Стадион снова взревел. Тысячи голосов, возносящих противоположные молитвы, надеющихся на разное, дающих каждый свой собственный совет, достигли ушей обоих соперников. Должно быть, зрители успели призвать всех богов - олимпийских и подземных, принадлежащих к царству Аида, всех полубогов и героев, даже сатиров. Они просили победы - ради родителей, друзей и отчизны. Сидевшие рядом афиняне и спартанцы словно бы вступили в борьбу. Но лишь двое из них сошлись в ней лицом к лицу.
Долго ли длилась она? Ещё два раза пытался спартанец сокрушить противника собственным весом, и оба раза безуспешно. Он не мог сомкнуть свои руки на горле Главкона. Дважды приливала кровь к белой коже Главкона, вновь и вновь затопляя алым туманом глаза. Наконец Пифей вскричал в тоске, ибо хватка афинянина, казалось, слабела. Ни кровь, ни плоть не могли выдержать этого натиска. Если силы не покинут Ликона, пентатлон может закончиться только одним образом.
- Помоги мне, Афина Сероглазая! Ради славы Афин, ради отца и жены!
Вопль Главкона, в котором молитва соединилась с боевым кличем, прокатился над бушующим стадионом. И, едва слова эти сошли с уст афинянина, он сразу же распрямился, словно Прометей, освобождённый от цепей. Все увидели, как разошлись пальцы спартанца. Побагровевшее лицо его обратилось к небу. И вдруг он дрогнул, упал. К поднявшемуся над поверженным гигантом облаку пыли хлынула вся собравшаяся на стадионе толпа...
Друзья подхватили Главкона, прежде чем он успел упасть. Первым его поцеловал Фемистокл. Маленький Симонид плакал. Кимон пытался обнять победителя, но по ошибке обнял грязного платейца. Демарат, увязший в недрах толпы, не сразу сумел пробиться вперёд со своими поздравлениями. Быть может, он задержался, чтобы посмотреть на азиата, пожелавшего Главкону успеха в беге. Но высочайшей похвалой наделил афинянина крепкий муж, всего лишь протянувший руку и сказавший одно только слово: "Молодец!"
Но похвала эта сошла с уст Леонида.
* * *
Поздним вечером гонец, увенчанный розовыми олеандрами, задыхаясь, подбежал к афинским дозорным, стоявшим возле таможни, что находилась близ горы Икар на границе с Мегарой:
- Ника!.. Он победил.
Гонец повалился на землю, но спустя мгновение на горе зажёгся маяк. Ему ответил другой огонёк, блеснувший на Саламине. В Элевсине Гермипп Благородный бросился к своей дочери. В Пирее, афинском порту, мореходы пустились в пляс вокруг рыночной площади. В Афинах архонты, полководцы, старейшины направились вместе с Кононом к Акрополю, чтобы вознести хвалу Афине. К этому мгновению Конон уже успел позабыть о том, что отрёкся от сына. Ещё один огонёк зажёгся на вершине Акрополя. Следом замерцал другой - на величественном хребте Пентеликоне, сообщая о победе всей Аттике. С середины залива донеслась ликующая песня с рыбацкой лодки. Из хижин козопасов с тёмного Гиметта доносилось пение флейт Пана. Афины ликовали всю ночь. И повсюду звучало одно только имя:
- Главкон Прекрасный, прославивший всех нас! Главкон Удачливый, любимец небесных богов!
КНИГА I
ТЕНЬ ПЕРСИИ
Глава 1
Кучка белых оштукатуренных домов, скалистая горка позади них, а впереди синее море, окаймляющее скалистый Саламин, - вот что такое Элевсин Приморский. На восток и запад тянется от него изобильная Фриасийская равнина, богатейшая во всей Аттике. А за равниной стена окружающих её гор растворяется в пурпурной дымке. Посмотришь вперёд - Саламин, переведёшь взгляд влево и увидишь округлые бурые склоны холма, отделяющего Элевсин от великого соседа - Афин. А сзади тянется длинная фиолетовая гряда, увенчанная вершинами Киферона и Парнеса, за которой лежит Беотия. Посмотришь вправо - за вершинами Мегары высится благородный конус старого друга Акрокоринфа. Огороженная горами равнина усеяна в изобилии сельскими домиками, зелёными виноградниками, тёмными оливковыми рощами. Каменные горные склоны, словно алой волной, залиты несчётными маками. Ветер приносит звуки колокольчиков, звенящих на пасущихся козах. Но это всё вдалеке. А у подножия холма высится храм, сверкая колоннами и фронтонами, - святилище Деметры, Земли-матери, место совершения её мистерий, известное всей Элладе.
Дом Гермиппа Эвмолпида, первого среди граждан Элевсина, находился к востоку от храма. Невысокие белые стены припавшего к земле дома с трёх сторон скрывали корявые стволы и мрачная листва священных олив. Вдоль четвёртой его стороны, обращённой к морю, тянулась уходящая к Мегарам пыльная дорога. У ворот дома собралась целая толпа селян: загорелые деревенские девчонки и мальчишки, беззубые старики, пересмеивающиеся старухи. Над запертыми воротами спускалась вниз ветка ивы, а из двора доносились пение свирелей, звяканье кифар и приказы, свидетельствующие о занятости хозяев.
Сборище у ворот всё увеличивалось, и наконец с дороги прямо в ворота завернул полуодетый горец.
- Идут, - решило собравшееся общество, и тут ворота открылись, позволив двум дамам выглянуть наружу. Действительно, дамам, ибо у обеих не было ничего общего с лукавыми деревенскими девицами, и всеобщий интерес немедленно переключился на них.
- Посмотри-ка, его жена и её мать! А ты, Праксиноя, не хотела бы выйти за истмийского победителя?
- Хочу, только твой Герма не добьётся такой чести.
- Тю.... вуаль приподняла. И вуаль хорошенькая, и сама тоже. А то красавцы все как один женятся на ведьмах.
Обе дамы явным образом являлись дочерью и матерью, обе были одинакового роста, и белые одежды их казались похожими. Лица их скрывал тонкий газ из Аморгоса, только мать прятала лицо под шафранной вуалью, увенчанной венком золотых колосьев, а на голубой вуали дочери был венок, сплетённый из голубых фиалок. Они остались на месте, взявшись за руки, и младшая откинула ткань с лица. Сплетницы оказались правы. Белое одеяние и венок скрывали все, кроме лица и пряди каштановых волос, но какое это было лицо! Разве не сам владыка Гефест выточил каждую линию его из чистого финикийского стекла, прибавив к нему снега и роз, а потом освятил дуновением жизни. Возможно, в тёмных глазах, ожидавших возвращения мужа, мерцал шаловливый огонёк, быть может, нетерпение чуть изгибало губы. Но ничто не нарушало одухотворённый покой в лице и фигуре. Гермиона воистину была достойной наследницей своего благородного дома, и счастлив был муж её, возвращавшийся домой в Элевсин.
В ворота вбежал новый гонец. Во дворе поднялась суета, слышно было, как Гермипп расставляет по местам музыкантов. К дамам присоединился мужчина, венок из лилий над резкими чертами лица прятал плешь... Конон, отец победителя. Пожизненная вражда его с Гермиппом завершилась в тот самый час, когда пришла весть из Коринфа. За гонцом немедленно последовал третий бегун, в руке его была зажата победная пальмовая ветвь. Он выдохнул одно только слово: "Здесь!"
Во дворе тотчас загремела музыка, Гермипп, муж статный и знатный, голову которого время лишь едва припорошило сединой, повёл за ворота своё мирное воинство.
Голоса флейт одиночных и двойных, звон лир и многострунных кифар, которым подпевали тростниковые дудки, подмешивали к мелодии шум. Внушительная процессия, только что заполнявшая весь двор, потянулась наружу - на Коринфскую дорогу.
Был здесь и демарх Элевсина, величественный и достойный, голову которого отягощал внушительного веса миртовый венок. За ним парами шествовали облачённые в снежно-белые одеяния длиннобородые жрецы Деметры, по пятам которых следовал шумный оркестр, в свой черёд сменившийся группой молодёжи, юношей и девиц, изящных и ясноглазых, в такт музыке взмахивавших длинными гирляндами из плюща, лавра и мирта. Повсюду качались пальмовые ветви. Процессия шествовала вниз по дороге, но, как только она оставила двор, общему шуму и грохоту ответил удар медных тарелок и кимвалов, раздавшийся за оливковой рощей. Низкие и звучные мужские голоса завели победный напев. Оставшаяся у ворот Гермиона придвинулась к матери. Незыблемый афинский обычай не позволял отступлений. Ни одна благородная женщина не смела показаться вне дома, даже когда торжественно встречали её собственного мужа; им разрешалось участвовать лишь в священных процессиях.
- Едет! - воскликнула Гермиона, обращаясь к матери, и восклицание это повторили многочисленные голоса.
Из-за поворота дороги, уводившей в оливковую рощу, показалась колесница, в которой горделиво распрямившийся Кимон красовался возле своего друга. Перед повозкой шествовали Фемистокл, Демарат и Симонид, а за нею толпой валили все афиняне, присутствовавшие на Истмийских играх. Шеи четырёх коней были украшены венками, цветы покрывали поводья, упряжь, саму колесницу и даже её колеса. За плечами победителя, похожего на одного из богов, развевался алый плащ. На лбу Главкона выделялся ещё не заживший рубец - метка, оставленная Ликоном. Но кто был способен помнить о нём, если над шрамом располагался венок из дикой петрушки! Две процессии сошлись, и поднявшиеся приветственные крики вполне могли пошатнуть красные скалы, на которых стоит Элевсин. Счастливый победитель улыбался, только глаза его всё искали ту, которой здесь не было.
- Йо! Главкон!
Сломав последовательность процессии, элевсинская молодёжь бросилась к колеснице. Она в мгновение ока выпрягла лошадей, и далее колесницу повлекли уже пятьдесят рук. Флейтисты надували щёки, стараясь заглушить своих партнёров. Следом за юношами приблизились девушки, опутавшие колесницу гирляндами цветов. И когда процессия вновь двинулась с места, они принялись танцевать вокруг неё с изяществом и непередаваемой лёгкостью.
Местный поэт - отнюдь не Симонид или Пиндар, а смиренный деревенский сказитель - ради великого праздника разродился виршами.
Девушки и юноши хором запели:
Йо, Пэан! Йо, Пэан! Победитель к нам грядёт.
Йо, Пэан! Йо, Пэан! Счастлив был событий ход.
Победил любимый нами,
И, увенчанный венками,
Он стоит на колеснице.
В цветах ныне даже спицы.
Среди быстрых был быстрейшим,
Среди сильных был сильнейшим.
Славу родичам любимым,
Славу всем нам и Афинам
Он принёс.
Праздник ныне, праздник роз,
Победитель нам принёс.
Так встречайте же, встречайте,
Поздравляйте, поздравляйте.
Под ноги цветы мечите
И спешите же, спешите.
Роза, лилия и мак
Лягут этак, лягут так...
Дуйте в дудки, пляшут ноги,
Мы встречаем на дороге
Нашу славу, и мы рады
Лучшему из всей Эллады.
Йо! Йо, Пэан! Лавром, миртом и сосною,
Йо, Пэан! ветвью масличной, лозою
Был увенчан победитель,
Наших стен и жён хранитель.
Он средь нас во всей красе,
Пойте и ликуете все!
Зевс да сохранит героя,
Тучей минет грозовою.
Совоокая Афина,
Та, что среди нас любима,
Его славу сохрани
На все долги-долги дни.
Повинуясь поэтическому приглашению, собравшиеся принялись осыпать истмийского победителя венками и гирляндами, так что венок из петрушки совсем пропал из вида. Праздничное шествие остановилось возле ворот Гермиппа. Долго требовавший молчания демарх наконец добился его. Сей добрый человек давно уже обдумывал свою поздравительную речь. Взгляд Главкона по-прежнему искал жену среди толпы, но демарх уже приступил к цветистым фразам. И тут случилось нечто неожиданное. Едва демарх успел перечислить благородную родню героя и позволил себе короткую паузу, позади толпы послышался женский голос, все расступились, и Главкон Алкмеонид спрыгнул с колесницы и понёсся так, как не бегал в Коринфе. И вуаль и венок из фиалок свалились с головы Гермионы, устремившейся навстречу мужу. Лепестки, осыпавшиеся с гирлянд на теле Главкона, окутали их обоих облачком. Достопочтенному демарху пришлось урезать своё красноречие до минимума:
- Прекрасная - прекрасному! Так рассудили боги. Она - самый почётный венок его.
Ибо весь Элевсин любил Гермиону и был готов простить ей даже подобное нарушение обычаев.
* * *
Гермипп устроил пир на весь мир: простые гости устроились за длинными столами во дворе, почётные - в более уединённом помещении.
"Ничего лишнего" - утончённый элевсинец во всём следовал этой истине эллинской максимы. Пир был действительно восхитительным, но без обжорства. Повар, уроженец Сиракуз, приготовил очень большого палтуса. Вино - старое и редкое хиосское - было, как положено, изрядно разбавлено водой. Никакого объедания мясом на беотийский манер не предусматривалось, однако огромный конаикский угорь, каких Посейдон отправлял на Олимп, способен был восхитить любого гурмана.
Тесная компания была тщательно подобрана, а посему допускалось присутствие женщин. Гермиона сидела в широком кресле возле Лизистры, своей матери, младшие братья её расположились по обе стороны на табуретах. Напротив них за узким столом на одном пиршественном ложе разместились Главкон с Демаратом. Глаза мужа и жены не отвлекались друг от друга, языки их спешили, и оба они так и не заметили, что взгляд Демарата был просто прикован к лицу Гермионы.
Симонид, пировавший возле Фемистокла, - несмотря на весьма непродолжительное знакомство, поэт успел крепко подружиться с государственным деятелем - буквально источал шутки и забавные истории. Прославленный сосед его не уступал поэту ни в остроумии, ни в мудрости. Когда рыба сменилась вином, Симонид приступил к повествованию о том, как во время последнего пребывания в Фессалии ему лично явились Диоскуры, избавившие его своим визитом от гибели во вдруг разрушившемся доме.
- И ты готов поклясться в том, что это не выдумка, Симонид? - вопросил Фемистокл, воздев глаза к небу.
- Сомневаться неблагочестиво. И в качестве наказания за неверие немедленно встань и пропой хвалу славной победе Главкона.
- Я не певец и не арфист, - ответил государственный деятель с самодовольством, которое ему никогда не удавалось скрыть. - Я умею только крепить силу Афин.
- А ты, сын Мильтиада? - спросил поэт. - Надеюсь, ты не ответишь на мою просьбу столь же грубым отказом?
Кимон со всеми уместными извинениями поднялся, потребовал подать ему арфу и начал настраивать её. Впрочем, не всем из собравшихся было суждено услышать его пение. Мальчишка-раб прикоснулся к плечу Фемистокла, и тот немедленно поднялся.
- Диоскуры спасают на сей раз тебя? - со смехом осведомился Симонид.
- На сей раз мною руководят другие боги, - ответил государственный деятель. - Прошу твоего прощения, Кимон. Я скоро вернусь. Из Азии прибыл посланный мною лазутчик, и, несомненно, с важными новостями. Иначе он не стал бы разыскивать меня здесь, в Элевсине.
Однако Фемистокл надолго задержался вне дома, и уже буквально через мгновение он вызвал к себе Демарата, обнаружившего Фемистокла в прихожей, погруженным в разговор с Сикинном - являвшимся официально учителем его сыновей, а на деле доверенным шпионом. Уже первый взгляд на проницательное лицо азиата смутил Демарата. Что-то в нём - словно предсказание по внутренностям птиц, словно знак, данный небом, - сразу поведало Демарату о том, что лазутчик прибыл с недобрыми вестями.
- Итак, можно быть абсолютно уверенным, что Ксеркс начнёт своё вторжение будущей весной?
- Это столь же очевидно, как и то, что завтра Гелиос вновь поднимется на небо.
- Предупреждённый вооружён. И где же ты побывал после того, как я послал тебя этой зимой в Азию?
Лазутчик, знавший, что его господин любит держать в руках все нити разговора, ответил:
- В Сардах, Эмессе, Вавилоне, Сузах, Персеполе, Экбатанах.
- О! Ты хорошо исполнил моё поручение. Неужели все слухи, приходящие к нам с Востока, имеют надёжное основание? Ксеркс и в самом деле собирает неисчислимое войско?
- Слухи не сообщают и половины правды. В Азии не осталось ни одного племени, от которого не потребовали бы выставить ратных мужей. Сейчас персы уже готовят два корабельных моста через Геллеспонт. Царь будет располагать двенадцатью сотнями военных триер, не считая не поддающихся подсчёту транспортных кораблей. Его всадники исчисляются сотнями тысяч, а счёт пехоте идёт на миллионы. Мир ещё не видел подобного войска после того, как Зевс победил титанов.
- Весёленькое дело! - присвистнул Фемистокл сквозь зубы, но тем не менее, не смущаясь услышанным, продолжил расспросы: - Пусть будет так. Но по плечу ли Ксерксу командовать таким войском? Он ведь не полководец, каким был отец его Дарий.
- Он чувствует себя на месте среди евнухов и женщин, но войско от этого не пострадает.
- Как так?
- Потому что князь Мардоний, сын Гобрии и шурин царя, наделён доблестью Кира и Дария сразу. Назови его, и ты услышишь имя главного врага Эллады. Он, а не Ксеркс будет истинным предводителем войска.
- Ты, конечно, видел его?
- Нет. В Экбатанах я услышал от одного из магов странную вещь. Князь, сказал он, ненавидит подготовку к войне и, оставив все приготовления на приближённых, направился в Грецию, чтобы собственными глазами увидеть страну, которую задумал покорить.
- Это немыслимо! Должно быть, ты грезишь! - Слова эти сошли с губ не Фемистокла, а Демарата.
- Ни в коей мере, достойный господин, - резким тоном возразил Сикинн. - Маг мог солгать мне, но я искал князя во всех городах, которые посещал, и всегда слышал единственный ответ на свои расспросы: "Его здесь нет". Мардония не было при дворе царя. Он мог отправиться в Египет, в Индию, в Аравию... и с равным успехом в Грецию.
- Вести очень серьёзные, Демарат, - заметил Фемистокл с тревогой, которая редко проступала в его голосе. - Сикинн прав. Присутствие на земле Эллады такого гостя, как Мардоний, способно объяснить многое.
- Не понимаю...
- Например, охлаждение друзей, на помощь которых мы рассчитывали, перебранки между союзниками, свидетелями которых мы были на Истме, явное нежелание спартанцев - если не считать Леонида - готовиться к войне... Медлительность керкирян, всё ещё не решившихся присоединиться к нам. Фивы симпатизируют мидянам, Крит тоже на их стороне, как и Аргос. Фессалия колеблется. Я мог бы назвать имена князей и знатных людей Эллады, позволивших себе вцепиться в персидские деньги. О, отец Зевс, - закончил афинянин, - если за всей этой грязной вознёй не скрывается единственный вдохновитель, тогда глуп Фемистокл, сын Неокла.