* * *
Царь Царей оставил Сарды с тем же великолепием, с которым вошёл в город. Главкон ехал среди телохранителей Ксеркса и часто видел теперь царя персов, ибо тот любил окружать себя красивыми людьми. Один раз ему довелось придержать стремя, когда Ксеркс сходил с коня, и честь эта вызвала завистливое ворчание. Артозостра и Роксана ехали в закрытых носилках в обозе, сопровождавшем персидское войско. Огромная рать шла по Лидии и Мидии, досуха выпивая мелкие речонки; воинству, шедшему к бессмертным равнинам Трои, предстояло совершить деяния более славные, чем воспетые Гомером битвы на берегах Симоиса и Скамандра. Наконец перед ними оказался Геллеспонт, зелёная река шириной в семь парасангов, отделявшая покорённую Азию от ещё не завоёванной Европы.
Через пролив было наведено два моста, на три сотни кораблей каждый. Суда удерживали на месте толстенные тросы, а поверх палуб была устроена грунтовая дорога с высокой оградой, чтобы кони не пугались воды. Здесь царя ожидал и флот - корабли Востока, Финикии, Киликии, Египта и Кипра. Столько судов и транспортных кораблей никогда ещё не оказывалось на поверхности моря. И, увидев всю эту мощь, направляемую единственной волей, Главкон ещё более расстроился. Разве способна крошечная, раздираемая ссорами Эллада выстоять? Лишь глядя на идущих воинов, на начальников, кнутами подгоняющих своих копейщиков словно скот, он обретал хоть какое-то утешение. Ибо не угас ещё в Спарте и Афинах тот неведомый ни Вавилону, ни Сузам огонь, побуждавший свободные руки и души к свершению великих дел. Кого-то почтит победой Зевс, когда рабы сойдутся лицом к лицу с мужами?
Горделивая мысль эта наконец перестала утешать Главкона, в тот день стоявшего возле мраморного трона Повелителя Вселенной, с высоты которого Ксеркс обозревал свои полчища, следил за гонками быстрых триер и выслушивал уверения своих полководцев в том, что ни один царь от начала времён - ни Тутмос Египетский, ни Синаххериб Ассирийский, ни Кир Великий, ни Дарий - не могли собрать столь огромного войска.
Наступил вечер. Главкон по сложившейся привычке пребывал в походном павильоне Мардония - разборном дворце, стены которого украшали шелка, а не мрамор. Он погрузился в себя и долго молчал, так что женщины и даже сам носитель царского лука забеспокоились. Наконец Артозостра не вытерпела:
- Скажи мне, Прексасп, что сдерживает твой язык? Неужели мой брат в порыве недовольства приказал вырвать его? Цвет кожи твоей будет выделять тебя среди его конных ливийцев.
Эллин попытался улыбнуться в ответ:
- Я молчу? Потому лишь, что наслаждаюсь остроумием знатных особ.
Артозостра покачала головой:
- Твои глаза стали похожими на синие египетские бусины. И ты не слушал меня. Ты смотрел куда-то вдаль и слышал доносящиеся оттуда звуки.
- Ты видишь меня насквозь, госпожа, - признал Главкон. - Но что мне ответить? Разве властен человек над своими мыслями?
- Ты видел умственным взором свои Афины? Ты и в самом деле считаешь свой каменистый край настолько прекрасным, что не можешь представить себе земли более красивой?
- Истинно говоришь, госпожа моя. Камениста наша земля, и ты сама видела её, но нет солнца светлее, чем встающее над Акрополем, ни одна птица не поёт слаще соловья в рощице у Кефиса, нет дерева, чьи листья шепчут приятней, чем оливы в Колоне или на склоне холма в Элевсине. Отвечу тебе словами Гомера, певца Эллады, которые он вложил в уста подобного мне скитальца: "Край мой скалистый мужей благородных рождает, нет на земле милее и краше отчизны".
Хвала собственной родине вернула краски на лицо афинянина, и он возвысил голос. Главкон заметил, что Роксана пристально глядит на него.
- Пусть прекрасна твоя родина, эллин, - сказала она, не поднимаясь с табурета возле ложа её брата, - но ты не видел ещё всего мира. Ты не видел Нил, Мемфис, Фивы и Саис, наши чудные города; не видел, как великолепно солнце, встающее над пустыней, не видел, как превращает оно пески в чистое золото, не видел, как на закате играют утёсы переливами берилла, сарда и золотого ясписа.
- Расскажи мне о Египте, - попросил Главкон, зачарованный её певучим голосом.
- Не сегодня. Я уже превозносила свой край. А сейчас время воздать хвалу усеянным розами долинам Персии и Бактрии, куда увёз меня Мардоний после смерти отца.
- Неужели прекрасны и они?
- Прекрасны, как Поля Блаженных Налу, где обитают усопшие, которых не покарал жезл Осириса; прекрасны, как Ариан-Ваэджо, родина ариев, откуда разослал их повсюду Ахура-Мазда. Короткие зимы сменяются там долгим и солнечным летом. Там не бывает жары и длительных дождей. Наш "Парадиз" возле Сард ничто рядом с теми краями. Повсюду благоухание роз, а соловьи поют и весь день, и всю ночь. В ручьях пенится прохладная влага. А красоту дворца в Сузах нельзя и описать словами. Туда двор переезжает на лето из скучного Вавилона. Колонны дворца достают до самого неба, и нет вокруг них стен, лишь занавеси - зелёные, белые, голубые, - колышущиеся под дуновением ветерка, прилетающего с изумрудных равнин.
- Ты нарисовала мне картину, достойную долей Элизия, - проговорил Главкон. - И всё же я не стал бы искать убежища даже при дворе Царя Царей со всеми его красотами. Бывают мгновения, когда мне хочется помолиться богу такими словами: "О, Зевс, дай мне крылья, дай мне крылья орлиные, дабы мог я улететь к самому краю земли, а там, в одной из укромных долин, позволь вкусить из ключа вод летейских, вод забвения, дарующих мир душе!"
Роксана поглядела на Главкона; глаза её были полны жалости, и он ощутил, что это ему приятно.
- Волшебную воду, которую ты просишь, пьют только из кубков, - сказала она, - ибо чудодейственная эта долина лежит в горах Бактрии, крыши мира, прячась между гор, венчанных вековечными снегами. Там растёт благая трава, там вьётся таинственный Окс, великая северная река. И только там, на зелёном, благословенном Маздой просторе, может найти мир измученная душа.
- Неужели этот край настолько красив?
- Прекрасен! - хором ответили Мардоний и Артозостра.
А Роксана, повинуясь кивку брата, направилась вглубь шатра, где висела простая арфа.
- Готов ли, господин мой Прексасп, выслушать одну из песен ариев, возносящую хвалу долинам Окса, хотя умение моё невелико?
- Песней своей ты способна растрогать сердце Персефоны, как сделал это Орфей, - ответил афинянин, не отводивший взгляда от Роксаны.
Неяркий свет висячих светильников, густой аромат благовоний, исходивший от жаровни, блеск тёмных глаз певицы слились в единое волшебство. Роксана коснулась струн. В её дивном голосе за рокотом струн угадывалось не просто желание порадовать приунывшего гостя.
Долги Окса струи,
Верны слова мои.
Полон воды поток,
Заросли у воды,
Поля вокруг и сады.
Соловей поёт:
"Мой милый когда придёт?"
Окса широк поток,
Возле воды чертог.
Кира славных палат
Столпы вдалеке стоят.
Чиста фонтанов капель,
Розы стелют постель,
Алый свеж лепесток,
Он рядом с белым прилёг.
И соловей поёт:
"Мой милый когда придёт?"
Забудь про беду и печаль,
Ветер, неси их вдаль.
Окса чистый поток
Сулит тебе здесь восторг.
Путник, окончен твой путь,
Время пришло отдохнуть.
И соловей поёт:
"Мой милый когда придёт?"
И свет, и благоухание, и полные смысла слова - всё разом обрушилось на Главкона. Щёки его зарделись, отовсюду к нему словно тянулись лёгкие руки, лишавшие его силы. Роксана не отводила взгляда от Главкона. А он не мог оторваться от её глаз - глаз прекрасной, знатной и умной женщины, приглашавшей его забыть о Главконе, изгнанном из Эллады, и стать телом и душой персом Прексаспом, "благодетелем царя", по праву пользующимся всеми благами, доступными народу-победителю. Прошлое вдруг сделалось нереальным, удалилось в неведомые края. Перед ним во всей восточной красе стояла Роксана, а Гермиона навсегда осталась в Афинах, чтобы скоро выйти замуж за Демарата. Можно ли удивляться тому, что го лова Главкона уже шла кругом, хотя он весь день воздерживался от вина?
- Бесхитростная песня, - проговорил Мардоний, удовлетворённый поступком сестры, - но тем не менее, милая, мы, арии, чуждаемся причудливой музыки греков и вавилонян.
- В простоте высшая красота, - ответил Главкон, - и когда я слышу, как Эвфросина, прекраснейшая из Харит, поёт голосом Эрато, царицы песен, мной овладевает страх. Ибо не подобает смертному приближаться к богам.
Вернув на место арфу, Роксана ответила ему одной из своих цветистых и неподражаемых в своей искренности восточных любезностей, выразив ею сразу и благодарность, и прощание на сегодня с Главконом. Афинянин не сводил с Роксаны глаз, пока она, шелестя лёгкими одеждами, не вышла из шатра. Не видел он и взглядов, которыми успели при этом обменяться Мардоний и Артозостра.
Когда мужчины остались вдвоём, носитель царского лука спросил:
- Дорогой Прексасп, не кажется ли тебе, что я должен благословить двенадцать Амеша-Спентов за то, что они даровали мне красавицу сестру?
- Она так прекрасна, что Зевс мог бы слететь с Олимпа, чтобы возвести её на трон вместо Геры.
Носитель царского лука усмехнулся:
- Ну нет. Я предпочитаю выбрать для неё жениха из числа людей. Однако, подходящего найти трудно - и в Персии, и в Лидии, и на всём Востоке. Быть может, - смех его сделался ещё веселее, - стоит обратить свой взгляд на запад?
Ни на следующий день, ни позже Главкон не видел Роксану. Тем не менее он уже не так часто вспоминал о Гермионе и об Афинах.
Глава 4
Весь конец года и начало следующего, до самой весны, солнце каждый день освещало фиолетовую дымку над горами и ослепительное море возле Элевсина прибрежного. Ночью распевали соловьи в кронах старых олив над тёмной водою. А Гермиона сидела, глядя в пространство перед собой, и устало ждала, задавая ночи и морю вопросы, так и не получавшие ответа. Утром, когда море играло под первыми лучами солнца, она обращала свой взор к бурым утёсам Саламина и открывавшимся за ними просторам Эгейского моря. Волны молчали, они хранили свой секрет. Высокие триеры, рыбацкие лодки под красными парусами приходили в афинские гавани и оставляли их, однако Гермиона так и не увидела среди них корабль, что унёс смысл её жизни. Всеобщее возмущение и разговоры, поднявшийся после разоблачения Главкона, давно уже улеглись. Гермипп, состарившийся на пять лет в результате этой истории, увёз свою дочь в тихий Элевсин, где мало что могло напомнить ей о той страшной ночи в Колоне. Осень и зиму она провела в доме, в обществе собственной матери и старой Клеопис. Неизвестные ещё причины мало чем могли утешить и успокоить её. Однако родители, всё время старавшиеся вывести дочь из мрачной задумчивости, постоянно причиняли Гермионе боль.
Она всё поняла ещё до того, как желание отца вышло за пределы намёков. Он то и дело принимался превозносить при ней Демарата, хвалить его преданность Афинам и всей Элладе, восхищаться открывающимися перед ним перспективами, и, чтобы понять намерения Гермиппа, не нужны были никакие оракулы. Однажды Гермиона подслушала разговор Клеопис с другой служанкой:
- Молодая госпожа очень переживает, но я так и сказала её матери: сильный огонь быстрей сгорает. Пройдёт год, и она утешится с Демаратом.
- Да, - согласилась вторая премудрая особа. - Она слишком молода и хороша собой, чтобы оставаться без мужа. Афродита не для того осенила её своим покровом, чтобы сидеть в старых девах, прясть шерсть и жевать бобы. Намерения Гермиппа и Лизистры видны с первого взгляда.
- Клеопис, Нания, что за чушь я слышу?
Глаза Гермионы яростно сверкали. Нания побледнела. Гермиона вполне могла приказать, чтобы её как следует выпороли, однако Клеопис не растерялась и непринуждённо солгала:
- Эйи! Дорогая госпожа, не надо сердиться! Я просто рассказывала Нании о том, что кухарка Фрина строит глазки конюху Скилаксу.
- Я слышала совсем другое, - возмутилась Гермиона.
Однако она не намеревалась раздувать скандал. С того самого мгновения, когда на Главкона обрушилось несчастье, она предполагала - хотя даже мать была не согласна с ней, - что причиной всех бед её мужа является именно Демарат. И теперь, осознав намерения родителей, была готова предаться отчаянию. Впрочем, Гермипп, каковы бы ни были его цели, пока не торопил события. Чувства Гермионы он считал простительными и ждал, когда время утешит дочь. Но одного сознания того, что отец замыслил для неё такую судьбу, хотя бы и в перспективе, было достаточно, чтобы удвоить неутешные муки и терзания Гермионы.
Главкон исчез. А раз исчез он, взойдёт ли снова солнце над её головой? Можно ли надеяться, что по прошествии срока руки их соединятся в мрачном Аиде? Если так, то и тьма подземного царства способна сделаться для неё светом Олимпа. С какой радостью отправится она в страну теней следом за Гермесом, поводырём усопших!
Вниз и вниз по длинной тропе,
Мимо океана великих течений,
Мимо белой скалы, мимо Мрака ворот,
Вниз, в страну сновидений.
Вниз, в сумрачные пределы,
Вниз, на поля асфоделей,
Где духам и призракам жить,
Где усопшим положено быть.
Но неужели именно там обретается теперь Главкон? Неужели молодому, сильному, чистому сердцем определена та же судьба, что и низкому и преступному? Мудрейший Гомер умолчал об этом. И всё же он намекнул, что не все обречены на печальную участь. Вот что было обещано Менелаю, супругу Елены:
Но для тебя, Менелай, приготовили боги иное:
Ты не умрёшь и не встретишь судьбы в многоконном Аргосе;
Ты за пределы земли, на поля Елисейские будешь
Послан богами - туда, где живёт Радамант златовласый
(Где пробегают светло беспечальные дни человека,
Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает;
Где сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном
С лёгкой прохладой туда посылаемый людям блаженным)...
Неужели там пребывает один лишь Менелай?..
Персия, словно туча, наползала на Афины с востока. Приходившие из Азии слухи говорили о небывалой мощи. Трудно было есть, пить, посещать суды и гимнасии, зная наверняка, что лето поставит Афины перед лицом либо рабства, либо гибели. Умные люди притихли. Глупцы сделались беззаботными. Из обихода исчезло слово "покорность" - по всеобщему невысказанному согласию. Женщины готовы были заколоть любого труса, ибо храбрости у них было больше, чем у мужчин. Они знали участь покорённой Ионии: милостивая смерть мужчинам, а для женщин смерть при жизни в персидских гаремах и прочие унижения. Афины выбрали свою судьбу, не гадая, придёт ли им на помощь Эллада. Ксеркс мог лишь уничтожить город. Он не мог его покорить.
Тем не менее весна, как всегда, радовала глаз. От Египта дул тёплый ветерок. Соловьи заливались в оливковых рощах. Снег сошёл с вершины Пентеликона. По всему городу носились ватажки детей, распевавших "Песню ласточки" и ждавших за это подарок в виде медового пирожка:
Прилетела ласточка
С ясною погодою,
С ясною весною.
Грудка у неё бела,
Спинка чёрненькая.
И многие из хозяек, вознаграждая ребят, проливали слёзы, гадая о том, где встретят следующую весну эти не винные души - в персидской неволе или, что лучше, в Аиде.
Тем не менее одной из женщин в ту весну даровано было утешение. О радостном событии соседей оповестил вывешенный на стене оливковый венок. Гермиона родила сына. Повитуха объявила, что не видела ещё более красивого младенца. А мать назвала его Фениксом, чтобы в нём вновь ожил Главкон Прекрасный. Демарат каждый день посылал в Элевсин гонца узнать о состоянии Гермионы. В День именования, десятый после родов, он уклонился от присутствия на собрании друзей и родственников, прислав, впрочем, Гермионе ценную статуэтку.
Поблагодарить за подарок счастливая мать поручила своему отцу.
Старик Конон, отец Главкона, скончался на следующий день после рождения внука. Он так и не оправился от удара, нанесённого ему постыдной кончиной сына, и без того причинившего ему столько неприятностей. Огромное поместье в Марафоне отошло к новорождённому. Демарат немедленно оценил возможности, предоставляемые подобным жестом, и, когда кто-то из дальних родственников попытался опротестовать завещание, объявил, что будет защищать права ребёнка. Недовольный успокоился, не желая спорить с любимцем судей, а в городе заговорили о том, что Демарат щепетильно блюдёт память покойного друга.
И в самом деле, Демарат мог бы показаться одним из счастливейших людей в Афинах. Его избрали стратегом, и он получил власть над войском вместе с Фемистоклом. У него были деньги, и он то и дело устраивал пиршества, на которых присутствовали видные горожане. Зимой он попросил у Гермиппа руки Гермионы. Гермипп ответил Демарату, что после страшной кончины Главкона будет рад такому зятю, но не стал скрывать, что дочь поминает имя Демарата лишь с ненавистью, а состояние её здоровья не позволяет торопить события. Оратор как будто удовлетворился таким ответом. "Женские страхи проходят со временем". Однако слухи об этом разговоре, как всегда, опередили истину и превратились в лживую весть о полном согласии между обеими сторонами, которая долетела даже до Азии, заледенив сердце Главкона.
Но бочку мёда портила ложка дёгтя. Демарат понимал, что утратил доверие Фемистокла. Коротышка Симонид, человек влиятельный и проницательный, обращался с ним весьма холодно. Остыла и дружба с Кимоном. Но хуже всего был необузданный страх. Как никто другой в Элладе, Демарат знал, что "киприот", иными словами - Мардоний, отплывший из Афин на "Солоне", благополучно обретается в Азии. Итак, Мардоний сумел спастись, несмотря на бурю. Что если подобное чудо помогло уцелеть и поставленному вне закона изгнаннику? Что если мёртвый оживёт? Эта мысль преследовала Демарата ночью и днём.
Тем не менее он уже понемногу приходил в себя. Демарат полагал, что сумел надёжно отмыть свои руки от измены, пусть за воду для этого омовения пришлось заплатить душою. И он со всей энергией принялся вторить Фемистоклу. Голос его громче всех прочих требовал на Пниксе сопротивления. Он успешно съездил на Сикаон и Эгину и вернулся, заручившись союзом. Летом он сделал всё возможное, чтобы подготовить войско, с которым Фемистокл и спартанец Эванет выступили к Темпийскому ущелью.
Уход войска наполнил всех надеждой на избавление Эллады. Демарат был горд. Но вдруг ночью в дверь его постучали, и Биас провёл к своему господину не кого иного, как лукавого, вечно улыбающегося финикийца Хирама.
Оратор попытался скрыть своё потрясение грубостью. Он прервал азиата, прежде чем тот успел договорить цветистое приветствие:
- Лучше видеть всех гарпий и горгон сразу, чем тебя. Разве не советовал я, когда ты бежал из Афин в Аргос, никогда более не совать своего носа в Афины?
- Говорил, превосходительный, - последовал невозмутимый ответ.
- И так ты следуешь моему слову? Мне остаётся лишь вознаградить непослушание. Биас, ступай на улицу и приведи двух стражников-скифов.
Фракиец бросился вон из дома. Хирам продолжал стоять, скрестив на груди руки: