Подавляя национальные традиции, миссионеры несомненно искренне стремились к благу, но результат оказался прискорбным. Не имея никаких развлечений взамен подвергнутых запрету, таитяне, нуждающиеся в увеселениях больше, чем какой-нибудь другой народ, погрузились в апатию или стали предаваться чувственным удовольствиям, в сто раз более пагубным, чем все игрища, когда-либо устраивавшиеся в храме Тане.
Глава 35
Таити во многих отношениях несомненно может считаться наилучшим примером того, к какому результату приводит общение иностранцев с полинезийцами, включая попытки миссионеров цивилизовать их и обратить в христианство. Теперь мы вправе утверждать, что опыт обращения таитян в христианство и улучшения условий их жизни путем введения чужеземных обычаев был произведен в полном объеме. Современное поколение выросло под влиянием своих духовных наставников. И хотя некоторые будут утверждать, что трудам последних иногда в той или иной степени препятствовали беспринципные иностранцы, все же из-за этого Таити не перестает быть прекрасной иллюстрацией; ведь с подобными трудностями приходится бороться в Полинезии всегда и повсюду.
Прошло почти шестьдесят лет с того дня, как миссионеры обосновались на Таити; все это время они непрерывно получали нравственную и материальную поддержку от друзей во всем мире. Ни одно начинание подобного рода не вызывало такого рвения со стороны тех, кто непосредственно его проводил.
Что за беда, если в начале работники при всей их добросовестности были в большинстве невежественными и во многих случаях отличались, к сожалению, фанатизмом: такими свойствами в известной мере обладали распространители всех религий. И хотя в смысле усердия и бескорыстия миссионеры, находящиеся в настоящее время на острове, пожалуй, уступают своим предшественникам, они, на свой манер, во всяком случае, много потрудились, чтобы сделать из своей паствы христиан.
Разберемся, в чем состоят наиболее заметные перемены в положении островитян.
С системой идолопоклонства покончено, равно как и с некоторыми варварскими обычаями, с ней связанными. Но этот результат нужно приписать не столько деятельности миссионеров, сколько цивилизующему влиянию длительного и постоянного общения с белыми всех национальностей, для которых Таити уже много лет является одним из излюбленных мест в Южных морях. На Сандвичевых островах могучий институт табу, как и весь языческий уклад страны, был полностью уничтожен по доброй воле самих туземцев еще до прибытия к ним первых миссионеров.
Другая наиболее разительная перемена в жизни таитян заключается в следующем. Благодаря постоянному пребыванию на острове влиятельных и почтенных иностранцев, а также благодаря частым заходам военных кораблей, признающих национальный суверенитет острова, по отношению к его жителям больше не считают возможным допускать те жестокости, к каким прибегают, когда имеют дело с дикарями; поэтому различные суда, не опасаясь мщения, совершенно спокойно заходят во все гавани Таити.
Но какие достижения могут быть приписаны исключительно миссионерам?
Во всяком случае, они усиленно старались смягчить то зло, которое неизбежно приносит общение с белыми. Эти попытки проводились, порой, довольно неразумно и часто оставались безуспешными; почти непреодолимое препятствие заключается в самых склонностях народа. Все же присутствие миссионеров привело к тому, что поведение островитян стало менее безнравственным.
Но наиболее значительное достижение миссионеров, само по себе крайне обнадеживающее, состоит в том, что они перевели всю библию на таитянский язык – я знал нескольких туземцев, которые без труда могли ее читать. Были построены церкви и учреждены школы для детей и для взрослых: должен с сожалением отметить, что теперь школам уделяют очень мало внимания, и это следует в значительной мере приписать неурядицам, возникшим в результате действий французов…
Обращение полинезийцев в христианство большей частью было достигнуто не разумными доводами, а путем давления на туземцев их вождями, которыми двигала надежда на всевозможные мирские выгоды.
Даже в тех нескольких случаях – так часто приводимых в качестве примеров божественного промысла, – когда туземцы по мгновенному побуждению сожгли своих идолов и приняли крещение, самая внезапность перемены указывает лишь на ее несерьезный характер. Уильямс, мученик Эрроманго, приводит случай, когда жители некоего острова, исповедовавшие христианство, собрались по собственному почину и торжественно восстановили все языческие обычаи.
Факты всегда красноречивее слов; приведенное ниже показывает, как расценивают сами миссионеры современное состояние христианства и морали среди обращенных полинезийцев.
На острове Эймео (обслуживаемом таитянской миссией) учреждена школа только для детей миссионеров; ею руководят преподобный мистер Симпсон и его жена. Там ученики (для завершения образования отправляемые в Англию, во многих случаях в очень раннем возрасте) получают лишь самые начатки знаний, не больше того, чему они могли бы научиться в туземных школах. Тем не менее принимаются все меры, чтобы две расы как можно меньше общались между собой и причиной этого открыто признается стремление предохранить белых детей от заражения безнравственностью. Для лучшего достижения этой цели стараются воспрепятствовать тому, чтобы дети европейцев научились местному языку.
На Сандвичевых островах идут еще дальше; там несколько лет назад площадка для игр детей миссионеров была обнесена высоченным забором, чтобы надежно оградить ее от маленьких безнравственных гавайцев.
А между тем, сколь ни странным это может показаться, развращенность полинезийцев, делающая такие меры предосторожности необходимыми, до общения с белыми была далеко не так велика.
Глава 36
Как-то была высказана мысль, что единственный способ для приобщения к цивилизации народа состоит в приучении его к труду. Если исходить из этого принципа, то таитяне теперь менее цивилизованны, чем прежде. Правда, их природная лень чрезмерна; однако, если они прониклись духом христианства, то, конечно, от столь несовместимого с ним порока они должны были бы хоть частично излечиться. Мы же наблюдаем обратное. Вместо того чтобы приобрести новые занятия, они позабыли старые.
Как я уже упоминал, изготовление таппы во многих частях острова почти прекратилось. То же относится к местным орудиям и домашней утвари; их теперь изготовляют очень мало, так как превосходство европейских изделий стало вполне очевидным.
В этом не было бы ничего плохого, если бы туземцы принялись за занятия, которые дали бы им возможность обеспечивать себя тем немногим, в чем они нуждаются. Но они и не помышляют об этом: большинство из них не в состоянии приобретать европейские товары взамен вещей, которые они прежде изготовляли сами; неизбежным следствием является та полная лишений и нужды жизнь, какую ведет теперь простой народ.
Мне, столь недавно покинувшему первобытную долину на одном из Маркизских островов, жилища большинства бедных таитян и общий уклад их жизни казались чрезвычайно убогими, и я не мог воздержаться от сравнения, которое было отнюдь не в пользу полуцивилизованных островитян.
Жителям Таити нечего делать, а безделье везде мать пороков. "Вряд ли есть на свете что-либо, – пишет почтенный квакер Уилер, – удивительнее и прискорбнее их бесцельного образа жизни, лишенной каких бы то ни было интересов".
Попытки вывести их из состояния бездействия делались неоднократно, но оказались тщетными. Несколько лет назад на острове стали культивировать хлопок; с обычной любовью ко всему новому туземцы взялись за дело очень охотно, но интерес быстро прошел, и теперь здесь не выращивается ни одного фунта.
Примерно в это же время из Лондона прислали ткацкие станки и в Афрехиту на острове Эймео была пущена фабрика. Жужжание колес и веретен привлекло со всех концов острова добровольцев, считавших за честь быть допущенными к работе; но через шесть месяцев уже нельзя было нанять ни одного мальчишки. Станки разобрали и отправили в Сидней.
То же повторилось с возделыванием сахарного тростника – растения, которое встречается на острове в диком состоянии, особенно подходит к его почве и климату и отличается столь высокими качествами, что Блай захватил несколько побегов для доставки в Вест-Индию. Некоторое время плантации процветали; туземцы копошились на полях, как муравьи, и относились к делу с огромным интересом. Немногие плантации, продолжающие существовать ныне, принадлежат белым и ими обрабатываются; хозяева предпочитают платить восемнадцать-двадцать испанских долларов в месяц какому-либо пьянице матросу, чем нанимать непьющего туземца за "рыбу и таро".
Вообще надо сказать, что все признаки цивилизации на островах Южных морей связаны с пребыванием иностранцев, хотя сам факт появления этих признаков обычно выставляют в доказательство возросшего благосостояния туземцев. В Гонолулу, столице Сандвичевых островов, есть красивые жилые дома, несколько гостиниц, парикмахерские и даже бильярдные; однако, заметьте, все они принадлежат белым, и ими пользуются белые. Там вы встретите портных, кузнецов и плотников, но среди них ни одного туземца.
Дело в том, что работа на фабриках и полях, без которой немыслима цивилизованная жизнь, требует слишком упорных и длительных усилий, совершенно не привычных для такого народа, как полинезийцы. Созданные, чтобы существовать в естественном состоянии – на лоне природы, в чудесном климате, они не могут приспособиться ни к каким переменам. Более того, в других условиях они как народ будут обречены на скорую гибель.
Судите сами. В 1777 году капитан Кук определял население Таити примерно в двести тысяч человек. По очередной переписи, проведенной четыре-пять лет назад, оно составляло всего девять тысяч.
Такая поразительная убыль не только показывает, как велики вызвавшие ее пороки, но и приводит к выводу, что по сравнению с ними все войны, убийства детей и другие причины сокращения численности населения, будто бы широко распространенные в прежние времена, имеют совершенно ничтожное значение.
Пороки, без сомнения, вызваны исключительно появлением чужестранцев. Оставляя в стороне результаты пьянства, периодических эпидемий оспы и других явлений, о которых можно было бы упомянуть, я ограничусь указанием на ту заразную болезнь, которая проникла в кровь по меньшей мере двух третей таитян-простолюдинов и в той или иной форме передается от отца к сыну.
Панический страх, охвативший островитян, когда они впервые столкнулись с ударами этого бича, вызывает чувство неимоверной жалости. Самое название, данное ему, представляет совокупность всего, что должно наполнить невыразимым ужасом цивилизованного человека.
Обезумев от мучений, они приводили больных к миссионерам, когда те произносили проповеди, и кричали: "Ложь, ложь! Вы говорите нам о спасении, но мы умираем. Мы не хотим иного спасения, кроме сохранения нашей жизни. Где те, кого спасли ваши речи? Помаре умер, и мы все умираем от ваших проклятых болезней. Когда вы оставите нас в покое?"
Теперь болезнь в отдельных случаях протекает не так тяжело, как раньше, но это ведет лишь к более широкому распространению заразы.
"Как ужасна, – вырывается у старого Уилера, – мысль о том, что общение с чужеземными народами навлекло на этих несчастных островитян неслыханное бедствие, не имевшее себе равного в анналах истории".
В свете этих фактов никто не может закрывать глаза на то, что участь таитян, если говорить о чисто мирском благополучии, сейчас гораздо тяжелее, чем прежде; присутствие миссионеров безусловно принесло пользу, ее приходится считать крайне незначительной при сопоставлении с тем огромным злом, какое было им причинено прочими факторами.
Будущее таитян безнадежно. Самые ревностные старания уже не могут избавить их от уготованной им судьбы стать яркой иллюстрацией исторического закона, который всегда подтверждался. Вот уж много лет, как они пришли к тому состоянию, когда все, что есть отрицательного в варварстве и цивилизации, соединяется, а добродетели, присущие каждой из этих общественных формаций, утрачиваются. Подобно другим первобытным людям, вступившим в общение с европейцами, таитяне обречены оставаться в этом положении до тех пор, пока окончательно не исчезнут с лица земли.
Островитяне сами с грустью наблюдают за приближением нависшей над ними гибели. Несколько лет назад Помаре II сказал Тайреману и Беннету, представителям Лондонского миссионерского общества: "Вы приехали ко мне в очень плохие времена. Ваши предки прибыли тогда, когда на Таити жили настоящие мужчины, вы же видите лишь остатки моего народа".
Такой же смысл заключен в предсказании Тиармоара – верховного жреца Паре, – жившего свыше ста лет назад.
Глава 37
Накануне отплытия "Джулии" доктор Джонсон навестил нас в последний раз. Он вел себя не так вежливо, как всегда. Ему нужны были подписи на документе, подтверждавшем получение нами различных лекарств. Такая расписка, заверенная капитаном Гаем, обеспечивала Джонсону оплату. Если бы доктор или я присутствовали при этом, вряд ли ему удалось бы уговорить матросов подписать этот документ.
Мой приятель доктор не любил Джонсона, более того, по одному ему известным причинам ненавидел его всем сердцем. Я же относился к Джонсону безразлично и презрительно, считая его корыстолюбцем. Поэтому я часто усмирял своего друга, когда тот осыпал Джонсона ругательствами. Впрочем, в присутствии Джонсона он никогда не вел себя так и проявлял показное дружелюбие, чтобы с большим успехом подстраивать каверзы.
Через несколько дней после того, как Джонсон представил счет, доктор высказал мне свое сожаление по поводу того, что он (Джонсон) умудрился на нас заработать. Интересно, добавил доктор, придет ли он к нам еще раз, ведь на оплату теперь не приходится рассчитывать.
Менее чем через пять минут доктора постиг какой-то странный приступ, и капитан Боб, никого не спросив, послал за Джонсоном. Мы перенесли доктора в помещение, и туземцы стали предлагать различные способы лечения. Один из них предлагал, чтобы больного держали за плечи, а кто-нибудь тянул его за ноги. Это называлось "потата". Однако мы отказались "потатировать" доктора, решив, что он и так достаточно долговяз.
Вскоре нам сообщили о том, что по Ракитовой дороге идет Джонсон. Он шел очень быстро – видимо, забыл, как неблагоразумно торопиться в тропиках. Он обливался потом – вероятно, от теплоты чувств, а ведь мы считали его бессердечным. Впрочем, в дальнейшем мы поняли причину спешки: Джонсон из профессионального любопытства желал увидеть небывалый в его полинезийской практике случай.
Иногда матросы, обычно безалаберные, чрезвычайно заботятся о том, чтобы все делалось по правилам. Поэтому они предложили мне занять место у изголовья доктора, быть готовым выступить в роли оратора и ответить на все вопросы врача. Остальные собирались хранить молчание.
– В чем дело? – с трудом переводя дыхание, воскликнул Джонсон. – Как это случилось? Отвечайте!
Я рассказал, как начался приступ.
– Странно, – заметил врач, – пульс довольно хороший.
Он положил руку на сердце больного.
– Но что означает пена на губах? Боже мой! Взгляните на его живот!
В животе слышалось глухое урчание, и под тонкой рубахой можно было различить какие-то волнообразные движения.
– Колики! – предположил один из зрителей.
– Какие колики! – крикнул Джонсон. – Когда от колик впадали в каталептическое состояние?
Больной лежал на спине, неподвижно вытянувшись и не подавая никаких признаков жизни.
– Я пущу ему кровь! – воскликнул наконец Джонсон. – Сбегайте за тыквенным сосудом!
Рот больного судорожно скривился.
– Что это с ним?! – воскликнул врач.
– Пляска святого Витта? – предположил Боб.
– Держите сосуд!
В мгновение ока доктор достал ланцет, но, прежде чем он начал операцию, гримаса на лице больного исчезла, послышался вздох, веки задрожали, глаза открылись, снова закрылись, и мой приятель, дернувшись, повернулся на бок и громко задышал.
Постепенно ему стало настолько лучше, что он обрел способность говорить. Правда, он не поведал ничего вразумительного, и Джонсон ушел в горьком разочаровании.
Вскоре после его ухода доктор сел, и когда его спросили, что с ним приключилось, таинственно покачал головой. Затем он пожаловался, как тяжело ему, больному, находиться в таком месте, где нет подходящего питания.
Капитан Боб, исполненный сочувствия, предложил отправить моего друга туда, где о нем будут заботиться лучше. Тот согласился, и четверо помощников капитана Боба сразу же понесли его на плечах, словно тибетского ламу.
Я подозреваю, что причиной странного приступа доктора явилось желание обеспечить себе регулярное питание. По всей видимости, он надеялся на хорошее угощение у туземцев.
На следующее утро, когда мы все завидовали удаче доктора, он ворвался к нам явно в дурном расположении духа.
– Черт побери! – кричал он. – Я чувствую себя хуже, чем когда-либо! Дайте чего-нибудь поесть!
Мы сняли подвешенный к стропилам мешок с продуктами и протянули ему сухарь. Доктор с жадностью набросился на него.
– Они отправились со мной в долину и оставили в хижине, где живет какая-то старуха. Я попросил ее зарезать и зажарить свинью. "Нет, нет; ты слишком болен!" – заявила она. "Сама ты больна, черт тебя дери, – сказал я, – дай мне поесть!" Но у нее ничего не было. Ночью я попытался уснуть, но у старухи, наверно, была ангина или еще что-то такое, и она всю ночь дышала так тяжело, что я вскочил и стал подбираться к ней в темноте. Но она бросилась прочь, и больше я ее не видел. Когда взошло солнце, я поспешил вернуться, и вот я здесь.
Доктор больше не уходил от нас, и приступы у него не повторялись.