Религия островитян была для меня полнейшей тайной, но я мог ежедневно наблюдать их обряды. Я часто проходил мимо маленьких храмов в священной роще. На алтаре лежали в висели в корзинках, сплетенных из листьев, заплесневелые плоды, но храмы выглядели заброшенными. Празднества были просто веселым сборищем, идолы – бессильными и безвредными, а жрецы – главными весельчаками.
Туземцы испытывали к своим божествам очень мало почтения. Как-то, гуляя с Кори-Кори в роще, я увидел идола шести футов в высоту, который когда-то стоял на каменной кладке под навесом полуразвалившегося бамбукового храма, а теперь был прислонен к камням. Он был изображением крупного обнаженного человека с закинутыми за голову руками, согнутыми в дугу ногами и широко раскрытым ртом. Статуя была грубо сколочена и уже почти развалилась и обросла мхом, нос у нее отвалился.
Я подошел ближе, чтобы рассмотреть статую, но почтительно держался на расстоянии, чтобы не оскорбить верований моего слуги. Кори-Кори, заметив мой интерес, подскочил к идолу и постарался заставить его стоять на ногах. Кори-Кори пытался подпереть его палкой, но статуя упала и, наверное, разрушилась бы окончательно, если бы не свалилась прямо на спину нагнувшегося Кори-Кори. Никогда раньше я не видел парня в таком бешенстве. Он вскочил на ноги и начал колотить идола палкой. Иногда он останавливался, чтобы словами выразить свое возмущение, и без всякого почтения вертел божка так, чтобы я мог видеть его со всех сторон. Я сам никогда не решился бы так вольно обращаться с божеством, и меня поразила нечестивость Кори-Кори.
К вопросам религии тайпи относились легко. В исполнении своих странных обрядов они, казалось, искали лишь детского развлечения. Думаю, у них не было даже твердого понятия о том, что такое религия.
Глава 22
Я не раз замечал простоту в обращении, свободу от условностей и известное равенство положения среди местных жителей. Никто, казалось, не пользовался никакими преимуществами. Даже разница в одежде между вождями и остальными островитянами была очень незначительной. Однако желания вождя исполнялись беспрекословно. Все охотно и радостно выражали свое уважение к нему.
Я не знаю, отличались ли вожди друг от друга властью и значением. До празднества мне было не вполне ясно даже положение, занимаемое Мехеви. Но важная роль, которую он играл, убедила меня, что нет никого выше него среди жителей долины. Удивительный костюм и величественная фигура, казалось, ставили его выше всех других. Шлем из перьев на голове возвышал его над толпой, и хотя другие туземцы тоже носили перья, убор Мехеви роскошью затмевал всех.
Мехеви действительно был первым из вождей – предводителем племени, владыкой долины. Я, пробыв несколько недель в долине и почти ежедневно встречаясь с Мехеви, до самого праздника не знал о его королевском сане. Но теперь я увидел все по-иному, в истинном свете. Дом Тай был дворцом, а Мехеви – королем. Однако все было очень просто – церемонии, которые обычно окружают трон, здесь не соблюдались.
Насколько я могу судить, правил, устанавливающих порядок жизни, в долине не существовало, – кроме, пожалуй, мистического табу. За все время, что я прожил в Тайпи, никто не подвергался суду за нарушение общественного порядка. И тем не менее жизнь в долине текла спокойно.
Каждый отдыхал под собственной пальмовой кровлей или сидел под собственным хлебным деревом, и никто не угнетал и не преследовал его. В долине не знали замкóв – но там не было и общего имущества. Это длинное копье, так изящно выточенное и гладко отполированное, принадлежит одному; оно гораздо красивее того, которое так высоко ценит другой. А вот китовый зуб, испещренный занятной резьбой, принадлежит юной девушке – это самое драгоценное из ее украшений. Наверное, она считает его гораздо более ценным, чем рубины, и все-таки оставляет в хижине, где дверь открыта, а все обитатели ушли купаться.
Вчера я видел Кори-Кори с длинным шестом, которым он, стоя на земле, сбивал плоды с самых верхних веток деревьев; потом он принес эти плоды в корзине из пальмовых листьев. Сегодня островитянин, живущий в самой глухой части долины приходит сюда и делает то же самое. На берегах ручья растут банановые деревья. Я часто видел, как молодые туземцы весело набирали большую груду бананов и разносили их по долине, крича и прыгая. У этих рощ и плодов не было владельца.
Конечно, некоторые островитяне богаче других. Например, кровельная балка в доме Мархейо сгибается под тяжестью громадных пакетов, завернутых в таппу; пол устлан циновками, семь раз наложенными одна на другую. Снаружи Тайнор выставила красивый ряд тыкв и деревянных подносов. А в доме за рощей, где живет Руаруга, – только три скромных пакетика, болтающихся над головой; только два слоя циновок, а тыквы и подносы не так многочисленны и не так красиво выточены и раскрашены. Но если дом Руаруги не такой роскошный, как у Мархейо, то столь же удобный. Если же Руаруга захочет посоперничать со своим соседом, то, думаю, это не потребует от него слишком больших усилий.
Больше всего меня восхищало в тайпи единодушие, проявляемое при любых обстоятельствах. Все жители долины думали и поступали одинаково, в согласии и дружбе.
Однажды мы с Кори-Кори проходили мимо небольшого просвета в роще, где в этот день должны были строить бамбуковый дом. По крайней мере сто человек таскали боковые столбы, тонкие прутья, пальмовые листья. Каждый чем-нибудь помогал, и дом был закончен к заходу солнца.
Ни одна женщина не принимала участия в работе. Женщинам, жившим в долине, предоставлялась полная свобода, если только не считать различных табу. Женщины и девушки долины Тайпи освобождены от труда. Легкая домашняя работа или выделка таппы, плетение циновок, полировка посуды – это их единственные обязанности. Но молоденькие девушки часто и этим не занимались. Они чувствовали настоящее отвращение к труду. Они бродили по рощам, купались в ручье, танцевали, шутили и проводили свои дни весело и беззаботно.
Я никогда не видел ни одной ссоры, ни одного спора. Обитатели долины, казалось, жили одной семьей. Все относились друг к другу, как братья и сестры.
На второй день празднеств Кори-Кори обратил мое внимание на то, что у многих женщин, особенно пожилых, правая рука и левая нога очень старательно татуированы, а остальное тело совершенно чисто, за исключением маленьких точек на губе и небольшого рисунка на плече, как у Файавэй. Рука и нога, так разукрашенные, были отличительным знаком замужних женщин.
Среди островитян существует многобрачие, но только многомужество – количество мужчин намного превышает количество женщин. Сначала за девушкой ухаживает какой-нибудь юноша, по большей части из числа живущих с ней в одном доме, и она выходит за него замуж. При этом не проводится никаких обрядов, и их связь не считается формальным браком. По прошествии некоторого времени появляется другой жених, более зрелого возраста, и берет обоих, и девушку и юношу, к себе в дом. У мужчин не бывает больше одной жены, а у женщин не бывает меньше двух мужей; иногда их бывает трое. Бывают также случаи расторжения брака.
Вероятно, у племени тайпи не существовало и похоронных обрядов. За то время, что я у них жил, я ни разу не был свидетелем погребения. Впрочем, весьма возможно, что тайпи не отличаются от остальных жителей острова, а я однажды присутствовал на похоронах в Нукухиве. На рассвете в одном из домов на берегу умер юноша. Тело, аккуратно завернутое в новую белую таппу, лежало в открытом сарае из кокосовых ветвей, на бамбуковых носилках, стоявших на шестифутовом возвышении из толстого тростника, воткнутого в землю. Рядом, по обеим сторонам, сидели две женщины, с жалобным пением махавшие большими белыми веерами. В доме собралось много людей, для них были приготовлены различные блюда. Трапеза началась около полудня, и мне сказали, что она будет длиться два дня. Все, казалось, были настроены довольно весело. Девушки танцевали, старики пели, воины болтали и курили, а молодежь пировала, как на свадьбе.
В уединенной местности, в середине пальмовой заросли, я однажды увидел могилу вождя. Она помещалась на невысокой каменной кладке и была видна издали. Легкая крыша из побеленных пальмовых листьев служила естественным навесом. Могила располагалась на помосте, лежащем на четырех бамбуковых колоннах, немного выше человеческого роста. Площадка в несколько ярдов окружала помост и была огорожена четырьмя стволами кокосовой пальмы, покоившимися на расположенных по углам больших камнях. Место было священное. Знак ненарушимого табу в виде таинственной повязки из белой таппы был подвешен к верхушке шеста. Тишина, спокойствие и одиночество были прекрасны и трогательны.
С какой бы стороны вы ни приблизились к этому месту, отовсюду был виден мертвый вождь, сидящий в каноэ, приподнятом на несколько дюймов над каменной кладкой. Каноэ имело около семи футов в длину; оно было сделано из хорошего темного дерева, красиво изогнуто и украшено инкрустациями из блестящих раковин. Фигура воина была задрапирована в тяжелый плащ из коричневой таппы, голова – искусно выточена из дерева. На голове красовался великолепный убор из перьев. Легкий ветерок ни на мгновение не оставлял их в покое. Перья трепетали надо лбом вождя. Длинные листья пальмы свешивались с краев крыши, и сквозь них было видно весло, которое воин держал в руках; он нагнулся вперед, наклонил голову и греб, точно спеша окончить свое путешествие. Лицом к лицу с воином на носу каноэ находился полированный человеческий череп…
Кори-Кори объяснил, что вождь плывет в царство блаженства, где хлебные деревья роняют на землю свои спелые плоды и где множество кокосов и бананов, красивых перьев, кабаньих клыков и китового уса. Там умершие отдыхают на тонких циновках и купаются в реках из кокосового масла.
– Так ты хочешь идти за воином, Кори-Кори? – спросил я.
– Нет! – Кори-Кори было хорошо и здесь, в долине.
Каждый раз, когда я оказывался невдалеке от могилы вождя, я сворачивал с дороги, чтобы посмотреть на нее. Место это почему-то имело для меня особую прелесть. Я любил смотреть на эту могилу и почти верил, что туземный воин поднимается к небу. И каждый раз, уходя, я желал ему удачи и приятного путешествия.
Глава 23
У жителей долины было одно излюбленное занятие – рыбная ловля. Четыре раза за время моего пребывания в долине молодежь в полнолуние отправлялась на ловлю. Островитяне редко применяют крючок и леску и почти всегда пользуются большими сетями, сплетенными из скрученных волокон древесной коры. Так как рыболовы обычно пропадали на двое суток, я полагал, что они отправлялись в открытое море.
Во время их отсутствия все население говорило только о рыбе. Ко времени их ожидаемого возвращения пускался в ход голосовой телеграф, люди с восторгом кричали о предвкушаемом угощении. Как только возвещалось приближение рыболовов, все кидались к берегу. Рыбу приносили в священную рощу в громадных свертках из листьев, привешенных к палкам, каждую из которых несли на плечах двое островитян. Свертки раскладывали в ряд и разворачивали. Рыба была очень мелкая и различных цветов. Около восьмой части всего запаса оставлялось для нужд дома Тай, а остальное делилось на ряд меньших свертков, которые рассылались в самые отдаленные части долины. Там содержимое свертков делили и поровну распределяли между домами. Рыба находилась под строжайшим табу, пока дележ не заканчивался; каждый мужчина, женщина и ребенок получали равную долю угощения.
Однажды рыболовы вернулись в полночь; но нетерпение островитян побороло даже это препятствие. Кори-Кори разбудил меня и сообщил новость:
– Рыба пришла!
Я не мог понять, почему нельзя было отложить это известие до утра. Рассердившись, я чуть не ударил туземца, но удержался и спокойно поднялся. Выйдя из дому, я очень заинтересовался иллюминацией, представшей моим глазам.
Посланцы из дома Тай разбегались по всем направлениям сквозь кусты рощи; перед каждым из них шел мальчик с пылающим факелом. Ярко пылающие факелы, их быстрое мелькание сквозь заросли ветвей, дикие крики возбужденных гонцов, дающих весть о своем приближении, и странный вид их голых тел на освещенном фоне леса производили незабываемое впечатление.
Когда старик Мархейо получил свою долю добычи, вся семья немедленно стала готовиться к банкету: тыквы были наполнены пои-пои, зеленые плоды хлебного дерева – испечены и разложены на листьях банана. Зажгли светильники, которые девушки все время держали в руках. Эти светильники сделаны довольно хитро. В долине есть дерево, на нем растут орехи, называемые тайпи "армор" и очень похожие на дикий каштан. Скорлупа ореха разбивается, ядрышко вынимается и затем нанизывается на длинное гибкое волокно, добываемое из кокосовой пальмы. Некоторые светильники достигают восьми-десяти футов в длину; они чрезвычайно гибки, один конец их сворачивается в кольцо, а другой зажигается. Орех горит неровным синеватым пламенем, и масло, в нем содержащееся, иссякает в течение десяти минут. Когда один орешек сгорает, зажигается другой, а пепел сбрасывается в ореховую скорлупу. Эта примитивная свечка требует постоянного внимания, и ее все время нужно держать в руке.
Тайпи едят рыбу сырой, с чешуей, костями, жабрами и всеми внутренностями. Рыбу держат за хвост, начинают есть с головы, и она исчезает с невероятной быстротой: можно подумать, что она целиком проскальзывает в горло. Я тоже решился отведать сырой рыбы. Она была замечательно нежная, маленькая, и я смаковал ее; но все же я сначала подвергал ее некоторой обработке ножом.
Глава 24
Однажды, когда я скитался с Кори-Кори по долине, мое внимание привлек странный шум, доносившийся из-за кустов. Пробравшись сквозь них, я впервые увидел процесс татуирования.
На земле лежал человек. Было очевидно, что он страдает, хотя он старался изобразить равнодушие. Над ним нагнулся татуировщик. В одной руке он держал короткую тонкую палочку с наконечником из акульего зуба, по верхнему концу которой ударял небольшим деревянным молоточком; он пробивал на коже дырочки, заполняя их красящим веществом, в которое обмакивал свой инструмент. Кокосовая скорлупка с жидкостью стояла возле него на земле.
Рядом, на разостланном куске грязной таппы, лежало множество странных черных инструментов из кости или дерева. Некоторые оканчивались маленьким острием и, как тонкие карандаши, служили для последних штрихов и отделки рисунка или для разрисовки самых чувствительных частей тела. Другие представляли собой ряд зубчиков, расположенных по прямой линии, как зубья пилы. Эти инструменты применялись для более грубой работы. У некоторых концы были сделаны в виде маленьких фигурок: просто приложив их к телу и ударив по ним, можно было оставить неизгладимый след.
Мастер был занят тем, что обновлял несколько поблекший рисунок на коже довольно пожилого человека. Сейчас он работал над веками, где продольная черта, похожая на ту, которая украшала Кори-Кори, пересекала лицо клиента. При этом мастер отбивал такт ногой и дико завывал.
Он был так глубоко погружен в работу, что не заметил нашего приближения. Затем, очевидно, решив, что я нуждаюсь в его услугах, с восторгом бросился ко мне, желая взяться за работу. Но когда я дал понять, что он ошибся, его разочарование было беспредельно. Он схватил инструменты и начал махать ими у моего лица, как бы выполняя работу и восхищаясь красотой своих рисунков. Я пытался отделаться от него, а Кори-Кори стал умолять согласиться на предложение мастера. Мой вторичный отказ вывел татуировщика из себя, он был в отчаянии, что потерял такой случай отличиться в своем искусстве. Он снова и снова вглядывался в мое лицо, представляя, вероятно, какой рисунок можно сделать на белой коже, и я в полном отчаянии, желая отвлечь его внимание от лица, протянул руку и предложил ему начинать операцию. Он с негодованием отверг мое предложение и стал скользить указательным пальцем по моему лицу, обрисовывая границы полос, которые должны были появиться там в результате его работы. Вне себя от ужаса, я все же вырвался и побежал домой, а мастер гнался за мной с инструментами в руках. В конце концов Кори-Кори вмешался и удержал его от погони.
Теперь я был убежден, что в один прекрасный день меня изуродуют так, что я уже никогда не посмею вернуться к своим соотечественникам, если даже и представится случай.
Эти опасения усилились, когда Мехеви и другие вожди выразили желание меня татуировать. Воля короля была впервые передана мне дня через три после случайной встречи с татуировщиком. Господи! Какими проклятиями я осыпал мастера! Несколько раз я встречал его в разных местах долины, и, где бы он ни увидел меня, он пускался в погоню с молоточком и резцом, размахивая ими около моего лица, как бы желая приступить к работе.
Вскоре Мехеви повторил уговоры и, получив отказ, выразил неудовольствие. Было ясно, что, если я не приму меры, мое лицо будет изуродовано навеки. Я собрал всю свою храбрость и согласился татуировать себе обе руки – от кисти до плеча. Вождь был доволен, и я уже поздравлял себя, когда он сообщил, что, разумеется, лицо первое подвергнется операции. Я был безутешен.
Я мог выбрать для своего лица три горизонтальные полосы или несколько косых линий, пересекающих лицо; я также мог украсить себя подобием масонского знака в виде мистического треугольника. Но я не хотел ни одного из этих узоров. Наконец, видя мое непобедимое отвращение, он перестал принуждать меня.
Но не так легко было отделаться от остальных туземцев. Едва ли проходил день без того, чтобы они не подвергали меня своим надоедливым просьбам. Желание бежать из долины вернулось ко мне с новой силой.
Вскоре я понял, что, татуировав, туземцы хотели обратить меня в свою веру.
Вождей разукрашивали очень тщательно, а простых туземцев иногда – небрежно, словно кистью домашнего художника. Я помню одного парнишку, который очень гордился большой продолговатой заплатой у себя на спине.
Принцип табуирования большинства жителей Полинезийских островов так странен и сложен, что даже люди, проживавшие годами на островах Тихого океана и изучившие местный язык, все же почти не в состоянии дать разъяснение насчет него. В долине Тайпи я постоянно наблюдал действие этой силы, но совершенно не понимал ее. Дикари постоянном выполняли законы табу, определяющие и контролирующие все их действия.
На следующий день после нашего прибытия я передал немного табаку Тоби через голову одного из туземцев, сидевших между нами. Он вскочил как ужаленный, а остальные с таким ужасом завопили: "Табу!", что я никогда больше не позволял себе этого. Но не всегда было легко угадать, где можно нарушить табу. Бывало, что я совершенно не мог понять, какой проступок совершил.
Однажды я слонялся по долине и, услышав звуки прядильных колотушек, свернул по тропинке и пришел к дому, где девушки занимались изготовлением таппы. Девушки, переглянувшись со мной и весело поболтав, снова принялись за работу. Я некоторое время молча смотрел на них и затем, подняв несколько мокрых волокон, разложенных кругом, стал рвать их. Внезапно меня оглушили вопли девушек. Они побросали работу, стояли передо мной с испуганными глазами и в ужасе показывали на меня пальцами. Их крики и панические жесты встревожили меня – я бросил таппу на землю. В ту же минуту крики прекратились. Одна из девушек, схватив меня за руку, показала на рваные волокна и шепнула мне на ухо:
– Табу!
Впоследствии я узнал, что тогда они изготовляли таппу особого рода, предназначенную для женских головных уборов, которая находилась под защитой строжайшего табу, запрещавшего мужчинам прикасаться к ней.