- Я сказал жене, - торопливо проговорил молодой человек, - я сказал миссис Баст: "Мне нужно нанести визит своим знакомым", - а миссис Баст ответила: "Тогда иди". Но пока меня не было, я понадобился ей для какого-то важного дела, и из-за карточки она подумала, что я отправился сюда, и поэтому пошла за мной, так что я прошу вас принять мои самые искренние извинения, а также и ее, за те неудобства, которые мы поневоле могли вам причинить.
- Никаких неудобств, - сказала Хелен. - Но я все-таки не понимаю.
Мистер Баст явно уходил от прямого ответа. Он вновь принялся что-то объяснять, но было очевидно, что он лжет, а Хелен не желала взять в толк, с какой стати ему должно быть позволено это делать. Молодости свойственна жестокость. Не обращая внимания на сестру, сжимавшую ей руку, она повторила:
- Я все равно не понимаю. Когда, говорите, вы отправились с визитом?
- С визитом? С каким визитом? - переспросил мистер Баст, посмотрев на нее так, словно она спрашивает о какой-то нелепости, - излюбленный прием человека, попавшего в крайне неловкую ситуацию.
- С тем самым, который состоялся днем.
- Днем и отправился, конечно! - сказал он, взглянув на Тибби, чтобы понять, оценен ли по достоинству его находчивый ответ. Но Тибби, сам мастер остроумных реплик, сочувствия не проявил.
- Днем в субботу или в воскресенье? - спросил он.
- В… субботу.
- Надо же! - воскликнула Хелен. - И в воскресенье, когда за вами пришла жена, вы все еще пребывали здесь с визитом? Что-то ваш визит затянулся.
- Это нечестно, - сказал мистер Баст, залившись краской и сразу же похорошев. В его глазах появилось ожесточение. - Я догадываюсь, что вы хотите сказать, но это не так.
- О, не обращайте внимания, - сказала Маргарет, вновь расстроившись из-за дохнувшего на нее зловония бездны.
- Дело совсем не в этом, - убежденно заговорил молодой человек, забыв свои светские манеры. - Я был совершенно в другом месте, и вовсе не там, где вы думаете! Вот так-то!
- Было очень любезно с вашей стороны прийти и объясниться, - сказала Маргарет. - Остальное нас, естественно, не касается.
- Да, но я хочу… хотел… вы читали "Испытание Ричарда Феверела"?
Маргарет кивнула.
- Прекрасная книга. Я хотел вернуться назад, к земле, понимаете? Как Ричард в конце книги. А "Принца Отто" Стивенсона читали?
Хелен и Тибби издали тихий стон.
- Тоже прекрасная книга. В ней возвращаешься к земле. Я хотел… - Он шевелил губами с особенно претенциозным выражением. Потом из культурного тумана выплыл очевидный факт, твердый как галька. - Я проходил пешком всю ночь с субботы на воскресенье, - сказал Леонард. - Я гулял. - Сестры ощутили приятный трепет одобрения. Но культура вновь взяла свое. Он спросил, читали ли они "Открытую дорогу" Эдварда Лукаса.
- Не сомневаюсь, что это еще одна прекрасная книга, - отозвалась Хелен. - Но я бы лучше послушала о вашей дороге.
- О, я ушел далеко.
- Насколько далеко?
- Не знаю. И сколько времени это заняло, тоже не знаю. Было слишком темно, и я не мог разглядеть часы.
- Вы гуляли один? - позвольте спросить.
- Да, - ответил он, выпрямившись, - но мы такую прогулку обсуждали в конторе. У нас в последнее время было много разговоров на эту тему. Мои сослуживцы говорят, что нужно ориентироваться на Полярную звезду, и я нашел ее на карте звездного неба, но когда выходишь на улицу, все так путается…
- Не говорите мне про Полярную звезду! - прервала его Хелен, которая увлеклась рассказом. - Знаю я ее штучки. Она все движется по кругу, по кругу, ну а вы кружите за ней.
- А я и вовсе потерял ее из виду. Сначала передо мной маячили уличные фонари, потом - деревья, а к утру еще и небо затянуло.
Тибби, предпочитавший чистую комедию, выскользнул из комнаты. Он понимал, что этот парень никогда не поднимется до поэтических высот, и не хотел быть свидетелем его попыток. Маргарет и Хелен остались. Брат оказывал на них влияние гораздо большее, чем они думали: в его отсутствие им было легче испытать воодушевление.
- А откуда вы начали свой путь? - живо поинтересовалась Хелен. - Пожалуйста, расскажите нам что-нибудь еще.
- Я доехал на метро до Уимблдона. Выйдя из конторы, я сказал себе: "В кои-то веки я должен выйти на прогулку. Если не пойду сейчас, то уже никогда не соберусь". Немного перекусил в Уимблдоне, и потом…
- Но местность там не слишком хороша, да?
- Газовые фонари светили мне несколько часов. Но у меня была вся ночь впереди, да и быть на воздухе уже значило очень много. Я все-таки дошел до леса. Вскоре.
- Да-да, продолжайте, - попросила Хелен.
- Вы даже не представляете, как трудно идти по неровной земле в темноте.
- Вы что же, свернули с дороги?
- О да, я как раз и хотел свернуть с дороги, но самое плохое, что так особенно трудно следовать выбранному направлению.
- Мистер Баст, вы прирожденный искатель приключений, - рассмеялась Маргарет. - Ни один профессиональный спортсмен не отважится повторить то, что сделали вы. Чудо, что ваша прогулка не закончилась сломанной шеей. Что сказала по этому поводу ваша жена?
- Профессиональные спортсмены ни шагу не сделают без фонарей и компасов, - сказала Хелен. - Кроме того, они вообще не умеют ходить. Ходьба их утомляет. Продолжайте.
- Я чувствовал себя словно Стивенсон. Возможно, вы помните, как в его "Virginibus…".
- Да, но лес! Расскажите про лес. Как вы из него выбрались?
- С этим-то лесом я справился, потом по другую его сторону нашел тропу, которая вела довольно далеко вверх. Думается мне, это были меловые возвышенности Норт-Даунс, потому что тропа вскоре исчезла в траве, а я оказался в другом лесу. Это было ужасно - вокруг колючие кусты утесника. До чего же я жалел, что затеял эту прогулку! Но вдруг стало светать - как раз когда я вроде бы забрел под какое-то дерево. Ну, потом я нашел дорогу, которая вела к станции, и сел на первый же лондонский поезд.
- Но рассвет был великолепен? - спросила Хелен.
С незабываемой искренностью Леонард ответил:
- Нет.
И вновь слово вылетело как камешек из пращи. Посыпалось все, что казалось в его словах плебейским и литературным, посыпался скучный Стивенсон, его "любовь к земле" и шелковый цилиндр. В присутствии этих женщин Леонард как рассказчик добился успеха, говорил не сбиваясь, с воодушевлением, что случалось с ним нечасто.
- Рассвет был серым, и не о чем тут говорить…
- Совсем как серый вечер, только наоборот. Знаю.
- …а я слишком устал, чтобы поднять голову и посмотреть, да к тому же еще и замерз. Я рад, что исполнил задуманное, но в тот момент мне было невыразимо тяжело. А кроме того, хотите верьте, хотите нет, я был очень голоден. Я поужинал в Уимблдоне и рассчитывал, что этого мне хватит на всю ночь, как обычно бывает. Мне даже в голову не пришло, что, когда много ходишь, все поворачивается по-другому. Да-да, когда идешь пешком, тебе, как выяснилось, в течение ночи требуется и завтрак, и обед, и чай, а у меня, кроме пачки папирос, ничего не было. Боже, как мне было плохо! Оглядываясь назад, я никак не могу назвать свою прогулку приятным времяпрепровождением. Это скорее было стремлением исполнить задуманное. Я и исполнил. Я… я был очень тверд. А, пропади все пропадом! Ну а что хорошего… я хочу сказать, что хорошего сидеть всю жизнь в комнате? Сидишь-сидишь, день за днем, все та же старая песня, все так же ездишь в центр и обратно, пока не забудешь окончательно, что есть и другие песни. Нужно ведь хоть разок увидеть, что творится в большом мире, даже если ты не обнаружишь там ничего особенного.
- Думаю, нужно, - сказала Хелен, присев на краешек стола.
Звук женского голоса заставил его забыть про искренность.
- Странно, - сказал он, - что все произошло из-за чтения Ричарда Джеффриса.
- Простите, мистер Баст, но вы не правы. Ричард Джеффрис тут ни при чем. Это произошло от чего-то более существенного.
Но Хелен не смогла его остановить. После Джеффриса неизбежно возник Борроу - Борроу, Торо и тоска. Замыкающим шел Стивенсон, и культурный всплеск закончился книжной трясиной. В этих моих словах нет никакого неуважения к великим именам. Вина лежит целиком на нас, а не на них. Они полагали, что мы станем использовать их творения как дорожные указатели, и не виноваты, если по слабости своей мы приняли указатели за место назначения. Своего места назначения Леонард достиг. Он побывал в графстве Суррей, когда его красоты покрылись тьмой и уютные виллы вновь погрузились в первобытную ночь. Такое чудо происходит каждые двенадцать часов, но Леонард взял на себя труд пойти и лично в этом убедиться. В его ограниченном, неразвитом сознании жило нечто большее, чем книги Джеффриса, - это был дух, который заставил Джеффриса написать свои книги; и рассвет Леонарда, хотя и явил ему лишь однообразие, был частью вечного рассвета, который освещает Стоунхендж Джорджа Борроу.
- Так значит, вы не думаете, что я вел себя глупо? - спросил он, вновь становясь наивным и милым мальчиком, каким его и замыслила природа.
- О Боже, нет, конечно! - ответила Маргарет.
- Да что вы такое говорите! - ответила Хелен.
- Я очень рад это слышать. А вот моя жена никогда бы не поняла - даже если бы я ей несколько дней объяснял.
- Нет, вы вели себя совсем не глупо! - воскликнула Хелен с горящим взглядом. - Вы раздвинули границы. И по-моему, это здорово.
- Вы не захотели довольствоваться мечтами, как мы…
- Хотя мы тоже гуляли…
- Я должна показать вам одну картину наверху…
В этот момент зазвенел звонок. Прибыл экипаж, чтобы везти сестер на званый вечер.
- Проклятье (чтобы не сказать: черт)! Я забыла, что мы приглашены на ужин. Но приходите, пожалуйста, еще и мы поговорим.
- Да, непременно, приходите! - подтвердила Маргарет.
Леонард ответил с особенным чувством:
- Нет, не приду. Будет лучше, если все останется как есть.
- Почему лучше? - спросила Маргарет.
- Да, лучше не рисковать и не встречаться во второй раз. Я всегда буду вспоминать свой разговор с вами как одно из самых замечательных событий в жизни. Правда. Я не шучу. Ничего нельзя повторить. На меня наше общение подействовало поистине благотворно, и пусть все так и останется.
- Это, несомненно, слишком грустный взгляд на жизнь.
- Многие вещи часто потом оказываются испорченными.
- Я с вами согласна, - вспыхнула Хелен. - Вещи, но не люди.
Леонард не мог ее понять. И продолжал рассуждать в манере, когда истинное воображение смешивается с ложным. То, что он говорил, не было неправдой, но и правдой тоже не было, и ложная нота резала слух. Чувствовалось, что всего один поворот колка - и инструмент настроится. Всего одно легкое усилие - и он может замолкнуть навек. Леонард сказал: "Большое спасибо, но больше я не приду". На мгновение все почувствовали неловкость, и Хелен проговорила:
- Тогда идите. Наверное, вам виднее. Но не забывайте, что вы лучше, чем Джеффрис.
И Леонард ушел. На углу с ним поравнялся экипаж, проехал мимо - из окошка ему помахали - и исчез вместе со своим высокообразованным грузом в вечернем сумраке.
Ночной Лондон начал себя освещать. На главных улицах шипели и искрились электрические огни, в переулках канареечным светом мерцали золотые и зеленые газовые лампы. Небо казалось багряным полем боя наступившей весны, но Лондон его не боялся. Городской смог смирял эту величественную красоту, и облака над Оксфорд-стрит превращались в изысканно расписанный потолок, служивший украшением, но не привлекавший особенного внимания. Лондону не приходилось иметь дело с ясно очерченными армиями более чистого воздуха. Леонард спешил мимо удивительных отблесков, будучи сам неотъемлемой частью городского пейзажа. Жизнь его была серой, и чтобы сделать ее ярче, он отвел в своей душе несколько уголков, где мог предаваться романтике. Девицы Шлегель, а точнее, его разговор с ними, должен был заполнить такой уголок, хотя он уже далеко не в первый раз откровенничал с незнакомцами. Эта его привычка была сродни кутежу, отдушине, пусть и наихудшего сорта, ибо он невольно потакал своим внутренним порывам. Пугая его, она заставляла забыть о подозрительности и благоразумии, и вот он уже доверял свои секреты людям, которых едва знал. Это приносило ему множество волнений, но - иногда - и приятные воспоминания. Пожалуй, самое пронзительное счастье он ощутил, когда ехал на поезде в Кембридж и там к нему обратился студент весьма благопристойного вида. Они разговорились, и вскоре Леонард, откинув сдержанность, поведал ему о своих домашних проблемах и даже намекнул на некоторые другие. Студент, полагая, что после этого они могут стать друзьями, пригласил его "на кофе после обеда", и Леонард согласился. Но потом, почувствовав неловкость, сделал все, чтобы не выходить из гостиницы. Ему не хотелось сталкивать Романтику с компанией "Порфирион" и тем более с Джеки, а люди, живущие более полной и счастливой жизнью, едва ли в состоянии это понять. Для сестер Шлегель, как и для студента, он был интересным созданием, с которым можно с удовольствием встретиться еще раз. Они же для него были обитателями романтического мира, занимающими лишь тот уголок, который он им предназначил, картинами, которые не должны покидать своих рам.
Отношение Леонарда к визитной карточке Маргарет было типичным. Его брак трагическим не назовешь. Трагедия не происходит там, где нет денег, но нет вместе с тем и склонности к насилию. Он не мог бросить свою жену и не испытывал желания ее побить. На его долю выпали лишь раздражительность и убогость. Тут-то и появилась "эта карточка". Леонард, хоть и скрытный, не был человеком аккуратным, а потому оставил карточку на виду. Джеки ее нашла, и сразу же началось: "Что это за карточка, а?"; "Так ты что ж, не знаешь, откудова эта карточка?"; "Лен, кто такая эта самая мисс Шлегель?" - и все в том же духе. Шли месяцы, и карточка в качестве то шутки, то повода обидеться передавалась из рук в руки и засаливалась все больше. Она последовала за супругами, когда они переехали с Камелия-роуд на Талс-Хилл. Ее предъявляли третьим лицам. Несколько дюймов картона превратились в поле боя, на котором сражались души Леонарда и его жены. Почему он не сказал: "Одна дама по ошибке взяла мой зонтик, а другая дала мне эту карточку, чтобы я мог зайти и забрать его"? Потому что Джеки ему не поверила бы? Отчасти да. Но главным образом потому, что Леонард был сентиментален. Карточка не вызывала у него никаких нежных чувств, но символизировала культурную жизнь, которую Джеки не должна была испортить. Ночью он говорил себе: "Ну, как бы там ни было, она ничего не знает про карточку. Да! Тут я не поддался!"
Бедняжка Джеки! Не такой уж она была плохой, и ей приходилось многое терпеть. Она пришла к собственному выводу - но сделать могла только один-единственный - и в нужный момент приступила к действиям. Всю пятницу Леонард отказывался с ней разговаривать и целый вечер смотрел на звезды. В субботу, как обычно, он отправился в центр, но вечером не вернулся. Не вернулся он и в воскресенье утром, и в воскресенье днем. Джеки почувствовала неладное, и, в конце концов, это ощущение стало невыносимым. Хотя последнее время ей была свойственна скромность и неловкость в общении с женщинами, она отправилась на Уикем-плейс. В ее отсутствие вернулся Леонард. Карточка, роковая визитная карточка, исчезла из тома Рёскина, и он понял, что произошло.
- Ну что? - воскликнул он, приветствуя ее раскатистым смехом. - Я-то знаю, где ты была, а вот ты не знаешь, где был я.
- Лен, - сказала со вздохом Джеки, - я все-таки думаю, что ты мог бы объясниться.
И принялась за домашние дела.
На этой стадии уже трудно давать объяснения, а Леонард был слишком глуп - хочется написать: слишком суров, - чтобы попытаться это сделать. Его замкнутость не была в полной мере дешевкой, которую порождает деловая жизнь, - замкнутость, которая делает вид, будто "ничто" есть "нечто", и прячется за раскрытой "Дейли телеграф". Искатель приключений тоже замкнут, а для клерка отправиться на многочасовую прогулку в темноте - это приключение. Вы можете посмеяться над ним - те из вас, кто не раз ночевал под открытым небом в южноафриканской саванне, положив рядом винтовку и ощущая атмосферу настоящего приключения. Посмеяться могут и те, кто, напротив, считает любителей приключений глупцами. Но не удивляйтесь, если Леонард при встрече с вами замкнется и сестры Шлегель, а не Джеки, услышат его рассказ о восходе солнца.
То, что сестры не сочли его глупцом, чрезвычайно его обрадовало. Стоило ему подумать о них, как он вырастал в собственных глазах. Эта радость поддерживала его, когда он шел домой под меркнувшими небесами. Каким-то образом рухнули поставленные богатством преграды, и появилось - он не мог толком облечь это в слова - некое понимание того, как чудесен мир. "Мое убеждение, - говорит мистик, - укрепится, если мне поверит еще одна душа". А Леонард и сестры Шлегель вместе верили, что за серой обыденностью существует нечто иное. Леонард снял цилиндр и аккуратно его разгладил. До сих пор он полагал, что к неизведанному относятся книги, литература, умная беседа и культура. Человек возвышается благодаря образованию и становится вровень с миром. Но за кратким разговором у Шлегелей забрезжил новый свет. Быть может, это "нечто" бродит в темноте среди пригородных холмов?
Леонард заметил, что идет по Риджент-стрит с непокрытой головой. Лондон нахлынул на него в одночасье. В это время народу на улицах было не много, но все, мимо кого он проходил, смотрели на него с враждебностью, особенно впечатляющей, ибо она была бессознательной. Он надел цилиндр. Тот был великоват, и голова Леонарда исчезла, как пудинг в форме для запекания, а уши оттопырились под нажимом изогнутых полей. Тогда он слегка сдвинул цилиндр на затылок, что заметно удлинило его лицо и зрительно увеличило расстояние между глазами и усами. Приняв подобающий вид, он перестал быть мишенью для критики. Больше никого не раздражала фигура, которая двигалась по мостовой подпрыгивающей походкой, с колотящимся в груди сердцем.