"Господа, которые очень вами интересуются, любопытный вы нос! Очень достойные господа жаждут вас увидеть! Будете вести себя разумно, правда?"
"Кто они?"
"Достойнейшие люди, я же сказала. Человек шесть. Вы их очень интересуете".
"Журналисты".
"Можно и так сказать".
"Хотят написать обо мне статью?"
"Вообще-то они не журналисты. И точно не будут говорить о вас…"
"Значит, те, кого я видел, когда меня сюда привезли?"
Медсестра собрала все свои вещи и взялась левой рукой за ручку двери.
"Нет, нет, не они. Молодые люди, такие же, как вы. Они придут сюда с главврачом. Зададут вам вопросы. Будьте с ними полюбезней, и они, возможно, сумеют что-нибудь для вас сделать".
"Они легавые, да?" - не отставал Адам.
"Студенты, - сказала женщина и открыла дверь. - Студенты, - повторила она, - раз уж вы непременно хотите знать".
Адам заснул и проспал до их прихода, до 7 часов 10 минут.
Та же медсестра снова разбудила его, встряхнув за плечо, заставила помочиться, поправить пижаму и причесаться, а потом отвела к двери в другом конце коридора. Он вошел один.
Комната, еще меньшая по размерам, чем его палата, была заполнена сидевшими на стульях людьми. Шкаф с лекарствами в одном углу и весы в другом указывали на то, что это смотровая. Адам прошел между посетителями, нашел свободный стул в конце комнаты и сел. Посидел молча несколько минут. Остальным до него словно бы и дела не было. Адам попросил у сидевшей рядом девушки сигарету, она кивнула, открыла черную кожаную сумку и протянула ему пачку. Это были довольно дорогие сигареты из светлого табака, "Блэк", а может, "Морье"; Адам спросил, может ли он взять три или даже четыре штуки. Девушка предложила ему забрать всю пачку. Адам поблагодарил и несколько минут вдумчиво курил. Потом поднял голову и оглядел всех по очереди; их было семеро, семь молодых самцов и самок в возрасте между девятнадцатью и двадцатью четырьмя годами и один доктор приблизительно сорока восьми лет. Никто не обращал на него внимания. Они тихо переговаривались между собой. Трое что-то писали. Четвертая, девушка читала заметки в школьной тетради; именно она подарила ему сигареты. Звали ее Жюльенна Р., стройная, на редкость красивая блондинка с пучком и родинкой над правой лодыжкой. На вид ей можно было дать двадцать один год с небольшим. Одета она была в темно-синее тиковое платье с поясом из сафьяна на золотистом виниле. Ее мать была швейцаркой. Отец десятью годами раньше умер от язвы.
Она первой из всех посмотрела на Адама, и он заметил и круги у нее под глазами, и серьезный, понимающе-сочувственный взгляд. Потом она скрестила руки, зажав мизинец в сгибе локтя, и, едва заметно шевеля кончиком указательного пальца, чуть сильнее обычного вытянула шею вперед. В очертаниях ее высокого лба была детскость и одновременно иконописность; прическа - в стиле средневекового "бандо", с валиком и на косой пробор.
Именно она внимательней остальных слушала главного врача и товарищей. Это угадывалось по невероятно сосредоточенному лицу; его симметрия не утяжеляла подбородок и делала складочку у нежных губ еще более пытливой. При дыхании она слегка приоткрывала рот и не опускала глаз, подавляя Адама взглядом; в нем была тьма разнообразнейших эмоций и нюансов, он был многомудрым, как у великой грешницы, познавшей запретную сладость инцеста. Это была цитадель разума и знания - не мстительная, не жестокая, но почти старческая в своей спокойной уверенности.
Она заговорила первой, с одобрения главного врача. Слегка наклонилась к Адаму, как будто хотела взять его за руки, но не сделала этого, а спросила, очень серьезно и спокойно:
"Давно вы здесь?"
"Нет…" - ответил Адам.
"Можете сказать точно?"
Адам колебался.
"Один день? Два? Три? Дольше?.."
Адам улыбнулся.
"Да, пожалуй, три или четыре дня…"
"Вы уверены?"
Юноша в темных очках переспросил:
"Три или четыре дня?"
Адама одолели сомнения.
"Вам здесь нравится?" - задала свой вопрос Жюльенна.
"Да", - кивнул Адам.
"Где вы находитесь?" - вступила в разговор девица по фамилии Мартен.
"Вы знаете, где именно находитесь? Как называется это место?"
"Сумасшедший дом", - ответил Адам.
"А почему вы здесь?" - спросила Мартен.
"Да, почему?" - повторила Жюльенна.
Адам задумался.
"Легавые меня привели", - наконец сообщил он.
Девушка что-то отметила в школьной тетрадке - видимо, записала слова Адама.
Где-то далеко по дороге с натугой поднимался грузовик. Приглушенный рев мотора проникал через окно, как назойливая мясная муха, и глухим эхом отражался от белого кафеля стен; это был грузовик с отходами, карабкавшийся по заросшему мимозой склону к мусоросжигательному заводу. Цинковые трубы, кипы картона, груды рессор рухнут на гору отбросов и будут дожидаться очистительного костра.
"Сколько вас здесь продержат?" - продолжила Жюльенна Р.
"Не знаю, мне не сказали". "А как давно вы здесь?" - вмешался в разговор высокий парень, стоявший в глубине комнаты.
Адам бросил на него задумчивый взгляд. "Я вам уже говорил. Три или четыре дня…" Девушка обернулась, укоризненно покачала головой и продолжила, смягчив тон.
"Как ваше имя?"
"Адам Полло", - ответил Адам.
"А ваши родители?"
"Они тоже Полло".
"Да нет - я хотела спросить, есть ли у вас родители?"
"Да".
"Вы живете с ними?"
"Да".
"Вы всегда жили вместе?"
"Кажется, так…"
"Вы жили где-нибудь еще?"
"Да - один раз…"
"Когда именно?"
"Недолго".
"Где именно?"
"На холме. В пустом доме".
"И вы там жили?"
"Да".
"Вам было хорошо?"
"Да".
"Вы были один?"
"Да".
"Вы ни с кем не виделись? Никто вас не навещал?"
"Нет".
"Почему?"
"Они не знали, где я".
"Вам это нравилось?"
"Да".
"Но вы не…"
"Было хорошо. Красивый дом. И холм тоже. Внизу проходила дорога. Я загорал голым".
"Вам нравится загорать без одежды?"
"Да".
"Вы не любите ходить одетым?"
"Не люблю, когда жарко".
"Почему?"
"Потому что приходится застегивать пуговицы. Я не люблю пуговицы".
"А ваши родители?"
"Я их оставил".
"И ушли?"
Адам снял с губы табачную крошку.
"Да".
"Почему вы ушли?"
"Откуда?"
Девушка что-то записала в тетрадь; она опустила голову, словно ее тоже одолели сомнения. Адам увидел, что пробор у нее в волосах образует на затылке букву S. Потом она подняла голову и взглянула на Адама заспанными глазами. Эти глаза были огромными, голубыми, умными, наделенными неодолимой гипнотической силой. Казалось, что голос сливается со взглядом и проникает во внутренности Адама. Пока он дозревал, три других вопроса от двух девушек и парня остались без ответа.
"Вы больны?"
"Сколько вам лет?"
"Вы сказали, что не любите одежду. А голым вы ходить любите?"
Наконец из тумана взрывом мокрого пороха прозвучали слова Жюльенны Р. Как спичка, которой ковыряли в ухе, шипит, но не загорается и распространяет в воздухе едкий запах сгоревшей плоти. Как брошенная в реку головня, идущая ко дну сквозь толщу воды.
"Почему вы ушли из дома родителей?"
Адам не услышал вопроса, она повторила, без малейшего раздражения в голосе, словно говорила в микрофон:
"Почему вы уехали от родителей?"
"Нужно было уехать", - сказал Адам.
"Но почему?"
"Я уже не помню", - начал Адам, и все стали делать пометки в блокнотах. Только Жюльенна Р. не опустила головы.
"Я хочу сказать ___"
"У вас были неприятности?"
"Вы поссорились с родителями?"
Адам махнул рукой, и пепел от сигареты упал на туфлю Жюльенны; он пробормотал "простите…" и продолжил:
"Нет, не так, не то чтобы неприятности, нет - Пожалуй, мне давно следовало уехать. Я думал ___"
"Что вы думали?" - спросила одна из девушек.
Казалось, она действительно его слушает.
"Я думал, так будет лучше, - ответил Адам. - Я не ссорился с родителями, нет, не ссорился, но - Наверное, я поддался желанию детского одиночества…"
"Вообще-то дети любят общаться", - заметил парень в темных очках.
"Как скажете… Да, да - это правда, дети довольно общительны. Но в то же время они нуждаются в некоторой - как бы получше выразиться? - сообщаемости с природой. Думаю, они хотят - они легко уступают чисто эгоцентрическим потребностям, потребностям антропоморфического порядка. Они ищут способ проникновения в предметы, потому что собственная личность их пугает. Все происходит так, словно родители наделили их желанием преуменьшать себя. Родители овеществляют своих детей - они обращаются с ними, как с предметами, которыми владеют - как с предметами, которыми можно владеть. И передают этот вещный психоз своим детям. Вот их дети и боятся общества, общества взрослых, потому что смутно ощущают, что они с ними на равных. Равенство их пугает. Они вынуждены играть роль. От них чего-то ждут. И они предпочитают отступить. Ищут способ создать свое общество, свой несколько - э-э, мифический - игровой мир, где они могут быть на равных с неживыми. Вернее, где они чувствуют себя сильнейшими. Да, они предпочитают чувствовать свое превосходство над растениями, животными и вещами и превосходство над собой взрослых, но не равенство с кем бы то ни было. Бывает, они перевоплощаются. Поручают растениям играть роль детей, а сами исполняют роль взрослых. Понимаете, для малыша колорадский жук всегда похож на взрослого мужчину больше другого малыша. Я - да…"
Девушка резко выпрямилась, ее глаза сверкали, как очки; она нахмурилась, о чем-то напряженно размышляя. Крутой лоб и ноздри поменяли форму: она испытывала снобистское удовольствие от нелепого сближения двух считающихся несовместимыми элементов; это было все равно что писать на белом листе бумаге цепочки странных слов:
"протон-уже"
"иисус-купальщик"
"бриз-бабушка"
"остров-живот"
Она словно явила миру лицевую сторону своей маски и напоминала молоденькую методистку, обнаружившую орфографическую ошибку в тексте Библии: на ее лице читались отвращение и веселое удивление.
Студент-очкарик наклонился вперед: "Но вы - вы-то больше не ребенок!" - сказал он. Остальные рассмеялись нервным смехом; главный врач одернул их:
"Прошу вас прекратить. Вы здесь не для развлечения. Продолжайте опрос. Получается у вас пока далеко не блестяще. Если не начнете задавать правильные вопросы, не получите ответов, на которых можно выстроить интересную теорию. Ваши вопросы случайны, вы не учитываете поведения больного, а потом будете удивляться, что не можете поставить никакого диагноза. Вы пропускаете симптомы".
Он встал, взял у очкарика его блокнот, проглядел записи и вернул, явно не впечатленный.
"Не вижу системы, - сказал он, садясь. - Вы записываете много бесполезных вещей: "не помнит, когда попал в больницу - три или четыре дня назад"; "не помнит, почему ушел из дома"; "не любит ходить одетым. Причина: не любит пуговицы". Все эти детали совершенно бесполезны. А вот того, что может представлять интерес, вы не записали, следовало отметить: мнемонические нарушения - сексуальная одержимость с переносом ответственности через искажение фактов - и начало диагнозу положено. Но давайте вернемся к работе. Продолжайте, мадемуазель, - предложил он Жюльенне Р. - У вас неплохо получается".
Жюльенна Р. задумалась. В наступившей тишине скрипели стулья, шелестели страницы тетрадок, кто-то сглатывал слюну, от стен, а может, от самого Адама, пахло потом и мочой. Он поставил локти на колени, ухитрившись не согнуться, и вытянул правую руку к подбородку, держа сигарету в пальцах. Поза была максимально расслабленной и свободной, и Адам неплохо выглядел, несмотря на неуместную в обществе свободных людей полосатую пижаму, коротенький ежик волос на голове и уныло-холодные больничные стены. Его крупное рослое тело, худые руки, плотно сомкнутые губы были свидетельством исключительного, хоть и странного, ума и легкого позерства. Ступни в казенных фетровых шлепанцах стояли строго параллельно друг другу. Он явно ничего не ждал - разве что легкого дуновения ветерка, запаха свежевспаханной земли, журчания утекающей в слив раковины воды; он родился очень давно, ничто в нем не могло ожить или стойко выдержать взгляд молодой блондинки, взгляд ее голубых, глубоких, как две бутылки, глаз, вопрошающих, жаждущих отдать весь окружающий мир, и Адама в том числе, под власть всемогущего знания. Он мог читать ее и всех остальных студентов, как открытую книгу. Но не делал этого. Адама уносила черная река, его окутывало облако гранитной пыли, гигантские вращающиеся цинковые пластины до бесконечности множили отражение одинокого исхудавшего тела.
Жюльенна Р. не смотрела на остальных. От стыда, страха или чего-то другого, одному Богу ведомо. Наконец она спросила:
"Почему вы здесь? Из-за чего?"
Этот простой вопрос прозвучал очень сердечно, почти как намек на любовное признание. Она повторила:
"Можете нам сказать - Расскажите мне, почему? Почему вы здесь? Прошу вас, попытайтесь объяснить мне…"
Адам не захотел. Он вынул из пачки сигарету, прикурил от окурка, бросил его на пол и долго затаптывал носком тапочка. Девушка смотрела на него, сжимая тетрадку в пальцах.
"Не хотите - сказать мне, почему вы здесь?"
Вмешалась другая студентка по фамилии Мартен:
"Вы не помните".
В разговор вступил один из студентов:
"Вы только что сказали нам нечто интересное. - Он постучал карандашом по зубам и продолжил: - Вы говорили о детях, о комплексах преуменьшения. Возможно ли - возможно ли, что вы этим одержимы? Возможно, вы отождествляете себя с этими детьми? То есть - я хочу сказать ___"
"Сколько вам лет?" - спросил парень в темных очках.
"Двадцать девять, - ответил Адам и продолжил, обращаясь к другому студенту: - Понимаю, о чем вы. Но не думаю, что на подобные вопросы можно дать ответ. Я думаю - Впрочем, возможно, это свойственно всем сумасшедшим, всем психам. В таком случае я бы сказал вам да, или нет, или ничего, какая разница".
"Так зачем было говорить с нами об этом?" - удивился тот.
"Чтобы объясниться. Объяснить себя, - сказал Адам. - Я говорил о детском одиночестве. Хотел объяснить. Возможно, напрасно".
"Но ведь разговор шел о вас".
"Ну да - во всяком случае, это был ответ на ваш вопрос".
"Потому что вы склонны к микромании".
"Или потому, что и в двадцать девять лет в человеке может присутствовать детскость".
Девушка открыла рот, собираясь что-то сказать, но ее опередили.
"Вы служили в армии?"
"Да".
"А что насчет работы?"
"Кем вы работали?"
"Раньше?"
"Да, раньше".
"Делал то и се", - ответил Адам.
"Ничего постоянного?"
"Нет ___"
"Чем вы занимались?"
"Так сразу и не скажешь…"
"Какая работа вам нравилась?"
"Пустячные дела".
"Какие именно?"
"Например, мыть машины".
"Но в ___"
"А еще работать на пляже. Но на самом деле я никогда не занимался тем, чем хотел. Мне бы понравилось работать трубочистом, могильщиком или водителем грузовика. Нужны рекомендации".
"Вы бы хотели заниматься этим всю жизнь?"
"Почему нет? Между прочим, бывают старые могильщики…"
"Но вы ведь учились?"
"Да".
"У вас есть дипломы?"
"Два или три".
"Ка ___"
"У меня есть диплом учителя географии…"
"Почему вы им не воспользовались?"
"Я хотел быть археологом - или инспектором раскопок, не помню точно…"
"И…"
"Расхотел…"
Блондинка кивнула.
"Откровенно… Не понимаю, что вы тут делаете ___"
Адам улыбнулся.
"То есть вы не считаете меня чокнутым? Так?"
"Да".
Ее глаза затуманились. Она повернулась к главному врачу.
"Кто решил, что он сумасшедший?"
Врач посмотрел на нее цепким, внимательным взглядом и медленно задвинул ноги под стул.
"Запомните этот случай, мадемуазель. Пусть он послужит вам уроком. Вы делаете выводы, не собрав всех данных. Дождитесь хотя бы конца беседы. Вам известно, что он натворил?"
Она кивнула, упрямо хмурясь. Врача это явно позабавило.
"Не все случаи так просты, как последний, с моряком? Возможно, я вас удивлю, но безумие не имеет крайностей. Между безумным убийцей и безобидным психом практически весьма тонкая грань. Вы идете сюда, думая, что увидите необычных людей, воображающих себя наполеонами, но неспособных и двух слов связать. И бываете разочарованы. А время от времени - как сегодня, например, - попадаете на исключительно умных больных".
Он выдержал паузу.
"Сегодня у вас особенно трудный случай, тут без моей помощи не обойтись. Вы назвали пациента нормальным. Так знайте, что первые же психопатологические тесты при поступлении к нам выявили, что он не просто анормален, но буйно помешан. Я сообщу вам свои выводы…"
Он взял листок и начал читать:
"- Параноидный систематизированный бред.
- Склонность к ипохондрии.
- Мания величия (периодически оборачивающаяся самоуничижением, или микроманией).
- Мания преследования.
- Безответственность, склонность к самооправданию.
- Сломы в сексуальной сфере.
- Спутанность сознания.