В тот вечер он распаковал присланные из Лондона книги. В ящике было множество вещей, которых он с нетерпением ожидал, - последний труд Герберта Спенсера, новый сборник несравненных новелл Ги де Мопассана и роман под названием "Мидлмарш", вызвавший недавно любопытные отклики. Ради этого пиршества он отказался от трех приглашений на обед, однако, перелистывая страницы с чувственной радостью знатока, едва ли понимал, что читает, и книги одна за другою валились у него из рук. Внезапно он наткнулся на томик стихов, который заказал, прельстившись его названием "Дом жизни". Открыв его, он погрузился в атмосферу, какой ему еще не доводилось дышать в книгах, - горячая, пряная и в то же время невыразимо нежная, она придавала новую, тревожную прелесть самым простым человеческим страстям. Всю ночь ему чудился на этих волшебных страницах образ женщины с лицом Эллен Оленской, но наутро, когда он проснулся, поглядел на коричневые каменные дома по другую сторону улицы, вспомнил о своем письменном столе в конторе мистера Леттерблера, о семейной скамье в церкви Милости господней, час, проведенный в парке Скайтерклиффа, показался ему таким же бесконечно далеким от действительности, как и его ночные видения.
- О, боже, как ты бледен, Ньюленд! - воскликнула Джейни за утренним кофе, а миссис Арчер добавила: - Ньюленд, милый, я давно заметила, что ты кашляешь. Надеюсь, ты не переутомился?
Обе дамы были убеждены, что под железным ярмом старших партнеров жизнь молодого человека проходила в невыносимо тяжких трудах, он же никогда не считал нужным их в этом разуверять.
Следующие два-три дня тянулись невыносимо долго. Повседневность горечью отдавала у него во рту, и порой ему казалось, будто он заживо погребен под глыбой собственного будущего. Он ничего не слышал ни о графине Оленской, ни об "изумительном домике", и, хотя он как-то встретил Бофорта в клубе, они всего лишь молча кивнули друг другу через стол для игры в вист. Лишь на четвертый вечер, возвратившись домой, он нашел записку: "Приходите завтра попозже. Я должна объяснить Вам. Эллен". Этим содержание записки исчерпывалось.
Молодой человек был приглашен на обед; чуть улыбнувшись французскому обороту речи, он сунул записку в карман. После обеда он отправился в театр и лишь после полуночи, вернувшись домой, снова вытащил послание госпожи Оленской и несколько раз подряд медленно его перечитал. Ответить на него можно было несколькими способами, и, не смыкая глаз всю ночь, он тщательно обдумал каждый. Наутро он наконец остановился на одном - сунул в саквояж кое-что из белья и платья и сел на пароход, который в тот же день отправлялся в Сент-Огастин.
16
Когда Арчер по песчаной главной улице Сент-Огастина подошел к дому мистера Велланда и увидел стоящую под магнолией Мэй, в волосах которой сияло солнце, он никак не мог понять, почему так долго откладывал свой приезд.
Здесь была правда, здесь была реальная действительность, здесь была его жизнь, а он, воображавший, будто презирает бессмысленные запреты, боялся оторваться от своего письменного стола из-за того, что кто-то может осудить его неурочный отпуск!
Ее первые слова были; "Ньюленд, что-нибудь случилось?", и ему пришло в голову, что было бы гораздо "женственнее", если бы она тотчас прочла в его глазах, зачем он приехал. Но когда он ответил: "Да, я почувствовал, что должен вас видеть", заливший лицо Мэй радостный румянец растопил ее холодноватое удивление, и он понял, как легко его будут прощать и как быстро улыбка снисходительного семейства сотрет из его памяти мягкое неодобрение мистера Леттерблера.
Несмотря на ранний час, главная улица была неподходящим местом для непринужденных приветствий, и Арчер мечтал остаться наедине с Мэй, чтобы излить всю свою нежность и нетерпение. До позднего завтрака Велландов оставался еще целый час, и, вместо того чтобы пригласить его в дом, она предложила прогуляться в старую апельсиновую рощу за городом. Мэй только что каталась на лодке, и солнечные лучи, игравшие на легкой речной зыби, казалось, поймали ее в свою золотую сеть. На фоне загорелых щек растрепавшиеся волосы блестели как серебряные нити, а глаза в своей юной ясности казались светлыми, почти прозрачными. Когда она широким мерным шагом шла рядом с Арчером, лицо ее своей невозмутимой безмятежностью напоминало лицо мраморной статуи какой-нибудь юной амазонки.
Для напряженных нервов Арчера это видение было столь же целительно, сколь голубое небо и тихая река. Они сели на скамейку под апельсиновыми деревьями, и Арчер обнял и поцеловал Мэй. Поцелуй был как глоток холодной воды из освещенного солнцем родника, но объятие оказалось, по-видимому, крепче, чем он думал, потому что лицо Мэй залилось краской и она отпрянула, словно в испуге.
- Что с вами? - улыбаясь, спросил он, и, удивленно взглянув на него, она ответила:
- Ничего.
Оба смутились, и Мэй высвободила свою руку. Это был единственный раз, когда он поцеловал ее в губы, если не считать мимолетного поцелуя в зимнем саду Бофорта, и он заметил, что она взволновалась и утратила свое мальчишеское хладнокровие.
- Расскажите, что вы здесь делаете, - сказал он и, закинув руки за голову, надвинул шляпу на глаза, чтобы прикрыть их от слепящего солнца. Навести ее на разговор о знакомых и простых вещах было простейшим способом не мешать независимому ходу своих мыслей, и он сидел, внимая бесхитростной хронике купаний, прогулок под парусами и верхом и порою танцев в скромной гостинице, когда в порту бросал якорь военный корабль. В гостинице живут приятные люди из Балтиморы и Филадельфии и, кроме того, приехала на три недели семья Селфриджа Мерри, потому что Кейт перенесла бронхит. Они хотят устроить на пляже теннисный корт, но ракетки есть только у Кейт и Мэй, а остальные вообще никогда не слышали о теннисе.
Все это отнимает уйму времени, и она успела только перелистать отпечатанный на веленевой бумаге томик "Сонетов, переведенных с португальского", который Арчер прислал ей неделю назад, но зато она учит наизусть стихотворение "О том, как принесли добрую весть из Гента в Аахен", потому что это - одно из первых стихотворений, которые он ей читал, и она смеясь сообщила ему, что Кейт Мерри даже понятия не имела о поэте по имени Роберт Браунинг.
Вскоре она вскочила, воскликнула, что пора завтракать, и они поспешили к ветхому домику с некрашеным крыльцом и неподстриженной живой изгородью из свинчатки и красной герани, в котором Велланды обосновались на зиму. Мистер Велланд, как истый домосед, избегал неряшливых, лишенных элементарных удобств южных гостиниц, и его супруге приходилось из года в год ценой неимоверных усилий и баснословных затрат наскоро налаживать хозяйство с помощью недовольных нью-йоркских слуг и нанятых на месте негров.
"Доктор требует, чтобы муж чувствовал себя как дома, иначе он будет нервничать и климат не пойдет ему на пользу", - каждую зиму объясняла она исполненным сочувствия филадельфийцам и балтиморцам.
Мистер Велланд, лучезарно улыбаясь через стол, уставленный всевозможными чудом раздобытыми деликатесами, сказал Арчеру:
- Вот видите, друг мой, мы здесь как на биваке. Я всегда говорю жене и Мэй, что намерен приучить их к тяготам походной жизни.
Мистер и миссис Велланд были не меньше дочери удивлены внезапным приездом молодого человека, но он догадался объяснить, что чуть не схватил жестокую простуду, и мистер Велланд счел это вполне достаточным основанием для того, чтобы пренебречь любыми обязанностями.
- Необходима сугубая осторожность, особенно ближе к весне, - сказал он, накладывая себе горку соломенно-желтых оладий и поливая их золотистым сиропом. - Если б я в вашем возрасте был благоразумен, Мэй теперь танцевала бы на балах, а не проводила каждую зиму в глуши с тяжело больным стариком.
- Но ведь мне здесь очень нравится, папа, вы же сами знаете. Если б Ньюленд мог здесь остаться, мне было бы в тысячу раз лучше, чем в Нью-Йорке.
- Ньюленд должен здесь остаться, пока не пройдет его простуда, - заботливо сказала миссис Велланд, а Арчер со смехом заметил, что не следует забывать о службе.
Однако посредством обмена телеграммами с фирмой ему удалось растянуть свою простуду на неделю, и по иронии судьбы снисходительность мистера Леттерблера отчасти объяснялась тем, что его талантливый младший партнер так удачно уладил хлопотливое дело с разводом Оленских. Мистер Леттерблер сообщил миссис Велланд, что мистер Арчер "оказал неоценимую услугу" всему семейству, что особенно довольна старая миссис Мэнсон Минготт, и однажды, когда Мэй с отцом поехала кататься на единственном имеющемся в городе экипаже, миссис Велланд, воспользовавшись удобным случаем, коснулась темы, которой она в присутствии дочери всегда избегала.
- Боюсь, что понятия Эллен совсем не похожи на наши. Ей едва минуло восемнадцать, когда Медора Мэнсон увезла ее назад в Европу - помните, какой был шум, когда она явилась на свой первый бал в черном платье? Очередная причуда Медоры, но на сей раз она, право же, оказалась чуть ли не пророческой! Это было не меньше двенадцати лет назад, и с тех пор Эллен ни разу не приезжала в Америку. Не удивительно, что она совершенно европеизировалась.
- Но ведь европейское общество не одобряет разводов, и графиня Оленская считала, что, добиваясь свободы, она поступает в соответствии с американскими понятиями. - В первый раз произнеся ее имя после отъезда из Скайтерклиффа, молодой человек почувствовал, что краснеет.
Миссис Велланд сострадательно улыбнулась.
- Как это похоже на все те басни, которые сочиняют о нас иностранцы. Они воображают, будто мы обедаем в два часа пополудни и поощряем разводы! Вот почему мне кажется такой глупостью устраивать им торжественные приемы, когда они приезжают в Нью-Йорк. Они пользуются нашим гостеприимством, а потом возвращаются домой и повторяют все те же небылицы.
Арчер ничего на это не ответил, и миссис Велланд продолжала:
- Но мы чрезвычайно ценим, что вы убедили Эллен отказаться от этой мысли. Ни ее бабушка, ни ее дядя Лавел ни в чем не могли ее убедить, и оба написали мне, что она изменила свое решение лишь под вашим влиянием, она даже сама сказала об этом бабушке. Она от вас просто в восторге. Бедняжка Эллен всегда была своенравной девочкой. Интересно, как сложится ее дальнейшая судьба.
"Так, как мы замыслили, - вертелось у него на языке. - Если вы все предпочитаете, чтобы она стала любовницей Бофорта, а не женой какого-нибудь честного малого, то вы, несомненно, на правильном пути".
Любопытно, что сказала бы миссис Велланд, произнеси он это вслух. Ему представилось, как искажаются ее твердые спокойные черты, которым целая жизнь, проведенная в преодолении пустячных трудностей, сообщила ложную значительность. В них все еще угадывались следы былой красоты, подобной красоте ее дочери, и Арчер спросил себя, суждено ли лицу Мэй с годами так же огрубеть и приобрести такое же выражение непоколебимой наивности.
О нет, он вовсе не хотел, чтобы Мэй отличалась подобной наивностью, наивностью, которая ограждает ум от воображения, а сердце от жизненного опыта!
- Я уверена, что, если бы эта ужасная история попала в газеты, это было бы смертельным ударом для моего мужа, - продолжала миссис Велланд. - Я не вхожу в подробности, не хочу их знать, как я уже сказала бедняжке Эллен, когда она попыталась о них заговорить. Имея на руках тяжелого больного, я должна быть веселой и счастливой. Но мистер Велланд был страшно расстроен, и пока мы ждали, как решится это дело, у него каждое утро повышалась температура. Он был в ужасе, что его девочка может узнать о существовании подобных вещей. Но ведь и вы, дорогой Ньюленд, вполне разделяли его чувства. Мы все знали, что вы тогда думали о Мэй.
- Я всегда думаю о Мэй, - сказал молодой человек, вставая, чтобы окончить разговор.
Он хотел воспользоваться беседой с миссис Велланд, чтобы убедить ее ускорить свадьбу, но не мог придумать ни единого аргумента, который бы на нее подействовал, и с облегчением увидел, что к дверям подъехали мистер Велланд и Мэй.
Оставалась единственная надежда - еще раз попытаться уговорить Мэй, и за день до отъезда он отправился с нею в заброшенный сад испанской миссии. Сама картина наводила на мысль о европейских пейзажах, и Мэй, Которой придавала особенную прелесть широкополая шляпа, окутывавшая таинственной тенью ее чрезмерно ясные глаза, с жадным любопытством слушала его рассказы о Гранаде и Альгамбре.
- Мы могли бы нынешней весной все это увидеть. Да еще и провести пасху в Севилье, - твердил он, нарочно увеличивая свои требования в надежде добиться хоть каких-нибудь уступок.
- Пасху в Севилье? Но ведь на будущей неделе начинается великий пост! - засмеялась Мэй.
- А почему бы нам не пожениться во время великого поста? - возразил Арчер, но Мэй была настолько шокирована, что он тотчас осознал свою ошибку.
- Я, конечно, пошутил, дорогая, но вскоре после пасхи - так, чтобы отплыть в конце апреля. Я знаю, что в конторе можно будет все уладить.
Мэй мечтательно улыбнулась при мысли о такой возможности, но он понял, что она вполне удовлетворяется мечтой. С таким же точно видом она слушала, как он читал ей стихи о прекрасных вещах, которых никогда не бывает в жизни.
- О, пожалуйста, продолжайте, Ньюленд, мне так нравятся ваши описания.
- Но почему они должны оставаться всего лишь описаниями? Почему бы нам не претворить их в действительность?
- Но ведь мы так и сделаем, милый… в будущем году, - протяжно произнесла она.
- Разве вам не хочется, чтобы это было раньше? Неужели я не могу уговорить вас бросить все сейчас?
Она опустила голову, спрятавшись от него под спасительными полями шляпы.
- Зачем нам проводить еще год в пустых мечтах? Взгляните на меня, дорогая! Неужели вы не видите, как я хочу, чтобы вы стали моей женой?
На мгновение она застыла в неподвижности, потом подняла на него такие безнадежно ясные глаза, что он чуть не отнял своей руки, крепко обвивавшей ее талию. Потом взгляд ее внезапно изменился, и в глубине глаз появилось какое-то новое, загадочное выражение.
- Мне кажется, я не совсем вас понимаю, - сказала она. - Может быть… может быть, вы не уверены, что я и дальше буду вам нравиться?
Арчер вскочил.
- О, господи… возможно… право, не знаю! - с досадой воскликнул он.
Мэй Велланд тоже встала, их взгляды встретились, и, исполненная сознания своего женского достоинства, она как бы выросла в его глазах. С минуту оба молчали, слов* но непредвиденный оборот разговора привел обоих в полное смятение. Потом она тихо сказала:
- Если дело в этом… и есть какая-то другая женщина?
- Какая-то другая женщина между мной и вами? - Он отозвался на ее слова медленно, словно едва их расслышал, и ему потребовалось время, чтобы повторить себе ее вопрос.
Мэй, казалось, уловила неуверенность в его голосе, потому что продолжала, на этот раз более серьезно:
- Поговорим откровенно, Ньюленд. Иногда мне кажется, что вы как-то изменились, особенно после оглашения нашей помолвки.
- Дорогая, да это же просто безумие! - оправившись от изумления, воскликнул он.
Она ответила на этот взрыв слабой улыбкой.
- Если это безумие, почему бы нам о нем не поговорить? - Она остановилась, потом грациозным движением подняла голову и добавила: - Да и если это правда, она нам тоже не повредит. Вы так легко могли совершить ошибку.
Опустив голову, он стал разглядывать узорчатую черную тень листвы на освещенной солнцем дорожке у них под ногами.
- Совершить ошибку всегда легко, но если бы я совершил такую ошибку, о какой вы думаете, разве я стал бы умолять вас ускорить нашу свадьбу?
Она тоже посмотрела вниз и, мучительно подыскивая слова, кончиком зонта нарушила узор.
- Да, - проговорила она наконец, - может быть, вы хотели покончить с этим раз и навсегда - ведь есть и такой способ.
Невозмутимая ясность Май испугала Арчера, заставила заподозрить ее в равнодушии. Из-под полей шляпы ему был виден бледный профиль и легкое трепетание ноздри над решительно сжатыми губами.
- Что это значит? - спросил он, снова усаживаясь на скамейку, и, взглянув на нее, притворно нахмурился.
Она тоже села и продолжала:
- Вы не должны думать, будто девушка знает лишь столько, сколько воображают ее родители, - продолжала она. - Она смотрит, наблюдает, у нее есть свои чувства и мысли. И конечно, задолго до того, как вы сказали мне, что я вам нравлюсь, я знала, что была другая женщина, которой вы интересовались, - два года назад в Ньюпорте все только об этом и говорили. А однажды во время танцев я увидела, как вы сидели вместе на веранде, и, когда она вернулась в дом, лицо у нее было печальное, и мне стало ее жаль. Я вспомнила об этом потом, уже после нашей помолвки.
Голос ее понизился почти до шепота, она сжимала и разжимала руки, державшие зонтик. С чувством невыразимого облегчения молодой человек нежно коснулся их своей рукой.
- Моя милая девочка, так вот о чем вы говорили! О, если бы вы только знали правду!
Она быстро подняла голову.
- Значит, есть правда, которой я не знаю? Не отнимая руки, он продолжал:
- Я хотел сказать: правду о той старой истории, которую вы имеете в виду.