столько женщин! А за мной никто не идет? Кажется, нет, но сколько же тут машин! Теперь уже Заруба убегал вниз; к центру Праги, как можно дальше от тюрьмы; запахло чем-то копченым…но сейчас еще не время, сейчас еще нельзя; потом он почувствовал другой запах, более сильный; новостройка. Каменщик Заруба остановился, жадно впитывая запах извести и бревен. Он загляделся на пожилого рабочего, который месил цементный раствор. Зарубе так хотелось заговорить с ним, но у него это как-то не получалось; кажется, он совсем потерял голос; в одиночке отвыкаешь говорить. Заруба большими шагами спускался к центру Праги. Господи, сколько разных строек! Там вон строят из одного бетона, двенадцать лет назад так не строили. Этого не было, не было. В мои времена не было, - думал Заруба. - Но ведь опоры могут рухнуть, они такие тонкие.
- Осторожно, парень! Ты что, ослеп?
Он чуть не попал под машину, а затем - под звенящий трамвай. Проклятье! За двенадцать лет отвыкаешь ходить по улицам. Хотелось бы у кого-нибудь спросить: что это за стройка - такая большая! Хотелось узнать, как попасть на Северо-западный вокзал. Из-за того, что рядом с Зарубой тарахтела машина, груженная железом, и его никто бы все равно не услышал, он попробовал громко произнести: "Скажите, пожалуйста, как пройти на Северо-западный вокзал?" Нет, не получается: совсем, что ли, пропал голос? А может, там, наверху, в тюрьме, ржавеешь и становишься немым? Первые три года иногда еще кое-что спрашиваешь, а потом и спрашивать перестаешь. "Скажите, пожалуйста, как пройти…" Что-то заклокотало у него в горле, но на человеческий голос это похоже не было.
Заруба торопливо пробегал улицы - одну за другой. Он словно опьянел, или, может быть, это ему только снилось: все стало каким-то другим, не то что двенадцать лет назад: крупнее, шумнее, беспокойнее. И народу так много! Зарубе становится даже как-то грустно. Кажется ему, что он где-то на чужбине и с этими людьми ему никогда не договориться. Ах, попасть бы поскорее на вокзал и уехать домой, домой. У брата там домик и дети… "Скажите, пожалуйста, как пройти…" - попытался спросить Заруба, но только беззвучно пошевелил губами. Дома это пройдет, дома он заговорит, только бы добраться до вокзала.
Сзади раздался крик, и кто-то втащил его на тротуар.
- Какого черта ты, парень, не по тротуару идешь? - орет на него шофер.
Зарубе хочется ему ответить, да ничего не получается. Он только откашливается и пускается бежать дальше. Идти по тротуару! Да он для меня слишком узок. Люди, я так спешу, так хочу домой. Пожалуйста, скажите, как пройти на Северо-западный вокзал? Может быть, по той самой оживленной улице, где движется вереница трамваев. Откуда берется столько народу? Ведь здесь целая толпа, и направляется она в одну сторону - наверное, тоже к вокзалу. Потому, видно, так и торопятся, что боятся опоздать на поезд.
Верзила Заруба прибавил ходу, чтобы не отставать. Видите, этим людям тоже не хватает тротуара. Пестрая, шумная толпа уже запрудила всю улицу, а люди все подходят, они просто бегут наперегонки и что-то кричат. И вдруг начали кричать все - протяжно и громко.
У Зарубы, опьяненного шумом, закружилась голова. Боже, как это здорово - столько народу! Там, впереди, запели какой-то марш. Заруба пристраивается к идущим и возбужденно топает. Посмотрите-ка, вокруг него все уже поют. У Зарубы что-то подкатывает к горлу, словно что-то толкает его изнутри, хочет вырваться наружу, - это песня: раз-два, раз-два. Он поет песню без слов, рычит что-то густым басом. Что же это за песня? Да не все ли равно. Я еду домой, я еду домой! Долговязый Заруба шагает уже в первом ряду и поет - хотя это и не слова, но все равно - это так прекрасно: раз-два, раз-два. С поднятой рукой трубит Заруба, как слон. Кажется, поет все тело, живот вздрагивает, как барабан. Грудная клетка неистово гудит. А в глотке становится так хорошо, словно он большими глотками пьет вино или плачет. Тысячи людей кричат: "Позор! Позор правительству!" Но Заруба не может понять, что там кричат, и только победоносно трубит: "А-а! А-а!" Размахивая длинной рукой, Заруба идет впереди всех. Кричит и ревет, поет, громко смеется, колотит себя кулаками в грудь и наконец издает крик такой силы, что он взвивается над всеми головами, словно знамя. "У-ва, у-ва!" - трубит Заруба во все горло, во всю силу своих легких, от всего сердца, закрывая глаза, как петух, когда кукарекает. "У-ва! А-а! Ура-а!"
Вдруг толпа останавливается и не может двинуться дальше. Ощетинившись, она отступает беспорядочной волной и разражается пронзительным криком. "У-ва! У-ра!" Заруба закрыл глаза, он весь поглощен звуками этого своего великого освобожденного голоса, который поднимается откуда-то из самой глубины души.
Неожиданно чьи-то руки хватают его, и задыхающийся голос кричит в самое ухо:
- Именем закона вы арестованы!
Заруба открыл глаза: на одной руке у него повис полицейский и хочет вытащить его из группы людей, которые судорожно сопротивляются. Заруба ахнул от ужаса и хотел вырвать руку, которую выкручивал полицейский; он взревел от боли и свободной рукой, будто палицей, стукнул блюстителя закона по голове. Полицейский побагровел и отпустил его, но в этот момент кто-то огрел Зарубу дубинкой по затылку: удар, другой, третий! Две огромные руки завертелись, словно крылья ветряной мельницы. Они лупили по чьим-то головам. Внезапно на его руках повисли два человека в касках, вцепились, словно бульдоги.
Заруба, задыхаясь от бешенства, старается сбросить их, пинает кого-то ногами, бьется, как помешанный, но его толкают и куда-то тащат. Полицейские вывернули ему руки и ведут по пустынной улице: раз-два, раз-два. Заруба теперь идет, как овечка, и мысленно только спрашивает: пожалуйста, скажите, как пройти на Северо-западный вокзал? Ведь мне надо домой.
Два полицейских вталкивают его в участок.
- Ваше имя? - спрашивает злой, ледяной голос. Заруба и рад бы сказать, но только беззвучно шевелит губами.
- Как вас зовут? - орет злой голос.
- Заруба Антонин, - хрипло шепчет верзила.
- Где проживаете?
Заруба беспомощно пожал плечами.
- На Панкраце, - с трудом выдавил он из себя, - в одиночке.
Это не должно было произойти, но произошло: трое законников совещались как вызволить Зарубу: председатель суда, прокурор и адвокат ex offo.
- Пусть Заруба ни в чем не признается, - предложил прокурор.
- Поздно, - проворчал председатель суда. - На допросе он уже признался, что вступил в драку с полицейским. Вот дурень, взял и во всем признался…
- Может, полицейские дадут показания, что не могут с уверенностью сказать, Заруба это был или кто-то другой, - предложил адвокат.
- Слушайте, - запротестовал прокурор, - не хватает еще, чтоб мы учили полицейских врать! Они же прекрасно знают, что это был Заруба. Лично я - за невменяемость. Предложите проверить его душевное состояние, коллеги. Я поддержу.
- Я, конечно, это предложу, - сказал адвокат, - но что будет, если доктора не признают его умалишенным?
- Я сам с ними поговорю - пообещал председатель суда. - Это, конечно, не дело, но… не хочется мне, чтобы Заруба за такую глупость сидел всю жизнь. Быть бы мне сейчас подальше отсюда! Видит бог, я дал бы ему шесть месяцев, даже не моргнув, но чтобы он провел в тюрьме остаток жизни - это уж мне совсем… не нравится.
- Если мы не сможем установить помешательство, - размышлял прокурор, - будет очень скверно. Поймите же, ради бога, я обязан возбудить дело о нарушении закона; что я еще могу сделать? Если бы этот болван хоть зашел в какой-нибудь трактир! Мы бы запросто установили, что он был пьян.
- Прошу вас, господа, - настаивал председатель, - сделайте как-нибудь, чтобы я мог его освободить. Я старый человек и не хотел бы на себя брать этот… ну, сами знаете что.
- Трудное положение, - вздохнул прокурор. - Ну, посмотрим. Может, выгорит с психиатрами. Так, значит, дело слушается завтра, да?
Однако, слушать дело не пришлось. В ту же ночь Антонин Заруба повесился, очевидно, от страха перед наказанием. Он был очень большого роста и висел как-то странно; казалось, он просто сидит на земле.
- Проклятие! - пробормотал прокурор. - Черт побери, какая глупость! Но мы, во всяком случае, тут ни при чем.
Преступление на почте
- Три кроны слово, - ответил Филипек, не моргнув глазом.
- Вы говорите: Справедливость, - сказал жандармский вахмистр Брейха. - Хотелось бы мне знать, почему ее изображают женщиной с повязкой на глазах и весами в руке, словно она торгует перцем. Я бы представлял Справедливость в образе жандарма. Вы не поверите, сколько дел мы, жандармы, решаем без судей, без весов и без всяких церемоний. Если случай простой, бьем по морде, а более сложный - снимаем ремень: в девяноста случаях из ста - это и есть вся справедливость! Я здесь недавно изобличил двоих в убийстве, сам приговорил их к справедливому наказанию и сам их наказал, никому не обмолвившись об этом ни единым словом. Подождите-ка, сейчас расскажу вам все по порядку.
Так вот, вы, конечно, помните девушку, которая дна года тому назад работала у нас на почте: ее еще Геленкой звали. Такая милая, славная девочка и красивая, как на картинке! Да как ее можно было не запомнить! Представьте себе, эта Геленка прошлым летом утопилась; прыгнула в озеро да еще шла почти пятьдесят метров, пока добралась до глубокого места. Только через два дня всплыла. И знаете, почему она утопилась? В тот день к ней из Праги неожиданно прибыла ревизия и обнаружила, что в кассе недостает двух сотен. Жалких двух сотен! Болван ревизор ей сказал, что он обязан доложить об этом по начальству и рассматривает недостачу как растрату. В тот вечер, приятель, Геленка со стыда и утопилась.
Когда ее вытащили на плотину, мне пришлось около нее стоять до появления комиссии. От ее красоты не осталось и следа. Но я все представлял себе, как она смеется, выглядывая из окошечка на почте; что греха таить, все мы туда из-за нее ходили, не так ли? Любили эту девочку. Будь я проклят, - говорю я себе, - Геленка этих денег не брала, прежде всего потому, что я в это никогда не поверю, и во-вторых, незачем ей было красть: отец ее - мельник, там, по ту сторону озера, а пошла она работать только из женского честолюбия, мол, сама себя прокормит. Отца я хорошо знал: он был грамотей, да к тому же - евангелист, а я вам скажу, что евангелисты и сектанты у нас никогда не воруют. Если эти две сотни исчезли, то украл их кто-то другой. Так вот, я этой мертвой девочке там, на плотине, пообещал, что этого так не оставлю. Ну, так вот. После ее смерти прислали к нам на почту одного парня из Праги; звали его Филипек; расторопный такой, острый на язык малый. Стал я к Филипеку на почту захаживать, чтобы кое что выяснить. Знаете, у нас, как и на всех почтах, у окошечка - столик с выдвижным ящиком, а в нем - деньги и марки, У почтового служащего за спиной полки, где лежат всякие тарифные справочники, документы, стоят весы для взвешивания пакетов, посылок и прочего.
- Господин Филипек, - говорю я ему, - посмотрите, пожалуйста, в ваших справочниках, сколько будет стоить телеграмма, ну, скажем, до Буэнос-Айреса?
- А сколько стоит срочная телеграмма в Гонконг? - опять спросил я.
- Это уже придется посмотреть, - сказал Филипек, встал и повернулся к полкам. А пока он перелистывал справочник, стоя ко мне спиной, я просунул в окошечко плечо, дотянулся рукой до ящика с деньгами и открыл его: открывался он легко и тихо.
- Ну спасибо, мне все уже ясно, - сказал я, - вот так это и могло случиться. В то время, пока Геленка искала что-нибудь в справочнике, кто-то мог стащить две сотни из ящика. Послушайте, Филипек, не могли бы вы мне показать, кто последнее время посылал отсюда какие-нибудь телеграммы или посылки?
Филипек почесал затылок и ответил:
- Господин вахмистр, этого делать я не имею права, ведь как-никак существует тайна переписки; вы, правда, могли бы осмотреть все "именем закона"; но и тогда я обязан сообщить начальству, что была произведена проверка.
- Подождите, - прервал я его, - я бы не хотел этого делать. Вот если бы вы, Филипек, скуки ради или так… посмотрели по документам, кто в последнее время отправлял что-нибудь такое, из-за чего Геленка должна была повернуться спиной к столу.
- Господин вахмистр, - говорит Филипек, - это не составит труда - телеграммы есть: но, отправляя заказные письма и пакеты, мы записываем только фамилии адресата, а не отправителя. Я перепишу все фамилии, которые здесь найдутся: это не полагается, но для вас я такой списочек составлю. Только мне кажется, вам это ничего не даст.
Он, конечно, был прав, этот Филипек: принес мне что-то около тридцати фамилий - с сельской почты ведь много телеграмм не отправляют, да еще там были какие-то посылки паренькам, отбывающим военную службу, но все это мне действительно ровным счетом ничего не дало. Знаете, куда бы я ни шел, везде только об этом и думал: мучила меня мысль, что я свое обещание этой мертвой девочке не выполню.
И вот однажды, неделю примерно спустя, иду я опять на почту. Филипек мне улыбается и говорит:
- Господин вахмистр, играйте теперь в кегли один, я укладываюсь. Завтра сюда приезжает девушка с пардубицкой почты.
- Вот как, - спрашиваю, - в наказание, что ли, переводят ее из города на сельскую почту?
- Да нет, господин вахмистр, - отвечает Филипек и глядит на меня как-то странно, - эта девушка переводится сюда по собственному желанию.
- Удивительно, - говорю я. - Ох уж эти мне женщины.
- Да, - соглашается Филипек и все на меня смотрит, - а самое удивительное в том, что анонимный донос насчет экстренной ревизии тоже был послан из Пардубиц.
Я аж присвистнул и думаю, что посмотрел на Филипека так же странно, как и он на меня. А тут в разговор вмешался почтальон Угер, он как раз раскладывал корреспонденцию:
- А, Пардубице, да этот управляющий из поместья туда чуть ли не каждый день пишет какой-то девице на почте. Наверно, это его любовь, не так ли?
- Послушайте, папаша, - обращается к нему Филипек, - не знаете ли вы, как зовут эту девицу?
- Вроде Юлия Тоуф, Тоуфар…
- Тауферова, - говорит Филипек, - так это же она, та самая, что должна сюда приехать.
- Он, этот Гоудек, то есть управляющий, - продолжает почтарь, - тоже каждый день получает письма из Пардубиц. "Господин управляющий, - говорю я ему, - вам опять письмецо от невесты". Он, этот управляющий, всегда встречает меня где-нибудь на середине пути. А сегодня ему и посылочка, но уже из Праги… Посмотрите-ка - ее ведь вернули с отметкой "Адресат неизвестен". Видно, господин Гоудек перепутал адрес. Так я отнесу ее обратно.
- Покажите, - заинтересовался Филипек, - адресовано какому-то Новаку. Прага, Спалена улица. Два кило масла. Штамп от 14 июля.
- Тогда здесь еще работала Геленка, - заметил почтальон.
- Покажи-ка, - говорю я Филипеку и нюхаю ящичек.
- Филипек, а не кажется ли вам странным, что масло пробыло в пути десять дней и не протухло? Папаша, - говорю я, - оставьте-ка посылку здесь и топайте, разносите почту.
Не успел почтальон уйти, как Филипек мне говорит:
- Господин вахмистр, этого делать, правда, не полагается, но долото вот здесь, - и ушел: он, мол, ничего не видит.
Так вот, я этот ящичек вскрыл: в нем было два кило глины. Тут пошел я к Филипеку и говорю:
- Ты, парень, об этом никому ни слова, понял? Я все беру на себя.
Само собой разумеется, собрался я и пошел к этому управляющему Гоудеку в поместье. Он сидел там на бревнах, уставившись в землю.
- Господин управляющий, - говорю я ему, - тут на почте произошла путаница: не вспомните ли вы, по какому адресу дней десять - двенадцать тому назад вы отправляли посылку?
Гоудек, как мне показалось, немного побледнел и говорит:
- Это не имеет значения, я уже и сам не помню кому.
- Господин управляющий, - спрашиваю я его снова, - а какое это было масло?
Тут Гоудек вскочил, теперь уже побелев как мел, и закричал:
- Что это значит? Почему вы ко мне пристаете?