- Ты права, я знаю, что в кровати водятся клопы, и это стыдно, неприлично, противно. Но ведь мы - деревенские бедняки, а ты - городская синьора: нам - клопы, а тебе - шелковые простыни.
Она признавала, что я права, но говорила это так, как будто смеялась надо мной; согласившись сначала, она сделала неожиданное заключение, что клопы тоже божьи твари, и уж если бог их сотворил, значит, они на что-нибудь годятся. Под конец она сказала, что положит нас на сеновал, где они держат сено для мула. Сено кололось, в нем тоже были, наверное, насекомые, но это были чистые насекомые, которые ползали по нашему телу, щекотали нас, но не пили нашей крови.
Я прекрасно понимала, что долго так не могло продолжаться
В этом доме все было отвратительно: и постель и еда. Кончетта была ужасная неряха, делала она все наспех, небрежно, кухня была черна от грязи, которая годами налипала на кастрюли и тарелки, воды в кухне не было, и хозяйка никогда ничего не мыла, стряпала впопыхах, как попало. Кончетта каждый день готовила одно и то же блюдо, которое в Чочарии называют "минестрина": нарезала тонкими ломтиками домашний хлеб, клала его в глиняную миску и заливала отваром из фасоли. Это блюдо едят холодным после того, как жидкость пропитает хлеб и он превратится в тюрю. Я никогда не любила минестрину, а у Кончетты, отчасти из-за грязи - мы обязательно каждый раз находили в миске мух или тараканов,- отчасти потому, что даже этого простого блюда Кончетта не умела делать как следует, меня от него просто тошнило. Ели мы по-крестьянски все из одной миски, каждый облизывал свою ложку и опять погружал ее в тюрю. Поверите ли, когда я сделала ей замечание, что я каждый раз вытаскиваю из миски вместе с хлебом и фасолью кучу дохлых мух, эта хамка мне ответила:
- Ешь, ешь. Что за беда, если и съешь муху? Это такое же мясо, как телятина.
Наконец, видя, что Розетта совершенно не может есть эту гадость, я стала ходить с Кончеттой на проезжую дорогу, проходившую мимо их сада. Здесь теперь прямо на дороге был рынок, перебравшийся из города, жизнь в котором стала опасной из-за фашистов, которые все отбирали, и воздушных тревог. На дороге встречались крестьянки, торгующие свежими яйцами, фруктами, мясом и даже рыбой. Они запрашивали бешеные цены, а когда я пробовала торговаться, отвечали:
- Ну и ешь свои деньги, а я буду есть яйца.
Они знали, что время теперь голодное и что деньги в голодное время теряют свою стоимость, поэтому и драли втридорога. Кое-что я все-таки покупала, но была вынуждена угощать семью Кончетты, и деньги у меня текли как вода, так что я серьезно призадумалась.
Мы хотели уйти отсюда, но куда? Англичане все еще не приходили, и я сказала Кончетте, что нам, пожалуй, стоит попытаться найти какой-нибудь возок или хотя бы пешком добраться до деревни, где жили мои родители, и там уж ждать конца войны. Она сейчас же с большим воодушевлением встретила мое сообщение:
- Конечно, так будет лучше. Только у себя дома человек может делать, что ему вздумается. Разве кто-нибудь может заменить родную мать? Ты правильно это придумала, здесь тебе все не по душе: у нас клопы, минестрина тебе не по вкусу; а в доме твоих родителей те же самые клопы и такая же минестрина покажутся тебе раем. Почему бы и нет? Завтра Розарио отвезет вас на повозке, это будет прекрасная прогулка.
Мы были очень довольны и доверчиво ждали следующего дня и Розарио, который должен был откуда-то вернуться. Розарио вернулся с целым коробом плохих новостей: немцы хватали мужчин, фашисты арестовывали всех, кто отваживался ездить по дорогам, англичане бросали бомбы, американцы спускались на парашютах, и везде царили голод, нехватки, суматоха; между англичанами и немцами скоро будет большая битва как раз в тех краях, где находится деревня моих родителей, и в немецкой комендатуре сказали, что все жители вывезены из деревни и помещены в концентрационный лагерь возле Фрозиноне. Еще Розарио сказал нам, что ездить по дорогам опасно из-за самолетов, которые спускаются очень низко и обстреливают людей из пулеметов, стараясь их убить; ходить по горным тропинкам тоже опасно, потому что в горах много дезертиров и разбойников, убивающих людей ни за что. Одним словом, нам обеим гораздо выгоднее ждать прихода англичан здесь, в Фонди, а ждать осталось совсем недолго, потому что союзная армия наступает и будет здесь не позже как через неделю. Многое из того, что он сказал, было ложью, но была в его словах и правда, которую он так искусно перемешал с ложью, что и ложь казалась правдой Бомбежки и обстрелы из пулеметов были правдой, неправдой же было то, что около деревни моих родителей должна была произойти битва и что из деревни выселили всех жителей. Мы были очень напуганы и одиноки, других сведений, кроме привезенных Розарио, у нас не было, и нам и в голову не пришло, что он нарочно сочинил эти дурные вести, чтобы задержать нас у себя в доме и продолжать наживаться на нас. Времена, действительно, были тяжелые, а у меня была дочь, и я не могла взять на себя ответственность пуститься с нею в путь, рискуя встретиться с опасностями, о которых говорил нам Розарио, даже если была только одна возможность из ста столкнуться с ними. Поэтому я решила отложить поездку в родную деревню до более спокойных времен и ожидать прихода союзников в Фонди.
Из дома Кончетты нам, во всяком случае, надо было уйти и как можно скорее, хотя бы потому, что их дом, как я об этом уже говорила, стоял в очень уединенном месте среди апельсиновых садов, и мы были здесь совершенно беззащитны; сыновья же Кончетты внушали мне все меньше и меньше доверия. Я уже сказала, что они оба были молчаливы, но когда начинали говорить, то в их словах сказывался характер, который мне совсем не нравился. Один из них рассказал нам, например, просто так, в шутку:
- В одной албанской деревне нас обстреляли, ранив двух человек. Знаешь, что мы сделали в отместку? Так как мужчины все удрали, то мы захватили женщин, самых хорошеньких, конечно, и всех их отутюжили как следует... Одни из них сами пошли на это, даже были рады, потаскушки, наставить рога своим мужьям; других мы заставили, и некоторым из них пришлось лежать со столькими мужчинами, что они потом еле стояли на ногах и были похожи на мертвецов.
Меня такие рассказы приводили в ужас, а Кончетта смеялась и приговаривала:
- Вот это парни! Дело известное, что парням нравятся девушки; у наших парней кровь горячая.
На Розетту эти рассказы производили еще большее впечатление чем на меня: она бледнела, и ее всю трясло. Однажды я сказала сыновьям Кончетты:
- Перестаньте говорить об этом в присутствии моей дочери, при девушках о таких вещах не говорят.
Я бы предпочла услышать их протесты, даже ругательства, но они ничего не сказали, только посмотрели на Розетту блестящими, как горящие угли, глазами, внушавшими мне страх, а их мать то и дело повторяла:
- Парни, конечно, с горячей кровью. Но ты, Чезира, не должна бояться за свою дочь. Мои сыновья ни за что не тронули бы твоей дочери. Вы ведь наши гости, а гость священен. Твоя дочь здесь в такой же безопасности, как в церкви.
Но молчание сыновей и восторги матери только увеличивали мой страх. Я достала у одного крестьянина складной нож и держала его на всякий случай в кармане вместе с деньгами: если они попытаются что-нибудь сделать, то должны будут сначала иметь дело со мной, а я чувствовала в себе достаточно силы, чтобы зарезать их, если нужно.
Окончательным толчком, заставившим нас покинуть этот дом был случай, происшедший недели через две после нашего приезда Мы сидели с Розеттой утром на лужайке перед домом и чистили кукурузу, просто так, чтобы провести время, как вдруг на тропинке показались два человека. Я сразу поняла, кто это, не только по их ружьям и по видневшимся из-под пиджаков черным рубашкам, но и потому, что сын Кончетты Розарио, закусывавший недалеко от нас хлебом с луком, увидев их, немедленно скрылся между апельсиновыми деревьями Я сказала Розетте на ухо:
- Это фашисты. Молчи и предоставь все мне.
Я знала этих новых фашистов, появившихся после 25 июля потому что была знакома с ними в Риме; это были настоящие разбойники и бродяги, надевшие черную рубашку из-за выгоды как раз тогда, когда честные люди не хотели и смотреть на нее (1). Но фашисты, которых я встречала в Трастевере и Понте, были все огромные и здоровенные парни, а эти двое выглядели недоносками, ублюдками, боявшимися своих ружей больше тех, кого они этими ружьями хотели запугать. Один из них был кривой, с лысой головой и морщинистым лицом, похожим на сухой каштан, на его узкие плечи было жалко смотреть, а ввалившиеся глаза, курносый нос и небритые щеки делали его еще более противным; другой был очень мал ростом, настоящий карлик, с большой головой, как у профессора, очкастый, серьезный и жирный Кончетта сейчас же подошла к ним, поздоровалась с первым из них и спросила, называя его удивительно меткой кличкой:
- Чего тебе здесь надо, Обезьяна?
(1). Чезира здесь ошибается: новая фашистская партия, так называемая "Республиканская фашистская партия", была создана после 8 сентября 1943 года, когда в Италии был восстановлен фашистский режим, свергнутый 25 июля.
Лысый и худой, названный обезьяной, переступая с ноги на ногу и кладя руку на приклад ружья, ответил хвастливо:
- Мы отлично понимаем друг друга, кума Кончетта. Вы очень хорошо знаете, чего мы ищем, именно вы очень хорошо это знаете.
- Честное слово, не понимаю, что ты желаешь сказать Хочешь выпить? Дать тебе вина и хлеба? Хлеба у нас мало, но я могу дать тебе двухлитровую бутыль вина и несколько сушеных фиг. Ничего другого в деревне получить нельзя.
- Вы хитрая, кума Кончетта, но я вас перехитрю,
- Что ты говоришь, Обезьяна? Разве я хитрая?
- Да, ты хитра, твой муж хитер, но хитрее всех твои сыновья.
- Мои сыновья? Где они теперь, мои сыновья? Давно уж я их не видала, ведь они оба в Албании, сражаются, бедняжки, за короля и Муссолини, дай бог им обоим здоровья.
- Какой там еще король? У нас теперь республика, Кончетта.
- Ну тогда, да здравствует республика!
- И сыновья твои не в Албании, а здесь.
- Хорошо, если бы это было так.
- Да, они здесь, и не позже как вчера их видели около Коккуруццо, где они занимались спекуляцией.
- Что ты мелешь, Обезьяна? Мои сыновья здесь? Я была бы очень счастлива, если бы это была правда и я могла бы снова их обнять, зная, что они вне опасности, а не плакать все ночи напролет и не страдать больше, чем скорбящая мадонна.
- Ну, хватит. Скажи нам, где они, и перестань ныть.
- А я откуда знаю? Я могу дать тебе вина, могу дать сушеных фиг, даже немного кукурузной муки, хотя ее у меня совсем мало, но откуда я тебе возьму моих сыновей, если их здесь нет.
- Ну, что ж, попробуем пока твоего вина.
Они уселись на лужайке на стульях Кончетта, как всегда восторженная, принесла бутыль с вином, два стакана и корзиночку сухих фиг. Обезьяна, усевшись верхом на стул, выпил стакан вина и сказал:
- Твои сыновья - дезертиры. Ты знаешь, что написано в указе о дезертирах? Если мы их поймаем, они будут расстреляны. Таков закон.
А она в ответ с довольным видом:
- Правильно, дезертиров надо расстреливать... негодяев этаких... всех их надо расстрелять. Мои сыновья не дезертиры, Обезьяна.
- А кто же они, в таком случае?
- Они солдаты и воюют за Муссолини, дай ему бог сто лет жизни.
- Как же... воюют, только на черном рынке!
- Налить тебе еще вина?
Чувствуя себя припертой к стене, Кончетта предлагала выпить, а эти двое, пришедшие сюда главным образом для того, чтобы выпить, сразу соглашались и наполняли стаканы.
Мы с Розеттой сидели в сторонке на ступеньках лестницы Обезьяна, продолжая пить, не спускал глаз с Розетты; но он рассматривал ее не как полицейский, заподозривший, что у нее могут быть не в порядке документы, а как мужчина, у которого вид красивой женщины зажег в крови желание: его взгляд был устремлен на ноги и грудь Розетты Наконец он спросил у Кончетты :
- А эти две женщины кто такие?
Я не хотела, чтобы фашисты знали, что мы приехали из Рима, и поэтому поспешно ответила вместо Кончетты:
- Мы двоюродные сестры Кончетты и приехали сюда из Валлекорсы.
Кончетта тут же подхватила с энтузиазмом:
- Да, да, это мои двоюродные сестры. Чезира - дочь моего дяди, в нас течет одна кровь, и они приехали, чтобы пожить с нами, ведь это понятно: кровь не вода.
Однако эти доводы не убедили Обезьяну, который, очевидно, был умнее, чем казался на первый взгляд.
- Не знал я, что у тебя есть родственники в Валлекорсе, ты мне всегда говорила, что родилась в Минтурно А как зовут эту красивую девушку?
- Ее зовут Розетта,- ответила я.
Он опорожнил стакан, поднялся с места и подошел к нам:
- Ты мне нравишься, Розетта. Нам как раз нужна прислуга, которая умела бы готовить и убирала наши кровати. Хочешь поехать с нами, Розетта?
Говоря это, он протянул руку и взял Розетту за подбородок Я тотчас же хлопнула его по руке, воскликнув:
- Руки прочь!
Он вытаращил на меня глаза, притворяясь удивленным:
- Что это на тебя нашло?
- На меня нашло то, что до моей дочери ты не смеешь дотрагиваться.
Он снял ружье с плеча и, целясь в меня, нахально крикнул:
- Ты что, не знаешь, с кем говоришь? Руки вверх. Совершенно спокойно я отвела от себя дуло ружья,
как будто это было не ружье, а деревянная ложка для мамалыги, и сказала презрительно:
- Как бы не так, подыму я вверх руки. Ты что, воображаешь, что я боюсь твоего ружья? Я знаю, для чего оно тебе служит: чтобы вымогать вино и сушеные фиги, вот для чего. Даже слепому видно, что ты нищий-побирушка - и ничего больше.
Вместо того чтобы рассердиться, он внезапно успокоился и сказал, смеясь, другому фашисту:
- Ее следовало бы расстрелять, как ты думаешь? Но тот пожал плечами и пробормотал что-то вроде:
- Не связывайся с бабой.
Тогда Обезьяна опустил дуло ружья и сказал торжественным тоном:
- На этот раз я тебя прощаю, но знай, что смерть была с тобою рядом: тронь милицию - получишь свинец
Эта фраза была написана тогда на всех стенах в Риме и в Фонди, и этот негодяй, конечно, выучил ее. Через некоторое время он добавил:
- А свою дочь ты пришлешь к нам в Коккуруццо, она будет прислуживать нам,- и никаких возражений.
Я ответила:
- Дочь мою ты увидишь разве только во сне. А наяву тебе не видать ее.
Тогда он обратился к Кончетте:
- Давай договоримся, Кончетта: мы не будем больше искать твоих сыновей, которые прячутся здесь у тебя, и ты отлично знаешь, что не миновать им ареста, если мы всерьез примемся за их поиски. Ну, а ты взамен пришлешь нам двоюродную сестричку. Договорились?
На что эта негодяйка, соглашавшаяся с самыми невероятными и преступными предложениями, ответила с обычной восторженностью:
- Ну, конечно, завтра же утром Розетта будет у вас. Я сама приведу ее, будьте покойны. Розетта придет к вам и будет кухаркой, горничной, всем, что вашей душе угодно. Завтра же утром я сама приведу ее к вам.
Из осторожности я промолчала, но кровь так и закипела у меня в жилах. Эти два негодяя посидели немного, выпили еще, потом, прихватив с собой бутыль вина и корзиночку с сухими фигами, ушли по той же тропинке, по которой пришли сюда.
Как только они скрылись из виду, я сказала Кончетте:
- Ты что, с ума сошла? Я лучше убью дочь, чем пошлю ее прислуживать фашистам.
Я сказала это довольно спокойно, потому что в глубине души была уверена, что Кончетта согласилась для виду, чтобы не перечить фашистам и не сердить их. Но, к моему удивлению, она совсем не была возмущена их претензиями.
- Не съедят они твою Розетту. А у фашистов, дорогая моя, все есть: и вино, и белая мука, и мясо, и фасоль, на обед они каждый день едят домашние макароны и телятину. Розетта будет там жить, как королева.
- Как ты можешь говорить это? Ты совсем спятила?
- Теперь идет война, а самое главное во время войны - не ссориться с тем, кто сильнее. Сегодня сила у фашистов - значит надо прислуживать фашистам. Завтра, может быть, придут англичане - и мы будем прислуживать англичанам.
- Ты что ж, не понимаешь, что они хотят заполучить к себе Розетту совсем с другой целью? Разве ты не видела, как этот негодяй смотрел все время на ее грудь?
- Ну и что ж? Не все ли равно, кто будет для нее первым, придет и ее черед, а мужчины все одинаковы. Ничего в этом ужасного нет. Ведь теперь война, а во время войны женщины не должны быть такими щепетильными и требовать к себе уважения, как в мирное время. А еще я тебе скажу: не бойся собаки, которая лает, а бойся той, которая кусает. Так-то, дорогая. Обезьяну я знаю хорошо, его первая забота - это набить себе брюхо.
Было ясно как день, что Кончетта вполне серьезно отнеслась к предложению Обезьяны купить безопасность ее сыновей, отдав ему Розетту. Я даже не могу сказать, что она по-своему была не права: если бы Розетта стала прислугой у фашистов или чем-нибудь похуже прислуги, то эти два негодяя - сыновья Кончетты - могли бы спокойно спать у себя дома, никто больше не стал бы их искать. За свободу своих сыновей она готова была заплатить моей дочерью; я сама мать и понимала, что из любви к сыновьям она вполне могла позвать на другой день фашистов и отдать им мою Розетту, никакие споры тут не помогли бы. Надо было бежать отсюда. Поэтому я изменила тон и сказала спокойно:
- Ну что ж, я подумаю. Это правда, что Розетте будет у фашистов королевское житье, но все-таки...
- Ничего, дорогая. Надо становиться на сторону сильнейшего. На войне, как на войне.
- Сегодня ночью я подумаю и решу.
- Думай, думай. Это не к спеху. Я этих фашистов знаю, скажу им, что Розетта пойдет к ним дня через два Обождут. А ты уже можешь считать себя совершенно обеспеченной всем, что тебе надо. У фашистов все есть: оливковое масло, вино, свинина, мука...' Они целый день только и делают, что едят и пьют. Вы там потолстеете, и вам будет хорошо.
- Конечно, конечно.
- Сама судьба послала нам этих фашистов, Чезира, потому что, по правде сказать, я уже не могла больше держать вас у себя. Ты, конечно, платишь, но в голодные времена продукты стоят дороже всяких денег. А кроме того, мои сыновья не могут до бесконечности жить в бегах, как цыгане. Теперь они по крайней мере будут жить спокойно, мирно спать и работать. Сам бог послал нам этих фашистов.
Одним словом, она была полна решимости принести в жертву Розетту, а я со своей стороны решила, что мы уйдем от нее той же ночью. Мы поели, как всегда, вчетвером: я с Розеттой, Кончетта и Винченцо-сыновья их были в Фонди. Как только мы остались одни на сеновале, я сказала Розетте:
- Не подумай, что я согласна с Кончеттой, я просто притворилась, потому что таким людям доверять нельзя. Сейчас мы приготовим чемоданы и на рассвете уйдем отсюда.
- Куда мы пойдем, мама? - спросила она со слезами в голосе.
- Мы уйдем из дома этих преступников. Уйдем навсегда Уйдем, куда сможем.
- А куда?
Я уже давно подумывала о бегстве, и у меня был составлен план. Я сказала: