Я назвал один штат, Гаррис - другой. Сошлись мы только в том, что молодая особа в компании американцев прехорошенькая и одета со вкусом. Поспорили мы насчет ее возраста. Я давал ей восемнадцать, Гаррис все двадцать лет. И так как в споре разгорелись страсти, я заметил будто бы всерьез:
-Чтобы уладить эту распрю миром, мне остается одно - подойти к ней и спросить.
-Правильно! - отозвался Гаррис с присущим ему сарказмом.- Почему бы тебе не обратиться к ней с излюбленной здесь формулой: "Здравствуйте, я американец!" Увидишь, как она тебе обрадуется.
Он даже намекнул, что риск не так уж и велик - ничем серьезным подобная попытка, во всяком случае, не угрожает.
-Я сказал это просто так, для смеха, - оборвал я Гарриса. -Но вижу, ты меня еще не знаешь, ты понятия не имеешь, какой я бесстрашный. Я не испугаюсь ни одной женщины на свете. Сейчас же пойду и заговорю с ней.
То, что я задумал, никаких трудностей как будто не представляло. Я намерен был самым учтивым образом обратиться к молодой особе, заранее извинившись, если я введен в заблуждение ее поразительным сходством с одной моей старой знакомой; когда же мне скажут, что я обознался и что названное мною имя ничего ей не говорит, я снова попрошу прощения и почтительно ретируюсь. Все будет чин чином. Я подошел к ее столику, поклонился сидевшему с ней джентльмену, потом повернулся к девушке и уже собирался произнести заготовленную краткую речь, как она заговорила первая:
-Ну разумеется я не ошиблась, я так и сказала Джону, что это вы. Джон не поверил, но я знала, что права. Я говорила ему, что и вы меня, конечно, вспомните и подойдете; и хорошо, что подошли, мне было бы не слишком приятно, если бы вы удалились, так и не узнав меня. Но садитесь же, садитесь - вот уж не думала! Меньше всего я ожидала встретить вас.
Ну и сюрприз! Некоторое время я просто опомниться не мог. Однако я поздоровался со всеми и присел за их столик. Никогда еще не был я в таком переплете. Лицо девушки уже казалось мне знакомым, но я понятия не имел, где и когда мы встречались и как ее зовут. Я попытался было, чтобы отвлечь ее от более опасных тем, заговорить о красотах швейцарской природы, но диверсия не удалась - девица сразу же обратилась к более интересовавшим ее предметам:
-Боже мой, какая это была страшная ночь, когда все лодки на корме снесло в море! Помните?
-Ну еще бы! – подхватил я, хотя решительно ничего не помнил.
-А помните, как испугалась бедняжка Мэри и как она рыдала?
-Помню, конечно! Боже мой, как эти воспоминания оживают передо мной!
Я пламенно желал, чтобы они действительно ожили, но чувствовал какой–то провал в памяти. Умнее всего было бы честно признаться. Но я не мог на это решиться - девушка так обрадовалась, что я ее вспомнил,- и я продолжал барахтаться в тине, тщетно надеясь за что–нибудь ухватиться. Загадочная знакомка все с той же живостью продолжала:
- А знаете, Джордж таки женился на Мэри!
- Понятия не имею. Так он, значит, женился?
- В том–то и дело, что да. Он говорил, что в конце концов виновата не она, а ее отец, и он был прав, по–моему. А вы как считаете?
- Разумеется, он был прав. Случай совершенно ясный, я всегда это говорил.
- Ну, нет, вы говорили другое. Тем летом по крайней мере,
- Вот именно, тем летом, Тут вы абсолютно правы. Но я говорил это уже следующей зимой.
- Ну, а как потом выяснилось, Мэри была тут ни при чем - это все ее отец, он да еще старик Дарлей.
Надо было что–то сказать, и я промямлил:
-Я всегда считал Дарлея препротивным старикашкой.
-Да он таким и был, но вы ведь помните, как они с ним нянчились, хоть он вечно изводил их своими чудачествами. Помните, чуть погода начинала хмуриться, он обязательно забирался к ним в дом.
Я не смел ступить в шагу дальше. По–видимому, Дарлей – не человек; скорее всего он какое–то животное, может быть собака, а может быть и слон. Но хвосты бывают у всех животных, и я отважился на реплику:
- А помните, какой у него был хвост?
- Хвост? У него их было тысяча!
Я прикусил язык. Не зная, что ответить, я пролепетал:
- Да, уж насчет хвостов он не мог пожаловаться.
- Для негра, а тем более сумасшедшего негра, трудно желать большего.
Я готов был провалиться сквозь землю. Я говорил себе: "Неужели она ограничится этим и будет ждать моего ответа? Если так, то разговор наш зашел в тупик. Тысячехвостый негр - это тема, на которую ни один человек не решится вести непринужденную и содержательную беседу без предварительной подготовки. Эта область слишком мало исследована, и нельзя же очертя голову..."
К счастью, она прервала мои размышления слонами:
- А помните, как он любил поплакаться на свои обиды, лишь бы нашелся терпеливый слушатель? У него было свое удобное жилье, но чуть на дворе становилось холоднее, как от него нельзя было избавиться. Вечно он торчал у них в доме. Правда, они что угодно от него терпели, ведь он когда–то спас жизнь Тому- за много лет до этого. А Тома помните?
- О, еще бы, славный паренек!
- Да, да. А какой у него был прелестный ребенок!
- Замечательный карапуз! Я такого еще не видывал.
- А уж я как нянчилась с ним, укачивала его, забавляла.
- И я тоже.
- Кстати, ведь это вы тогда придумали ему имя. Какое только? Я что–то не припомню.
Я почувствовал, что лед трещит у меня под ногами. Я бы много дал в ту минуту, чтобы знать, какого пола был младенец. По счастью, мне пришло в голову имя, одинаково подходившее мальчику и девочке.
- Я предложил имя Фрэнсис, - пролепетал я.
- Это не по умершему ли родственнику? Но ведь вы крестили у них и первенца, которого они потеряли, - я уже не застала его. Как же вы его назвали?
С ужасом я убедился, что исчерпал весь свой запас нейтральных имен; но поскольку тот ребенок умер и она никогда его не видела, я решил довериться счастью и выпалил наудачу:
-Того я назвал Томас Генри.
Она сказала задумчиво:
-Странно, очень странно.
Я сидел ни жив ни мертв; холодный пот выступил у меня на лбу. Я был в самом пиковом положении, но надеялся еще выкрутиться, лишь бы она не заставила меня больше крестить младенцев. Я думал со страхом, откуда ждать следующего удара. Она все еще размышляла об имени того погибшего младенца и наконец сказала:
-Я всегда жалела, что вас не было с нами,- я так мечтала, что вы будете крестить в моего ребенка.
-Вашего ребенка? Так вы замужем?
-Я тринадцатый год замужем.
-Крещены, хотите вы сказать?
-Нет, замужем. Этот юноша рядом с вами – мой сын.
-Немыслимо, нет, невозможно! Простите, я из самых лучших побуждений... Но скажите ради бога - вам давно минуло восемнадцать? То есть... я хотел спросить, сколько вам, собственно, лет?
-Мне минуло девятнадцать в день, когда разразился тот шторм. Был как раз день моего рождения.
Мне это ничего не сказало – ведь я не знал, когда разразился тот шторм. Чтобы кое–как поддержать разговор, я хотел перевести его на более нейтральную тему, которая не грозила бы моей обанкротившейся памяти новыми разоблачениями, но весь мой запас нейтральных тем улетучился. Я хотел сказать: "Вы ни капельки ни изменились", но это было рискованно. Мне пришла в голову фраза: "С тех пор вы еще похорошели", но это вряд ли соответствовало истине. Я уже собирался – для большего спокойствия - свернуть на погоду, но моя собеседница перебила меня, воскликнув:
-Какое удовольствие доставил мне этот разговор о добром старом времени! А вам?
-Это были самые драгоценные минуты моей жизни! – воскликнул я с чувством; из уважения к истине я мог бы еще добавить: "И я готов пожертвовать своим скальпом, лишь бы не пережить их вторично". Я уже поздравлял себя с концом моих мучений и хотел откланяться, но тут она сказала:
- Одно только мучит меня.
- Что же, скажите!
- Имя умершего младенца. Как вы его назвали, повторите!
Проклятье! Я начисто позабыл это окаянное имя. Кто мог знать, что оно еще когда–нибудь мне пригодится. Но я и виду не подал и брякнул наудалую:
- Джозеф–Уильям.
- Простите, Томас–Генри, - вмешался юноша, сидевший со мной рядом.
Я его поблагодарил - на словах - и сказал с заметной дрожью в голосе:
- Конечно, конечно, это я спутал с другим ребенком, тоже моим крестником, у меня их столько, что я уже, признаться, и счет им потерял; но этого я безусловно назвал Генри Томас.
- Томас-Генри, - хладнокровно поправил юноша. Я снова поблагодарил ого, но уже много суше, и залепетал:
- Томас–Генри, да, Томас–Генри звали бедняжку. Я назвал его Томасом по - кхе! - по Томасу Карлейлю, знаете, был такой писатель известный, а Генри - кхе, кхе! - в память Генриха Восьмого. Родители были мне страшно признательны, что их сына зовут Томас–Генри.
- Но тогда я уж и вовсе ничего не понимаю, - растерянно прошептала моя очаровательная приятельница.
- Что такое? Скажите!
- Почему же родители, вспоминая умершего ребенка, называют его Сусанной–Амелией?
Это окончательно лишило меня дара слова. Я не мог выговорить ни звука. Я исчерпал все свои словесные ресурсы; продолжать разговор - значило врать, а это не в моих правилах. Итак, я сидел и страдал, сидел молча и покорно и только слегка потрескивал, - ибо я медленно поджаривался на румянце моего стыда. Но тут моя врагиня рассмеялась с торжеством и сказала:
- Мне этот разговор о старине доставил истинное наслаждение, но я не сказала бы, что и вам. Я очень скоро заметила, что вы только притворяетесь, будто меня вспомнили, но уж раз я начала с того, что так неудачно вас похвалила, то и решила наказать вас. И мне это, как видите, удалось. Я была счастлива убедиться, что вы знаете и Джорджа, и Тома, и Дарлея, потому что сама я о них в жизни не слыхала и была далеко не уверена, знаете ли их вы; я была счастлива услышать имена несуществующих детей. Вообще, как я погляжу, у вас можно почерпнуть много полезных сведений, если с толком взяться за дело. Мэри, и шторм, и лодки, снесенные в мире, – подлинные факты, остальное – фантазия. Мэри – моя сестра, полное имя Мэри Х. Ну, теперь вспомнили меня?
-Да, - сказал я, - теперь я вас вспомнил; и вы остались такой же бессердечной, какой были тринадцать лет назад, на том пароходе, - а иначе вы не казнили бы меня так. Вы ни на волос не изменились - ни внутренне, ни внешне: вы так же молоды, как тогда, и так же хороши, и вы немало своего обаяния передали этому милому юноше. А теперь, если мое чистосердечное покаяние вас хоть немного тронуло, давайте заключим мир, - причем я, конечно, безоговорочно капитулирую, признав свое поражение.
Вернувшись, я сказал Гаррису:
- Теперь ты видишь, что может сделать человек незаурядных дарований и огромного такта!
- Извини меня, но теперь я вижу, что может сделать феноменальный глупец и невежа. Навязаться незнакомым людям и занимать их разговорами битых полчаса – в жизни не слыхал, чтобы кто–либо в здравом уме выкинул такой номер! О чем же ты с ними беседовал?
- Успокойся, я ничего худого не сказал. Я только спросил девушку, как ее зовут.
- Не сомневаюсь. Я готов верить каждому твоему слову. С тебя станется. Простить себе не могу, что позволил тебе подойти к ним и публично разыграть шута горохового; я все–таки не верил, что ты на это способен! Воображаю, что эти люди о нас думают. Но как же ты ухитрился задать такой вопрос? В какой форме? Надеюсь, не прямо в лоб?!
- Ну зачем же, я осторожненько. Я сказал: "Если вы не возражаете, мы с приятелем хотели бы узнать, как вас зовут".
- Да, это называется не прямо в лоб. Ты, я вижу, дипломат, честь тебе и слава! И я счастлив, что ты и меня приплел; ты проявил ко мне трогательное внимание, не знаю, как тебя и благодарить. И что же она?
- Да ничего особенного. Сказала, как ее зовут.
- Так–таки взяла и сказала? И не дала тебе понять, что удивлена?
- Теперь, как подумаю, пожалуй ты и прав, что–то она давала мне понять; может быть, она и была удивлена; мне просто в голову не пришло, - я принял это за выражение удовольствия.
-Ну ясно, она растаяла от удовольствия: ведь это так приятно, когда незнакомый человек задает тебе такой вопрос! Ну и что же ты?
- Я пожал ей руку, а потом все они жали руку мне.
- Это–то я видел! Я просто глазам своим не верил! И джентльмен не заикнулся о том, что с удовольствием перерезал бы тебе глотку?
- Да нет же! Мне показалось, они рады были со мной познакомиться.
- А ведь знаешь, возможно, ты и прав. Они, должно быть, сказали себе: "Этот музейный экспонат, должно быть, сбежал от своего смотрителя. Давайте позабавимся на его счет". Иначе трудно объяснить такое ангельское терпение. Потом ты сел. Это они предложили тебе сесть?
- Нет, они не предлагали, наверно упустили из виду.
- Ба, да ты гениальный сердцевед! Но чем же еще ты их удивил? О чем вы говорили?
- Я спросил девушку, сколько ей лет.
- Опять не сомневаюсь. С твоим–то тактом! Я прямо слов не нахожу от восхищения. Но продолжай, продолжай, не смотри, что у меня убитый вид, это со мной бывает от счастья и восторга. Продолжай же! Она сообщила тебе, сколько ей лет?
- Да, сообщила. Рассказала мне про свою матушку, и бабушку, и про всех своих родственников, и про себя тоже.
- И все это она выложила тебе сама, по собственному почину?
- Ну, не совсем. Я задавал вопросы, она отвечала.
- Божественно! Но продолжай. Ты, конечно, не забыл расспросить о ее политических взглядах?
- Нет, не забыл. Она демократка, а ее муж - республиканец, и оба они баптисты.
- Ее муж? Так малютка замужем?
- Она не малютка. Она замужняя женщина, этот человек, что с нею – ее супруг.
- Что ж, и дети у нее есть?
- Как же. Семеро... с половиной.
- Вздор какой!
- Нет, не вздор, она сама мне сказала.
- Но как же семь с половиной? Что значит половина?
- Один ребенок у нее от другого мужа - понимаешь, не от этого, а от другого, - не то пасынок, не то падчерица, в общем, они его считают середина наполовину.
- От другого мужа? Так она уже не раз была замужем?
- Четыре раза. Этот муж у нее четвертый.
- Ни одному слову не верю. Все это явный вздор. А мальчик - ее брат?
- Нет, сын. Самый младший. Он выглядит старше своих лет, ему пошел двенадцатый год.
- Все это гиль и чепуха! Черт знает что! В общем, дело ясное: они поняли, что ты за фрукт, и решили тебя разыграть. И, по–видимому, в этом преуспели, Хорошо еще, что я остался в стороне. Надеюсь, у них хватило чуткости и гуманности понять, что я за тебя не в ответе. И долго они здесь пробудут?
-Нет, они уезжают утренним поездом.
- Есть человек, который этому несказанно рад. Но как ты это узнал? Спросил, конечно?
- Нет, я сперва полюбопытствовал, какие у них планы, и они сказали, что намерены пожить здесь с недельку, побродить по окрестностям, но к концу разговора, когда я вызвался сопровождать их и предложил познакомить с тобой, они слегка смешались, а потом спросили, из одного ли мы дома. Я сказал, что из одного, и тогда они сказали, что передумали: им, видишь ли, надо срочно выехать и Сибирь - проведать больного родственника.
- Ну, знаешь, ты превзошел самого себя. Ты достиг таких вершин глупости, каких человек не достигал от сотворения мира. Обещаю воздвигнуть тебе памятник, этакий монумент из ослиных черепов вышиной в Страсбургскую колокольню, - конечно, если я тебя переживу. Так они спросили, из одного ли мы с тобой "дома"? Какой же это дом, скажи на милость! Что они имели в виду?
- Понятия не имею. А спросить не догадался.
- Ну а мне и спрашивать не надо! Они намекали на дом умалишенных, на сумасшедший дом, неужели тебе не ясно? Значит, они решили, что мы с тобой друг друга стоим! Что же ты о себе после этого думаешь, скажи?
- Ничего не думаю! Ну что ты ко мне пристал? Будто я нарочно, право! Ведь я из самых благородных побуждений. Они мне показались такими милыми людьми; и я им как будто понравился...
Гаррис бросил по моему адресу что–то весьма нелюбезное и убежал к себе в номер - расколошматить парочку–другую стульев, как он мне объявил. Вот несдержанный человек-любой пустяк выводит его из себя!
Мне порядком досталось от молодой особы, но не беда - я выместил все на Гаррисе. В таких случаях важно на ком–нибудь "отыграться", иначе больное место саднит и саднит.
Глава XXVI
Торговля в Люцерне. - Немного истории. - Родина часов–кукушек. - Человек, который остановился у Гэдсби. - Претендент на вакансию почтмейстера. - Теннессиец в Вашингтоне.
Дворцовая церковь славится своими органными концертами. Все лето сюда ежедневно часов с шести стекаются туристы, платят положенный франк и слушают рев. Правда, до конца никто не остается; немного помешкав, турист встает и по гулкому каменному полу топает к выходу, встречая по пути других запоздавших туристов, топающих с особенным усердием. Это топанье взад и вперед ни на минуту не прекращается, подкрепляемое непрерывным гроханьем дверей и неустанным кашлем, харканьем и чиханьем в публике. Тем временем исполинский орган гудит, и гремит, и грохочет, силясь доказать, что он самый голосистый орган в Европе и что эта тесная шкатулочка–церковь - идеальное место, чтобы почувствовать и оценить его мощь и силу. Правда, попадаются среди громыхания и более кроткие и милосердные пассажи, но за тяжеловесным топ–топ туристов вы улавливаете только смутные, как говорится, проблески. Органист, опомнившись, сразу оглушает вас новым горным обвалом.
Коммерческая жизнь Люцерна выражается по преимуществу в торговле всякой дребеденью, именуемой сувенирами: лавки завалены горным хрусталем, снимками видов, резными вещицами из дерева и слоновой кости. Не скрою, вы здесь можете приобрести миниатюрную фигурку Люцернского льва. Их тут миллионы. Но все фигурки вместе и каждая порознь представляют лишь поклеп на оригинал. В величественном пафосе подлинника есть что–то непередаваемое, что копиист бессилен уловить. Даже солнце бессильно; у фотографа, как и у резчика, получается умирающий лев– и только. Те же формы тела, та же поза, те же пропорции, но неизменно отсутствует то неуловимое нечто, что делает Люцернского льва самой скорбной и волнующей каменной глыбой в мире.
Лев лежит в своем логове на срезе невысокой отвесной скалы, ибо он высечен в горной породе. Фигура его огромна и преисполнена величия. Голову он склонил набок, сломанное копье торчит из плеча, лапа лежит на лилиях Франции, защищая их. Виноградные лозы свешиваются со скалы, ветер играет в их листьях, где–то наверху бьет ключ, и прозрачные капли стекают в водоем у подножья скалы, а в неподвижной глади водоема, как в зеркале, качается среди кувшинок отражение льва.