Не дожидаясь его прихода, я отправился к нему сам. Как я и ждал, я нашел этого мужественного человека погруженным в невозмутимое спокойствие француза. Я говорю: спокойствие француза, потому что спокойствие француза и спокойствие англичанина - совершенно разные вещи. Он энергично расхаживал взад и вперед между разбросанными по всей комнате debris* своей мебели, то и дело, поддевая носком и отшвыривая в угол какой–нибудь попавшийся ему под ногу обломок стула, цедил сквозь зубы нескончаемые проклятия и поминутно останавливался, чтобы положить новую пригоршню волос на уже образовавшуюся на столе изрядную кучу.
Когда я вошел, он обнял меня за шею, притянул к груди через округлость своего живота, расцеловал в обе щеки, стиснул пять–шесть раз в мощных объятиях и наконец усадил в свое собственное кресло. Как только я очувствовался, мы, не теряя времени, приступили к делу.
Я высказал догадку, что он собирается позвать меня в секунданты, на что он ответил: "Ну, еще бы!" Я предупредил его, что хотел бы скрыться под французской фамилией, дабы в случае смертельного исхода на меня не ополчились мои соотечественники. Он поморщился, должно быть задетый тем, что в Америке все еще косо смотрят на дуэли. Однако мое условие принял. Вот почему во всех газетных отчетах секундантом мосье Гамбетты назван француз.
Прежде всего мы написали с ним его духовную. То было мое предложение, и я настоял на нем. Я объяснил мосье Гамбетте, что не знаю случая, чтобы здравомыслящий человек, собираясь драться на дуэли, не позаботился сначала о своем завещании. Он уверял меня, что не знает случая, чтобы человек, если он в здравом уме, стал делать что–либо подобное. Написав все же духовную, он занялся своим "последним словом". Он пожелал знать, как мне нравится в качестве предсмертного восклицания следующая фраза:
"Я умираю за моего творца, за мою отчизну, за свободу слова, за прогресс и за всеобщее братство людей!" Я находил, что такая сентенция потребовала бы чересчур медленного угасания; она уместна на одре чахоточного, но вряд ли подойдет на поле чести. Мы перебрали с ним немало предсмертных восклицаний; в конце концов я заставил его ужать свое последнее слово до простейшей формулы, и он даже записал ее блокнот, чтобы выучить на досуге: "Я умираю за то, чтобы Франция жила!" Я находил в этом замечании мало смысла, но он знал, что никто не станет искать смысла в словах умирающего; тут важно одно: произвести впечатление. Далее встал вопрос о выборе оружия. Но мой патрон сказал, что неважно себя чувствует, что он и это и все остальные условия дуэли оставляет на мое усмотрение. Итак, я написал нижеследующую записку и отнес ее другу мосье Фурту:
"Милостивый государь! Мосье Гамбетта принимает ваш вызов и уполномочил меня назначить местом встречи Плесси–Пике; время - завтра на рассвете; оружие - топоры.
Остаюсь, милостивый государь, с совершенным уважением, ваш
Марк Твен".
Друг мосье Фурту прочел записку и вздрогнул. Потом повернулся ко мне и сказал по возможности строгим голосом:
А подумали вы, милостивый государь, о том, к чему приведет такая встреча?
К чему же, например, скажите!
К кровопролитию!
Что ж, на то похоже! Ну а вы, осмелюсь спросить, что предлагаете проливать?
Мой ответ сразил его. Он увидел, что сморозил глупость, и, желая поправиться, сказал, что пошутил. Потом добавил, что они с его патроном приветствовали бы топоры, но что этот род оружия воспрещен французским кодексом. Он ждет от меня другого предложения.
Я прошелся по комнате, чтобы как следует поразмыслить, но тут мне пришло в голову, что пушки системы Гатлинг при дистанции в пятнадцать шагов тоже вполне пригодны на суде чести. Эту мысль я не замедлил облечь в форму предложения.
Но и оно не имело успеха: опять помешал кодекс, Я предложил винтовки, двуствольные дробовики, наконец, морские револьверы Кольта. Все это было отвергнуто. И после некоторого размышления я позволил себе съязвить, предложив драться на кирпичинах при дистанции в три четверти мили. Но что толку шутить с человеком, не понимающим шуток: представьте мое возмущение, когда этот субъект с самым серьезным видом отправился докладывать своему патрону о моем последнем предложении!
Вскоре он вернулся и сообщил мне, что его патрон в восторге от кирпичин при дистанции в три четверти мили, но что есть серьезные возражения, ввиду опасности для проходящих мимо посторонних лиц.
- Ну, - сказал я тогда, - на вас не угодишь. Может, вам угодно выбрать вид оружия? Может, вы с самого начала имели что–то в виду?
Он просиял и с готовностью ответил:
- Ну разумеется, мосье!
И тут же стал выворачивать свои карманы, – у него их оказалось более чем достаточно, - все время бормоча себе под нос: "Куда же они запропастились?"
Наконец он нашел, что искал. Он выудил из жилетного кармашка две какие–то штучки; только поднеся их к окну, я увидел, что это миниатюрные пистолетики. Одноствольные, в серебряной оправе, они скорее напоминали изящную игрушку. Я так расстроился, что не мог сказать ни слова; молча нацепил я одну из штучек на свою часовую цепочку и возвратил ему другую. Тогда мой сообщник развернул обыкновенную почтовую марку, в которую были завернуты крошечные пульки, и протянул мне одну. Я спросил: означает ли это, что противники обменяются только одним выстрелом? Он объяснил мне, что иначе и быть не может, ибо так велит французский кодекс. Тогда я предложил ему назначить и дистанцию, так как мой разум путается и слабеет от таких испытаний. Он предложил шестьдесят пять ярдов. Но тут мое терпение лопнуло.
- Шестьдесят пять ярдов при таком оружии? - воскликнул я. – Да водяные пистолеты причинили бы больше вреда при дистанции в пятьдесят ярдов. Очнитесь, приятель, нас с вами призвали уничтожать жизнь, а не утверждать бессмертие!
Несмотря на все мои доводы и уверения, он согласился сократить дистанцию до тридцати пяти ярдов, но даже и на эту уступку отважился очень неохотно и сказал, подавляя вздох:
- Как хотите, а я умываю руки в этом смертоубийствe; пусть оно падет на вашу голову.
Мне ничего не осталось, как вернуться к моему неустрашимому другу и рассказать ему об унизительном торге. Когда я вошел, мосье Гамбетта возлагал на алтарь свой последний локон. Он бросился ко мне с восклицанием:
- Итак, роковой договор заключен. Я вижу по вашим глазам.
- Да, - сказал я, – заключен.
Он слегка побледнел и прислонился к столу. Минуты две он тяжело дышал от возбуждения и наконец прохрипел:
Оружие, оружие! Говорите, какое оружие?
Вот это, - сказал я и повертел перед ним штучку, оправленную в серебро. Он только раз взглянул- и без сознания грохнулся на пол.
Очнувшись, он с сокрушением молвил:
- Вот как вынужденное бездействие повлияло на мои нервы... Но прочь минутная слабость! Я встречу мою судьбу, как подобает мужчине и французу!
Он поднялся на ноги и принял одну из тех возвышенных поз, которые недосягаемы для человека и редко удаются даже статуям.
Потом сказал хриплым басом:
- Смотрите, я спокоен, я готов! Откройте же мне, какая назначена дистанция?
- Тридцать пять ярдов...
Поднять его я был, конечно, не в силах. Я только перевернул его на живот и налил ему воды за ворот. Наконец он очнулся и сказал:
- Тридцать пять ярдов и ни на йоту меньше? Но заем я спрашиваю? Этот человек жаждет крови, станет он входить в какие–то мелочи! Но вы увидите: моя гибель покажет всему миру, как встречает смерть благородный француз!
После долгого молчания он добавил:
- А не было у вас речи о том, чтобы все его семейство стало с ним рядом, - ведь надо же, черт возьми, уравновесить мои размеры. Ну, не важно; сам я не унижусь до такого предложения; раз у него не хватает благородства предложить это, пусть пользуется своим преимуществом, хотя ни один честный человек на это бы но польстился.
Он оцепенел в какой–то мрачной задумчивости и только через несколько минут прервал молчание вопросом:
- А час - на когда назначена встреча?
- Завтра на восходе солнца.
- Это же безумие! Никогда не слыхал ничего подобного. В такую рань на улице не будет ни души.
- Потому–то я и выбрал этот час. Или вам нужны свидетели?
- Теперь не время пререкаться. Я просто понять не могу, как мосье Фурту согласился на такое идиотское новшество. Сейчас же бегите к нему и договоритесь с ним о более позднем часе!
Я бросился вниз, открыл входную дверь и угодил в объятия секунданта мосье Фурту. Он сказал:
- Честь имею довести до вашего сведения, что мой патрон всячески возражает против назначенного часа и просит отложить встречу на половину десятого.
- Любое одолжение, сударь, какое мы можем оказать вашему патрону, доставит нам величайшую радость. Мы согласны изменить время.
- Покорнейше вас благодарю от имени моего клиента! - Затем, повернувшись к какой–то личности за его спиной: - Вы слышали, мосье Нуар? Время переносится на половину десятого. - В ответ на что мосье Нуар поклонился, поблагодарил и пошел прочь.
- Если не возражаете, - продолжал мой сообщник, - наши главные врачи, как и полагается, поедут с вашими в одной карете.
- Нисколько не возражаю и очень рад, что вы напомнили мне о врачах: боюсь, что сам бы я о них не подумал. Сколько же их потребуется? Я думаю, двух–трех хватит?
- Принято по два с каждой стороны. То есть я имею в виду главных хирургов; но, во внимание к высокому общественному положению наших патронов, было бы уместно пригласить консультантами несколько парижских знаменитостей. Те приедут в собственных экипажах. А позаботились вы о катафалке?
- Ну и болван я, основное упустил из виду! Сейчас же этим займусь. Я вам, наверно, кажусь сущим профаном; но мне никогда не приходилось участвовать в такой аристократической дуэли. Я немало перевидал дуэлей у нас на Тихоокеанском побережье, но теперь вижу, что это просто несравнимо, - у нас, знаете, какой неотесанный народ! Катафалк! Мы просто оставляли потерпевшего на земле, и он так и валялся, пока кому–нибудь не приходило в голову взвалить его на тележку и увезти. Есть еще какие–нибудь пожелания?
- Никаких, за исключением того, чтобы оба гробовщика ехали вместе. Носильщики и плакальщики могут следовать пешком, как обычно. Мы с вами встретимся
и восемь утра и обсудим порядок шествия. Честь имею пожелать вам доброго здоровья!
Я вернулся к моему патрону, он встретил меня словами:
- Ну, когда же дуэль?
- В половине десятого.
- Очень хорошо. Вы дали знать в газеты?
- Сударь! Если после столь близкой и долгой дружбы вы считаете меня способным на такое низкое предательство...
- Ну–ну, что на вас нашло, старый друг? Вы, кажется, обиделись? Ради бога, простите, я вас совсем умаял. Ладно, позаботьтесь об остальном, этим можете не заниматься. Кровожадный Фурту сам об этом подумает. Хотя, впрочем, могу и я для верности написать записку - есть у меня приятель газетчик, некий мосье Нуар...
- Хорошо, что вы мне напомнили; можете не утруждать себя: второй секундант уведомил мосье Нуара.
- Гм, так я и знал. Это похоже на Фурту, у него делается напоказ...
В половине десятого утра процессия достигла поля у Плесси–Пике в следующем порядке: впереди ехала карета, в которой сидели только мы с мосье Гамбеттой; далее - карета с мосье Фурту и его секундантом, далее – карета с двумя поэтами–ораторами, заведомыми безбожниками, из их пиджачных карманов торчали объемистые свертки исписанной бумаги – надгробные речи; далее - карета с главными хирургами и их чемоданчиками; далее - восемь частных экипажей с учеными консультантами; далее - судебный следователь на извозчичьих дрожках; далее - два катафалка; далее - карета с двумя гробовщиками; далее - целая ватага носильщиков и плакальщиков пешком; наконец шествие замыкала, пробираясь сквозь туман, бесконечная вереница зевак, полицейских и прочих граждан. В общем, замечательное было бы зрелище, если бы не густая мгла.
Мы не разговаривали. Я несколько раз обращался к своему патрону, но он, видимо, этого не замечал, так как все время заглядывал в свой блокнот и твердил с отсутствующим видом: "Я умираю за то, чтобы Франция жила!"
Прибыв на место, мы со вторым секундантом отмерили шагами тридцать пять ярдов, а потом бросили жребий, кому выбирать позицию. Впрочем, это было сделано больше для проформы, при таком тумане шансы были равны. По окончании этих вступительных церемоний я подошел к своему патрону и спросил, готов ли он
- Готов! - воскликнул он сурово. - Пусть пушки палят! - И он еще больше выставил для обозрения свой могучий фасад.
Заряжали мы пистолеты в присутствии заранее назначенных свидетелей. По случаю дурной погоды мы произвели эту ответственную операцию при свете фонаря. Затем расставили противников.
Тут полицейские заметили, что на правом и левом флангах поля собралась толпа, и попросили дать им, время отвести неосторожных в более безопасное место. Просьбу уважили.
По приказу полицейских обе толпы расположились позади дуэлянтов, и теперь ничто не мешало нам приступить. Туман к тому времени еще более сгустился, и мы договорились со вторым секундантом, что, прежде чем давать окончательный сигнал, мы с ним аукнемся, чтобы противники хоть немного представляли себе, где искать друг друга.
Я вернулся к своему патрону и с огорчением увидел, что он начинает терять присутствие духа, Я постарался придать ему бодрости.
- Право, сударь, – сказал я, - ваши дела не так плохи, как вам кажется. Если судить по оружию, по ограниченному числу дозволенных выстрелов, по щедрой дистанции, по непроницаемому туману, а также тому дополнительному обстоятельству, что один из противников одноглаз, а другой косоглаз и близорук, мне кажется, что это столкновение может и не быть фатальным. Есть шансы, что вы оба останетесь живы. А потому подбодритесь: выше голову!
Речь моя возымела благотворное действие, мой патрон преобразился. Вытянув вперед руку, он сказал:
- Я снова я! Дайте мне оружие!
Я положил пистолетик на его ладонь, и он одиноко и тоскливо затерялся в ее необъятной шири. Мой друг уставился на него и задрожал. И, все так же уныло созерцая его, пробормотал надломленным голосом:
- Увы, не смерти я боюсь, а лишь увечья!
Я снова стал его подбадривать, и так успешно, что он произнес:
- Пусть трагедия начинается. Станьте же позади; не покидайте меня в этот торжественный час, мой добрый друг!
Я обещал ему. Затем помог направить дуло пистолета в ту сторону, где, как я догадывался, стоял противник, и посоветовал хорошенько слушать и руководиться ответным гиком моего коллеги секунданта. После чего я подпер мосье Гамбетту со спины и закричал во всю глотку: "Го–го!" Где–то далеко в тумане прозвучало ответное "Го–го!" Я тут же дал команду:
- Раз, два, три - пли!
Два слабых звука, вроде "тьфу! тьфу!", отдались в моих ушах, и в ту же секунду на меня обрушилась гора мяса. Но, несмотря на контузию, я все же уловил где–то над собой едва слышный лепет:
- Я умираю за то... за то... Проклятие! за что же я, собственно, умираю? Ага, Франция!.. Я умираю за то, чтобы Франция жила!
Набежали врачи со своими ланцетами, исследовали в микроскоп каждый кусочек на телесах мосье Гамбетты и, к счастью, не нашли ничего, даже отдаленно похожего на рану. А в завершение последовала и вовсе умилительная и возвышенная сцена.
Оба гладиатора, заливаясь слезами гордости и счастья, бросились друг другу на шею; второй секундант обнял меня; врачи, ораторы, гробовщики, полицейские - все обнимали и поздравляли друг друга и плакали от счастья, и в самом воздухе носилась хвала и радость несказанная.
В эту минуту я, кажется, предпочел бы быть героем французской дуэли, нежели державным властелином. Когда волнение несколько улеглось, весь медицинский корпус устроил консилиум и после горячих споров пришел к выводу, что при добросовестном лечении и уходе я имею некоторые шансы выжить. Наибольшую опасность представляли внутренние повреждения, ибо сломанное ребро, видимо, проткнуло мне левое легкое, а многие органы были так сильно сдвинуты в обе стороны, что оставалось под вопросом, смогут ли они исправно функционировать в том непривычном окружении, куда они попали. После чего эскулапы положили мне лубок на сломанную в двух местах левую руку, вправили бедро и привели в порядок мой расплющенный нос. Все интересовались и восхищались мною; немало искренне расположенных людей сами подходили ко мне, уверяя, что им лестно познакомиться с единственным человеком, пострадавшим за последние сорок лет на французской дуэли.
Меня уложили в карету скорой помощи, и вся процессия, во главе со мной, двинулась назад; как приятно было в ореоле блеска и славы, чувствуя себя героем этого великого торжества, въехать в Париж и лечь в больницу.
Я был пожалован орденом Почетного Легиона. Впрочем, мало кому удается избежать этой высокой награды.
Такова правда о самом памятном в нашем веке столкновении двух частных лиц.
Что касается меня, то я ни к кому не имею претензий. Я действовал по своему разумению и сам несу вину за последствия.
Не хвалясь, могу сказать, что я не побоюсь встретиться лицом к лицу с любым французским дуэлянтом, но, будучи в трезвом уме, ни за что не соглашусь стать за его спиной.
Глава IX
Посещение оперы. - Оркестр. - Странное либретто. - Немцы - любители оперы.- Почаще бы таких хоронили. - В публике. - Подслушанный разговор. - Неблагосклонное внимание.
Как–то сели мы в поезд и покатили в Маннгейм смотреть "Короля Лира" на немецком языке. Лучше бы нам не ездить! Проторчали мы в креслах битых три часа, но так ничего и не поняли, кроме грома и молнии; да и это у них шиворот–навыворот, по особой немецкой методе: сначала гром, а потом уже молния.
Публика здесь примерная. В зале ни шороха, ни шепота и никаких других досадных, хоть и незаметных помех; каждое действие проходит в полной тишине, аплодируют не раньше, чем упадет занавес. В театр пускают с половины пятого, начинают ровно в полшестого; не проходит и двух минут, как все уже заняли свои места и слушают затаив дыхание. Один пассажир в поезде говорил нам, что каждая постановка Шекспира здесь событие и что спектакль, конечно, идет с аншлагом. Так оно и оказалось: все шесть ярусов были полнехоньки с начала и до конца, из чего явствует, что Шекспира любят в Германии не только кресла и амфитеатр, но и стулья в партере и галерка.