Как-то я повернулась и подо мной раздвинулись не только листья, но и доски, я почувствовала, что падаю вниз и касаюсь задом земли. Я встала в темноте, поправила доски и мешок с листьями, потом опять залезла на кровать и прижалась к Розетте, которая лежала возле стенки ко мне спиной, свернувшись клубочком. Это была очень беспокойная ночь. Не знаю, в котором часу, может после полуночи, я проснулась и услыхала какой-то писк, тоненький и слабый, слабее, чем пищат птенчики Писк слышался из-под кровати. Я разбудила Розетту и спросила у нее, слышит ли она этот писк, Розетта ответила, что слышит. Тогда я зажгла коптилку и заглянула под кровать. Я увидела там ящичек, в котором, кроме пучков ромашки и дикой мяты, казалось, ничего не было. Но писк шел оттуда, поискав среди ромашки, я нашла круглое гнездышко из соломы и шерсти, а в нем восемь или десять только что родившихся мышат, величиной не больше моего мизинца, розовых, голых, совсем прозрачных. Розетта сейчас же сказала мне, что их нельзя трогать, что если мы убьем их в первую ночь, проведенную на этом месте, это принесет нам несчастье. Тогда мы опять взобрались на кровать и с большим трудом уснули. Но примерно через час я почувствовала, как что-то мягкое и тяжелое гуляет по моему лицу и груди. Я испугалась и закричала, Розетта опять проснулась, мы зажгли коптилку и увидели, что на этот раз это были не мыши, а котенок. Он сидел в ногах кровати- хорошенький, черный, с зелеными глазами, очень худой, но молодой и с блестящей шерстью, и пристально смотрел на нас, готовый выпрыгнуть в окошко, через которое к нам залез. Розетта ласково позвала его, она очень любила кошек и знала, как надо с ними обходиться; котенок сейчас же доверчиво подошел к ней и через несколько мгновений уже лежал с нами под простыней и мурлыкал. Этот котенок спал с нами все время, пока мы жили в Сант-Еуфемии, звали его Джиджи. Он повадился ходить к нам каждую ночь после полуночи, забираться между мной и Розеттой под простыню и спать с нами до утра. Джиджи очень привязался к Розетте, но когда он спал между нами, мы не смели двигаться, потому что котенок сейчас же начинал ворчать в темноте, как бы говоря: "Что за безобразие! Не дают поспать".
В эту ночь я просыпалась много раз, не только из-за мышей и кота, и каждый раз с трудом могла сообразить, где мы находимся. Один раз, проснувшись, я услышала шум самолета, летевшего очень низко, звук мотора был такой строгий и вместе с тем нежный, как будто пропеллер крутился не в воздухе, а в воде, и мне показалось, что самолет разговаривает со мной и сообщает утешительные для меня вести. Потом мне объяснили, что эти самолеты называют аистами и что они делают разведку, а потому и летают так медленно. В конце концов я так привыкла к ним, что иногда не засыпала, пока не услышу знакомого шума, а когда самолет не прилетал, испытывала нечто вроде разочарования Эти аисты были английскими самолетами, а я знала, что англичане когда-нибудь придут к нам, чтобы вернуть нам свободу и дать возможность возвратиться домой.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Так началась жизнь в Сант-Еуфемии, как называлась эта местность. Поначалу мы думали, что проживем здесь не больше двух недель, на самом же деле нам пришлось остаться на целых девять месяцев. Утром мы старались вставать как можно позже, потому что нам было совершенно нечего делать; да к тому же мы были так измучены пережитыми в Риме лишениями и тревогой, что всю первую неделю спали по двенадцати-четырнадцати часов в сутки. Ложились мы очень рано, просыпались ночью, потом опять засыпали, просыпались на рассвете, опять погружались в сон, а когда становилось совсем светло, достаточно было повернуться лицом к стене и спиной к падавшему из окошечка свету, чтобы опять заснуть и проснуться незадолго до полудня. Я никогда в своей жизни не спала так много и таким хорошим, крепким сном, полным аромата, как хлеб домашней выпечки, без сновидений и без волнений; я чувствовала, что отдыхаю, что ко мне возвращаются силы, истощенные сборами в дорогу и днями, проведенными в доме у Кончетты. Этот крепкий и глубокий сон возрождал нас, так что через неделю мы обе преобразились: черные круги под глазами исчезли, и глаза больше не выглядели усталыми, щеки округлились, лица стали гладкими и свежими, мысли - ясными. Когда я спала, мне казалось, что земля, на которой я родилась и которую покинула уже так давно, вновь раскрыла передо мной свои объятия, вливая в меня силу, как это случается с растениями, вырванными из почвы и потом снова посаженными в землю,- они вновь обретают силы и начинают покрываться листьями и цветами. Да, именно так! Мы ведь даже не люди, а растения, или, вернее, больше растения, чем люди, и вся наша сила идет от земли, на которой мы родились, и когда мы покидаем эту землю, то становимся не людьми и не растениями, а просто мусором, который ветер разносит по свету.
Мы спали так много и с таким удовольствием, что все жизненные трудности стали казаться нам здесь, в горах, ничтожными и мы весело преодолевали их, почти не замечая; так у сытого и отдохнувшего мула, втащившего без передышки на гору тяжелый воз, остается еще достаточно сил для того, чтобы как ни в чем не бывало продолжать трусить по ровной дорожке. А между тем жизнь наша здесь была очень тяжелой, в чем мы скоро убедились. Трудности начинались с самого утра: вставать с кровати надо было очень осторожно, чтобы не измазать ноги, потому что пошли дожди и земляной пол превратился в грязное болото. Чтобы не пачкать ноги, я положила на него плоские камни. Потом надо было натаскать воды из колодца, находившегося против нашего домишки; осенью это не представляло большой трудности, но мы жили в горах на высоте около тысячи метров, и зимой вода в колодце замерзала. Когда я вытаскивала ведро из колодца, руки у меня совершенно окоченевали, а вода была ледяной. Я страшная мерзлячка и ограничивалась тем, что по утрам мыла только лицо и руки; но Розетта была гораздо чувствительнее к грязи, чем к холоду, поэтому каждое утро она раздевалась донага и, стоя посреди комнаты, выливала себе на голову целое ведро ледяной воды. Моя Розетта была такой сильной и здоровой, что вода стекала с нее, как будто ее кожа была покрыта маслом, только несколько капель задерживалось у нее на груди, на плечах, на животе и на ягодицах. Окончив утренний туалет, мы выходили из нашей комнатушки и приступали к приготовлению пищи. Пока погода стояла хорошая и не наступила зима, мы справлялись довольно легко с готовкой, с наступлением же зимы начались и наши трудности. Мы должны были идти под дождем в заросли кустарника за ветками и камышом. Потом мы приносили все это в шалаш, и тут начиналось наше мучение с огнем. Зеленые и мокрые ветви не загорались, камыш дымил густым черным дымом, нам приходилось ложиться на землю и, прислонив щеку прямо к грязи, подолгу дуть, пока огонь не разгорался Для того чтобы разогреть кастрюльку с фасолью или зажарить яичницу из одного яйца, мы становились грязными с головы до ног, глаза у нас слезились от дыма, и мы чувствовали себя совершенно измотанными. Ели мы, как крестьяне: завтракали около одиннадцати часов и съедали за завтраком очень мало, а потом обедали часов в семь вечера. Утром мы ели немного мамалыги с томатным соусом, в который я крошила одну сосиску, или просто луковицу с хлебом, а то и горсточку сладких рожков; вечером мы ели минестрину, о которой я уже упоминала, и немного мяса, почти всегда козлятину; разница была лишь в том: коза ли это, козленок или козел. После утреннего завтрака нам не оставалось ничего другого, как ждать обеда. Если погода была хорошая, мы шли гулять вдоль мачеры до леса; там мы находили себе тенистое местечко под деревом, ложились на траву и до самого вечера смотрели на открывавшуюся перед нами панораму. Но зима была очень суровой, погода все время стояла плохая, и чаще всего нам приходилось оставаться у себя в комнатке, где мы сидели: Розетта на стуле, а я на кровати,- ничего не делая, и смотрели на Луизу, которая с описанным уже мною оглушающим шумом ткала на своем ставке. Этих часов, проведенных в нашей комнатке, я не забуду до самой смерти. Дождь шел не переставая, монотонный и частый, я прислушивалась к его шуму на черепичной крыше, к журчанию струек, стекавших по водосточной трубе, проведенной в колодец. Мы экономили оливковое масло, потому что у нас было его мало, и сидели без освещения, если не считать света дождливого дня, проникавшего в комнатушку через оконце, которое было таким маленьким, что казалось скорее отдушиной. Мы молчали, потому что нам надоело говорить об одном и том же: тем для разговора у нас было всего две: голод и приход англичан. Дни тянулись мучительно медленно; я совершенно потеряла ощущение времени и даже не знала, какой у нас месяц и день, мне казалось, что я стала совсем глупой, так как думать мне было не о чем, и моя голова не работала; иногда мне чудилось, что я схожу с ума; если бы у меня не было Розетты, которой я, как мать, должна была показать пример, не знаю, что бы я сделала: может быть, я выбежала бы из комнаты со страшным криком или надавала пощечин Луизе, которая нарочно оглушала нас своим ужасным станком, делая это с хитрой улыбкой и как бы говоря нам: "Такова наша крестьянская жизнь... а вот теперь и вы, римские синьоры, поживите так... Что вы на это скажете? Нравится вам?"
Но была еще одна вещь, сводившая меня с ума все время, пока мы здесь жили, а именно теснота, которая казалась еще более невыносимой по сравнению с обширной панорамой Фонди, расстилавшейся перед нами. Из Сант-Еуфемии была прекрасно видна вся долина Фонди, покрытая темной зеленью апельсиновых садов, среди которых там и сям белели домики; направо, где находилась Сперлонга, виднелась полоска моря, и мы знали, что в море есть остров Понца - в хорошую погоду мы его даже иногда видели,- а на этом острове были англичане, то есть освобождение. Но, несмотря на эту обширную панораму, мы продолжали жить на уступе горы, таком узком, что, сделав всего несколько шагов поперек, мы могли упасть на следующий такой же узкий уступ. Мы были похожи на птиц, загнанных наводнением на ветви дерева в ожидании момента, когда они смогут улететь в сухие края. Но этот момент никак не приходил.
После первого приглашения к обеду в день нашего прибытия в Сант-Еуфемию последовало еще несколько приглашений, но от Фестов все больше веяло холодом, и наконец они совсем перестали нас приглашать. Филиппо заявил, что у него есть семья и он должен прежде всего заботиться о том, чтобы прокормить своих домашних. К счастью, через несколько дней после нашего прибытия из долины пришел Томмазино, тянувший за узду своего ослика, который действительно был нагружен, как осел, огромным количеством пакетов и чемоданов. Все эти продукты он собрал для нас, скупая их понемногу в разных местах долины Фонди по списку, который мы с ним вместе составили. Кто никогда не испытал, что значит очутиться в подобном положении - с деньгами, почти совсем потерявшими свою стоимость, одним среди чужих людей на вершине горы, кто не испытал, что значит сидеть без крошки хлеба во время войны, тот не сможет понять нашей радости при виде Томмазино. Такие вещи очень трудно объяснить. Хорошо говорить, если вы в городе, где есть лавки, ломящиеся от товаров, и вы можете купить там все, что вам угодно. Поэтому кажется, что магазины с товарами - это такое же естественное явление, как смена времен года, как солнце и дождь, день и ночь. Но это не так: товары могут внезапно исчезнуть, как это случилось в тот год, и тогда за все миллионы вселенной нельзя будет купить самого маленького хлебца, а без хлеба люди умирают.
Томмазино, запыхавшись, втянул на мачеру своего ишака и, чуть не падая от усталости, сказал мне:
- Вот тебе, кума, запасы на полгода.
После этого он передал мне продукты, проверяя их по бумажке, на которой мы с ним записывали все, что мне требовалось. Я помню наизусть этот список и привожу его здесь, чтобы дать представление, как жили люди осенью 1943 года. Наша жизнь, моя и Розетты, была обеспечена: мы получили мешок муки в пятьдесят килограммов, из которой могли печь хлеб и готовить себе лапшу, другой мешок поменьше с кукурузной мукой для мамалыги, мешочек килограммов в двадцать фасоли самого низкого качества, так называемой "глазастой", несколько килограммов гороха, зеленого горошка и чечевицы, пятьдесят килограммов апельсин, два килограмма смальца и два килограмма сосисок. Кроме того, Томмазино принес нам мешочек с фигами, орехами и миндалем и большое количество сладкого рожка - растение, которым обычно кормят лошадей, но теперь его плоды, как я уже говорила, годились в пищу людям. Все эти продукты мы сложили в нашу комнатку, в основном под кроватью, и я рассчиталась с Томмазино; выяснилось, что за одну неделю цены поднялись по меньшей мере на тридцать процентов. Кто-нибудь может подумать, что Томмазино, готовый за деньги совершить даже подлог, сам поднял цены. Но я сама лавочница, и когда он мне сказал, что цены поднялись, сразу ему поверила, потому что знала на опыте, что так и должно было случиться,- англичане стояли, не двигаясь с места, у Гарильяно, а немцы тащили все что попало, запугивали людей и не давали им возможности работать. Совершенно естественно, что цены поднялись и продолжали подниматься, а если так и дальше будет, то они взлетят до самого неба. В голодное время так и бывает: каждый день что-нибудь из продуктов исчезает с рынка, каждый день количество людей, имеющих деньги, становится все меньше, пока, наконец, может случиться и так, что никто не будет продавать и никто не будет покупать и, с деньгами или без денег, все умрут с голоду. Поэтому я и поверила Томмазино, когда он мне сказал, что цены поднялись, и заплатила ему, не торгуясь; я подумала, что лучше не ссориться с ним, потому что человек, рискующий жизнью, пусть даже из-за наживы, является во время войны кладом. Я не только заплатила ему, но и показала пачку тысячных ассигнаций, которые лежали у меня в кармане под юбкой. Он уставился на эти деньги, как коршун на цыпленка, и сейчас же сказал, что мы с ним всегда найдем общий язык и что он всегда готов по моему желанию доставать мне продукты по существующим ценам, не запрашивая с меня ни одного сольдо больше, чем они стоят.
Тогда же я еще раз убедилась, какое уважение испытывают окружающие к человеку, имеющему деньги или, как в данном случае, запасы продуктов. Последние дни, видя, что наши продукты все не прибывают и что нам приходится столоваться у Париде, который хотя и неохотно, но все же позволял нам есть вместе с его семьей, конечно, за деньги, Фесты старались меньше бывать с нами, и когда приходило время садиться за стол, то они потихоньку, как бы стыдясь, удалялись. Но как только появился Томмазино со своим осликом, их поведение резко изменилось, на нас посыпались улыбки, приветствия, ласки, даже приглашения к обеду - теперь, когда это нам было совсем ни к чему. Они даже пришли полюбоваться на наши запасы. Филиппо был искренне рад за меня, потому что чувствовал ко мне симпатию, может быть не настолько, чтобы кормить меня, но достаточную, чтобы радоваться за меня, когда увидел мои запасы. При этом он сказал мне:
- Мы с тобой, Чезира, единственные люди здесь, которые могут не бояться будущего, потому что только у нас с тобой есть деньги.
При этих словах отца Микеле помрачнел еще больше и спросил сквозь зубы:
-- Ты в этом действительно уверен?
Отец расхохотался и хлопнул его по плечу:
- Уверен? Это единственная вещь, в которой я уверен... Ты разве не знаешь, что деньги - самые верные и неизменные друзья человека.
Я молча слушала их разговор и думала про себя, что Филиппо, может быть, не так уж прав: в этот самый день покупательная стоимость этих моих верных друзей уменьшилась на тридцать процентов. Сегодня, когда за сто лир можно купить всего кусок хлеба, а до войны на эти деньги люди жили полмесяца, я могу со всей справедливостью утверждать, что во время войны нельзя верить ни людям, ни деньгам, вообще ничему. Война переворачивает и уничтожает все - не только то, что мы видим, но и то, чего мы не можем видеть, хотя оно и существует.
Со дня, когда мы получили продукты, наша жизнь в Сант-Еуфемии потекла по намеченному руслу. Мы спали, одевались, собирали хворост и дрова, чтобы разжечь огонь в шалаше, потом гуляли, болтая с другими беженцами, завтракали, опять гуляли, готовили обед, съедали его и, наконец для того чтобы сэкономить масло в светильнике, ложились спать с курами. Погода стояла прекрасная, теплая и тихая, без ветра и дождя; осень была в этом году необычайно красивая, леса, покрывавшие окрестные горы, переливались желтым и красным цветом. Все говорили, что погода благоприятствует быстрому продвижению союзников, которые должны были бы смять противника и дойти по крайней мере до Рима; поэтому никто не понимал, почему они все топчутся возле Неаполя или чуть севернее. Такие разговоры были обычными в Сант-Еуфемии, вернее сказать, это была единственная тема для разговора здесь. Все только и говорили о союзниках: когда они придут, почему не приходят, как и каким образом это случится. Главным образом это волновало беженцев, желавших как можно скорее вернуться в Фонди, к привычной для них жизни; крестьяне говорили меньше, может быть потому, что война в конце концов была для них выгодной: они сдали беженцам свои домики, были у них и другие небольшие доходы с тех же беженцев; кроме того, крестьяне жили теперь так же, как жили в мирное время, и с приходом союзников их жизнь не изменилась бы.
Я тоже очень много разговаривала о союзниках, разговаривала, гуляя вверх и вниз по мачерам и любуясь панорамой Фонди и далеким морем, разговаривала вечером в шалаше Париде, сидя со слезящимися глазами в дымном полумраке у затухающего очага, разговаривала ночью в постели, обнявшись с Розеттой. Я столько говорила о союзниках, что они постепенно стали для меня чем-то вроде святых покровителей деревни, от которых зависит плохая и хорошая погода и которым люди попеременно то молятся, то ругают их, но всегда чего-то от них ждут. Все ожидали от союзников необычайных вещей, каких ждут от святых; все были уверены, что с их приходом жизнь не только нормализуется, но и станет гораздо лучше, чем раньше. Особенно распинался Филиппо. Думаю, что он представлял себе войска союзников в виде бесконечной колонны грузовиков со всяким добром, на которых сидели солдаты, уполномоченные раздавать это добро всем итальянцам. А ведь он был человеком уже немолодым, коммерсантом, мнил о себе, что принадлежит к категории умных людей, и все-таки полагал, что союзники настолько глупы, что будут делать добро нам, итальянцам, которые воевали против них, убивали их сыновей и заставляли их тратить деньги.