Люди в деревне повторяли: "Да что же он за барин, что за дворянин? Если уж он покупает теленка или продает барана, так никто лучше его не сможет этого сделать. За каждый крейцер он торгуется почище купца. Где же его дворянская гордость?" Когда ему случалось слышать такое, он только смеялся: "А на что мне эта самая гордость? Ни свинью, ни корову я ею не накормлю!" Но при всем при том он оставался дворянином и офицером sens reproche и каждый день говорил со своей молодой женой, словно воздыхатель при первом объяснении в любви. О, как она была рада слушать нежные речи из уст этого сурового воина! Он звал ее ангелом, душенькой, своим единственным сокровищем… Но роскоши он для себя не допускал никакой. Он строго следил за тем, чтобы кухня его беременной жены была лучшей в округе, но сам редко находил время посидеть с нею за обеденным столом и довольствовался тем, что брал в людской тарелку овсянки и наскоро съедал ее, торопясь вновь убежать куда-нибудь по хозяйству. Целыми днями он следил за всем в доме, появляясь то тут, то там и приговаривая:
- Хозяин дома должен знать каждый колос в поле, каждую щепку в дровянике!
Она хотела бы стать настоящей помощницей своему Христиану, но это было совсем не легко. Ей было не под силу усвоить все то, что он знал по хозяйству. Он был все равно что самый настоящий крестьянин-хозяин, и ни один дворянин не смыслил в работе так хорошо, как он.
И все же она уже знала, сколько дров и соломы надо заготовить на зиму, сколько кварт пива припасти к празднику, сколько мяса, фасоли, киселя, лепешек (а лепешки должны быть наполовину из ржаной, а наполовину из ячменной муки) требуется закупить для прислуги. Она старалась узнать еще больше и часто думала, что для нее наступает самое счастливое время в жизни. С радостным волнением она перебирала в памяти все, что слышала о своем Христиане от других и от него самого.
- …Каждый деревенский хозяин должен ежемесячно сдавать пару кур и лукошко яиц, а его жена приносить одиннадцать кусков холста в год.
- …Когда я был ребенком, в деревне представляли трех волхвов, и один хозяин играл Балтазара, а перед ним и за ним шли пастухи и дули в рожки, и один пастух был угольно-черный, он изображал негра, и как же я хохотал, на него глядючи! Потом сажа долго не смывалась у него с лица.
- …А мельник был освобожден от работы на хозяина, но был обязан каждый год брать поросят и откармливать четырех свиней.
- …Сельский кузнец получал одиннадцать гульденов и восемь мер зерна в год, чтобы поддерживать в порядке инвентарь. У него еще был сынишка, восьмилетний малыш…
- …Деревья у плотины принадлежали хозяину, мельник же не имел на них права. То были сплошь сосны да дубы; а дуб, как известно, есть самое прекрасное дерево, ибо от кормежки желудями получается лучшее в мире свиное сало и самые замечательные колбаски.
- …Крестьянки были обязаны делать работу по двору за крейцер в день и еду.
- …С одной овцы получали по фунту с четвертью шерсти за стрижку, а с одного барана-до полутора фунтов. Кстати, не забыть бы завтра сказать овчару, чтобы он держал своих кур у себя на дворе, а не на хозяйской овчарне. Так вот, у нас одна овца дает за стрижку… Эй, а почему это не видно луны? Опять туман поднимается! Эти мартовские туманы - плохие, из-за них жатва наступает на сорок дней позже…
"Вот уже и час пробило, - спохватилась Мария-Агнета. - Давно уже не случалось мне так долго не спать. Час ночи - это время, когда Господа Иисуса привели на двор к Пилату. И Петр стоял во дворе и грелся у костра, протягивая к огню руки. Что-то мне холодно…"
Она натянула одеяло на плечи и попыталась заснуть, но тщетно. Ее вдруг одолели печаль и тревога; ей вдруг почудилось, что она одна в комнате и что ее Христиан сейчас далеко от нее. Ему очень тяжело, вокруг него горящие огни, и он зовет на помощь. Это видение было столь явственным, что она, прекрасно сознавая, что он спокойно спит рядом, невольно заплакала о нем как о потерянном навсегда. "Что же это со мной? - испуганно подумала она. - Неужели у меня меланхолия? С чего бы это? Ведь он со мной, рядом! Но нет, вот он зовет на помощь откуда-то издалека, и никто не слышит его! Прости меня, Боже, но ведь это неправда! Но почему мне привиделось это, откуда у меня этот ужас?!"
Она тихо встала с постели, дрожащими руками высекла огонь и, запалив фитиль маленькой масляной лампы, осветила ею лицо мужа. Она увидела, как он в своей обычной позе лежит на спине, прижав к груди руку, но страх не оставил ее. Ей померещилось что-то чужое в его неподвижном лице, что-то такое, чего она раньше никогда не замечала. Это было нечто из другого мира, которого она и назвать не умела.
Нервная дрожь пробрала ее, и она начала беззвучно плакать.
"Боже, защити меня! - думала она. - Он здесь, рядом, но мне кажется, будто это совсем чужой человек. Но как же такая мысль вообще могла прийти мне в голову? И отчего я плачу, глядя на него?"
Она пристально смотрела на лицо спящего, желая утешиться и успокоиться, но чем дольше это продолжалось, тем тяжелее становилось у нее на сердце.
И тут ей вспомнился один почти забытый случай. Девица по имени Маргрет, служившая некогда горничной в ее доме, учила ее, каким образом можно разговаривать со спящим, не пробуждая его: "Сотвори над ним крестное знамение, возьми его за большой палец левой руки, и ты будешь иметь над ним власть. Потом призови его во имя Бога и спроси, о чем пожелаешь, и он скажет тебе всю правду!"
"Что за детские глупости! - вздохнула она. - Да, я глупая, но ты прости меня, Христиан! Я хочу убедиться в том, что мои дурные мысли - всего лишь обман и что явились они только потому, что ты спишь, а я не могу заснуть. Эта самая Маргрет рассказывала мне много всяких сказок, пока не убежала с каким-то солдатом. Однажды она даже говорила, что, помазав глаза кровью летучей мыши, видела скачущего по воздуху дьявола. Другие девушки, сколько ни пробовали, ничего не видели. Я же сделаю это только для того, чтобы провести время. Прости меня, Христиан, мне сегодня нет ни сна, ни покоя, а ночь так длинна…"
Она легко перекрестила его лоб и взялась за большой палец левой руки. Затем она спросила трепетным шепотом:
- Кто ты? Скажи мне, кто ты? Ответь, во имя всемогущего Бога!
И вдруг лицо спящего жутко побледнело, дыхание его стеснилось, словно огромный камень придавил ему грудь. Он силился говорить - и остался немым, словно в нем боролись две разные силы, одна из которых требовала заговорить и признаться в чем-то, а другая запрещала это. Но вот вторая сила победила, и спящий издал тихий стон.
- Во имя Всевышнего! - уже в отчаянии крикнула Мария-Агнета и отвернулась, чтобы не видеть этого чужого лица. - Если ты не Христиан, то почему ты пришел и сказал, что любишь меня?
На этот раз молчание длилось всего лишь одно мгновение. Тяжело и раздельно прозвучал ответ спящего:
- Во имя Бога! Я пришел, потому что любил тебя все это время. Когда я увидел тебя в первый раз, я не мог не полюбить тебя.
- Христиан! - радостно закричала она. Кто еще, кроме Христиана, мог заговорить о минувших днях? И тут спящий открыл глаза, провел рукой по лбу, выпрямился и, узнав ее, сонно положил руку ей на плечо. Лицо его стало вновь тем дорогим лицом, которое она привыкла видеть каждый день. Страх и сомнение покинули ее душу - так в единый миг пробуждения исчезает ночной кошмар.
- Мой ангелочек! - услышала она. - Ты плакала. Что тебя огорчило?
- Уже ничего, - прошептала Мария-Агнета. - Нет, милый, правда, ничего! Не знаю, почему я плакала, но это уже прошло. Иногда мы плачем и от счастья!
- Спи, сердечко мое! - ответил он. - До утра еще далеко, и тебе нужно поспать.
Едва успев ответить "да", она провалилась в сон. Он уложил ее поудобнее, потушил лампу, погладил ее по руке и тут же мирно уснул сам.
Это был единственный случай, когда подлинный образ любимого ее детских лет встал у нее перед глазами, обнаруживая свое несходство с нынешним Христианом. С этой ночи он вполне слился с образом мужа, и больше ее уже ничто не тревожило.
В среду после обедни, когда Мария-Агнета шла по деревенской площади, чтобы занести прикованной к постели старушке, вдове почтальона, каравай хлеба, у нее начались схватки. У нее достало времени и сил вернуться домой и даже причесать волосы, прежде чем лечь в постель.
Мужа пришлось искать на полях. Когда он прискакал во двор, ему сказали, что у него родилась девочка.
На крестины собрался весь цвет окрестного дворянства - кто прискакал верхом, кто приехал в коляске. Тут были Юхрицы, Добщюцы, Роткирхи, Бафроны и Бибраны. Из Богемии приехал фон Чирнхауз. После церковной службы дом был полон гостей. Дамы собрались в отдельной комнате на первом этаже, где поедали ветчину и пироги, запивая угощение домашней водкой. При роженице осталась только Барбара фон Добщюц, востроносая старая дама, любившая потолковать о набожности, святых мужах и Господе. Правда, говорила она обо всем этом на свой лад: Бога, например, она поминала тем же тоном, что и свою прислугу.
- Моя дорогая, Он совсем не оставляет мне свободного времени! - жаловалась она. - Всю неделю блюди постные да покаянные дни, а воскресенье ступай слушать проповедь! Милостыню подавай, больных посещай, да еще каждый вечер изволь читать Писание! За этот год я трижды с начала до конца перечла "Райский сад" и "Небесный венец славы". Nom de Dieu, тут сделаешь все возможное и невозможное, чтобы умилостивить Его. А ведь Он зачастую так странно обращается со своими преданными, должна я вам сказать! Я молилась Ему со сложенными руками…
В этот момент, бесшумно войдя в комнату, к кровати приблизился Шведский Всадник. Он положил руку на белый бантик, который Мария-Агнета носила в своих каштановых волосах, и тихо произнес:
- Мой милый ангелочек, я пришел поглядеть на твое личико. Ты исхудала, но по-прежнему прекрасна как майский день!
- …Чтобы в этом году Он избавил меня от ломоты в суставах, - продолжала Добщюц. - И что же? Вместо ломоты у меня теперь головные боли.
- Любовь моя, я так мучилась!
Шведский Всадник наклонился над колыбелью.
- Душенька! Богом мне данная! - прошептал он. - Смотри-ка, рученьки сжала, спит…
И он выскользнул из комнаты так же неслышно, как и вошел.
- Если Он так же поступает с другими, - продолжала свою болтовню старуха, - то пусть не удивляется, что скоро опустеют все церкви.
Мужчины сидели в гостиной вокруг большого стола, уставленного кружками и кувшинами с вином, бутылками "розалио", флягами испанского коньяка и четвертинками данцигской водки. Шведский Всадник уединился в оконной нише с Мельхиором Бафроном, который считался за лучшего хозяина во всей Силезии. Между ними неспешно проистекал интересный лишь им одним разговор о качестве различных почв, об укосах трав на лугах, о налогах на продажу сена, о выращивании телят и о трудностях выгодного откорма свиней в минувшем году.
- Я всегда больше полагался на разведение и откорм бычков, - заявил Мельхиор Бафрон. - От свиней уйма вреда, а польза бывает только тогда, когда они попадают к мяснику. А вот заведете вы, брат, коров…
Хозяин, однако, поспешил выразить несогласие: - От всякой скотины может быть вред, если за ней плохо следят. Зато стоит потратить двенадцать мер самого плохого зерна на одну свинью - и через двенадцать недель вы покроете все расходы! То, что я выручаю за шпиг, является самой приятной рубрикой в моих приходных книгах.
Сидевшие за столом господа тем временем разговорились о доходивших с войны известиях и об угрозе переноса военных действий в Силезию. Пронесся слух, что молодой шведский король, стоявший с войском в Польше, намерен пройти через эту страну, чтобы нанести удар Августу Саксонскому на его территории.
- А это значит, жди дороговизны и всякой заразы, - вздохнул барон фон Бибран. - Переход чужой армии через страну всегда приносит такие напасти.
- Ну, скажем, для нас с вами было бы не так уж и плохо, если бы поднялись цены на зерно и скот, - вставил фон Добщюц. - Наша империя ни с кем не воюет, а шведский король - надежный плательщик!
- Да уж, он - верный плательщик, прямо по слову Евангелия, - улыбнулся старик Чирнхауз.
- Даже если поляки с саксонцами соберут все свои силы, - горячо вмешался молодой Ганс фон Юхриц, поднимая свой стакан, - то этому стаду баранов не устоять перед Северным Львом! Как он одним ударом подчинил себе датского короля и разгромил московитов под Нарвой, так и саксонского курфюрста приведет к покорности!
- Погоди, Ганс! - послышался густой бас фон Ностица, приходившегося фон Юхрицу зятем. - Я, конечно, всегда готов выпить за твое здоровье, но сейчас прямо скажу тебе: будь я польским королем, то, скорее, пожелал бы себе в соседи дьявола, чем Карла Шведского! От дьявола хоть откреститься можно!
- Тсс! - прошипел через стол его кузен Георг фон Роткирх.-Ты что, забыл, в чьем ты доме? Хозяин же швед по рождению и сторонник шведского короля. Хочешь затеять ссору?
- Да я же ничего такого не сказал, - пошел на попятную фон Ностиц, который всегда хотел жить в мире со всеми. - От дьявола можно оградиться крестом, а от злого соседа - нет. А больше я ничего не говорил и ссориться ни с кем не желаю.
- У нас на дворе курьеры меняют лошадей, - сообщил молодой Чирнхауз, - и мы всегда что-нибудь да узнаем. Известно, например, что шведский король требует с каждого второго из своих дворян конной службы, а с крестьян - каждого седьмого в пехоту. Говорят, что он хочет вести войну, пока не дойдет до самоедов, которые живут в снегах за Москвой.
- Что ж, будет воевать, пока у него достанет людей, пригодных для этого, а потом он выдохнется, - возразил барон фон Бибран. - Весь мир никому не покорить!
- Что до меня, то я вижу в нем библейского героя, чудо нашего времени и пример для будущих поколений! - воскликнул разгоряченный вином Ганс, да так громко, что зазвенела медная люстра над столом. - За победу шведского короля, за его вечную славу поднимаю я этот бокал!
Господа невольно переглянулись. Никто из них не разделял чувств молодого Юхрица, и только ради хозяина дома подняли они свои стаканы. Но тут в установившейся тишине прозвучал голос Шведского Всадника:
- А против колик я даю поросятам толченую чемерицу в масле…
Молодой Юхриц обескураженно поставил свой бокал на стол, а господин фон Ностиц откинулся назад и густо захохотал. В это мгновение дверь в гостиную отворилась, и один из наряженных в ливреи слуг доложил о запоздавшем госте:
- Барон фон Лильгенау!
Гости повскакивали со своих мест и обступили вновь прибывшего. Несколько минут подряд в гостиной слышались одни лишь беспорядочные возгласы, пока их всех не перекрыл густой бас Ностица:
- Ганс-Георг, брат сердечный! Откуда это ты? Я тебя уже больше года не видел!
Шведский Всадник встал и принялся вглядываться в толпу.
- А я и не знал, что барышня стала невестой! - услышал он ответ запоздалого гостя. - Тем паче ничего не слыхал о свадьбе. Вот ехал мимо - вдруг кто-то кричит, что здесь крестины празднуют. Я повернул коня - и на двор. Торнефельд, говорите? Я непременно должен его видеть! Я знал его отца.
Ледяная рука схватила Шведского Всадника за сердце. Комната закружилась у него перед глазами. Он узнал гостя.
Ностиц же торжественно пробасил:
- Господин фон Торнефельд, рекомендую вам моего друга Ганса-Георга фон Лильгенау, капитана драгун Его Величества. Он весьма желает познакомиться с вами, ибо приходится близкой родней семейству Лильгенау из Манкевица.
- Добро пожаловать, господин барон, - пробормотал Шведский Всадник, напрягая последние силы. В этот миг его мысли были прикованы к Марии-Агнете, лежавшей в постели наверху. Конец… Всему конец…
Вот уже второй раз он стоял в этом доме лицом к лицу с Бароном Палачей.
- Я знавал вашего отца, господина полковника фон Торнефельда, - прозвучал у него в ушах приветливый голос его заклятого врага. - А при Саверне я даже имел честь сражаться под его командованием.
"Саверна? Тот самый случай? - ему сразу вспомнился сбивчивый рассказ юного Торнефельда на мельнице: "Что ты знаешь, брат, о Саверне? Эх, знал бы ты, как там было!..""
- Да! - перевел дыхание Шведский Всадник. - Мой отец часто рассказывал о битве под Саверной: гром, молнии, безумные крики, команды "Вперед-назад перестроиться!", и снова атака… В том бою он потерял руку.
Барон Палачей долго разглядывал его.
- Вы удивительно похожи на своего отца. Просто до смешного! - благодушно проговорил он. - Ваше здоровье, господин… э-э-э, господин лейтенант!
И пир продолжался.
Каждый год, если только удавался неплохой урожай, Шведский Всадник прикупал к своим трем гуфам по нескольку моргенов земли у соседей - то клочок пашни, то луг, то выгон - и через пять лет восстановил ту площадь имения, которую когда-то с выгодой для себя распродал изгнанный приказчик. Он был по-прежнему воздержан в еде и питье и никогда не скучал у горящего камина. В любое время года он с рассветом принимался за хозяйственные дела, успевая проследить за всем и вся.
Пашня обеспечивала господский дом и работников, а скотоводство и заготовка дров давали чистую прибыль. Кладовые и амбары были заполнены всем необходимым для большого хозяйства: в каретном сарае стояли различных размеров сани, повозки и коляски, на конюшне в любое время имелись свежие лошади для почтальонов и останавливавшихся на дворе курьеров, а на испанских баранов-производителей, содержавшихся в овчарне, люди приезжали посмотреть со всей округи.
И все же бывало так, что во время его поездок по полям, когда он совершенно искренне любовался принадлежавшими ему обширными землями, некая тень набегала на его душу и некий неведомо откуда взявшийся холодный ветер леденил его тело. Ему казалось, что все его владение - поля, луга, рощи, одинокие березы, молодые посевы на пашнях, ручей, пруд, дом, двор, жена, которую он любил больше жизни, и даже ребенок, в котором он души не чаял, - все это не его. Ему казалось, что это всего лишь ссуда, предоставленная ему на короткий срок, и что скоро ее придется вернуть. И чем светлее сияло солнце, тем мрачнее становилось у него на душе. Он поворачивал коня и вскачь ехал домой. Там навстречу ему выходила из сада дочь, а за ней - Мария-Агнета, и лишь тогда, поцеловав их обеих, он успокаивался. Когда ребенок, это живое, бойкое и безгранично любимое существо, оказывался у него на руках, тень спадала с его души.
Свою жену он любил так же сильно, как и в первый миг свидания, и всеразрушающая сила времени ничуть не охладила его чувств. Но гораздо горячее и тревожнее была его любовь к дочери, и об этом знали все в доме. Ее, маленькую Марию-Христину, прежде всего искали его глаза всякий раз, как он приезжал домой. И отблески вечной радости появлялись в его глазах, когда он ласкал ее и говорил с нею.
Иногда, возвратясь поздно вечером, он проскальзывал к постели спящей дочки и молча сидел, слушая ее дыхание. Но его взгляд помимо его воли проникал в сон девочки, и тогда она пробуждалась, готовая заплакать, но, узнав отца, обнимала его шею ручонками. Чтобы развлечь ее, он часто пел ей детские песенки, которых знал не много, но очень хорошо. Мария-Христина до сих пор отлично помнит песню про волка, у которого выдалась постная ночь, и про глупую гусыню, попавшую в силки.